- Нет, друзья мои, не гоните его. Пусть эта заблудшая овца останется. Я вижу, что он стал жертвой зла, которое разъедает наши общественные добродетели и подтачивает устои нашей жизни. Как я уже сказал, когда-нибудь я смогу сложить с себя бремя своих обязанностей и посвятить себя заслуженному отдыху в таком приятном, мирном, просвещенном, передовом и патриотически настроенном городе, как, например, Хоукай. (Аплодисменты.) Я много путешествовал, я побывал во всех частях нашей славной страны, но нигде я не видел более прелестного города, чем ваш, нигде я не видел более ярких доказательств торгового, промышленного и религиозного процветания... (Снова аплодисменты.)
Тут сенатор пустился в описание нашей великой страны и больше часа распространялся о ее процветании и о грозящих ей опасностях.
Затем он благоговейно заговорил о религиозных устоях и о том, что для поддержания общественных нравов на должной высоте надо строго следить за нравственностью в частной жизни. "Полагаю, что мой голос достигнет и детских ушей", - заметил он и после нескольких назидательных слов, предназначенных для детей, закончил свою речь прославлением "духа американской свободы, восходящего по овеянным славой ступеням Капитолия и ведущего за собой одной рукою - "Воскресную Школу, а другой - Трезвость".
Полковник Селлерс, конечно, не упустил случая внушить столь влиятельной особе мысль о том, сколь желательно улучшить условия судоходства на реке Колумба. Они с мистером Брайерли возили сенатора в Наполеон и там открыли ему свои планы. Подобного рода планы сенатор понимал без особых разъяснений, видимо, ему не раз приходилось иметь с ними дело. Однако, когда они доехали до Пристани Стоуна, он огляделся и спросил:
- Это и есть Наполеон?
- Только его основа, только основа, - сказал полковник, развертывая карту. - Вот здесь будет вокзал, здесь - церковь, а вот тут муниципалитет, ну и так далее.
- Так, так, понятно. А далеко отсюда река Колумба? Этот ручей впадает, видимо...
- Да это Гусиная Протока, - вмешался один из местных жителей, подошедший поглазеть на приезжих, - и никакой реки Колумба здесь нет; может, она и течет где-нибудь поближе к Хоукаю... Прошлым летом приезжала сюда железная дорога, но больше ее тут не видали.
- Да, да, сэр, - поспешил объяснить полковник, - на старых картах река Колумба называлась Гусиной Протокой. Взгляните, какую великолепную дугу она описывает у города; по ней всего сорок девять миль до Миссури, и на всем ее протяжении ходят барки, причем довольно часто; в нее впадают все здешние реки; немножко труда - и пароходы будут доходить до самого города. Ее нужно расширить и углубить. Взгляните на карту: вот река Колумба! Этому краю необходим свой водный путь.
- Вам потребуются немалые ассигнования, полковник Селлерс.
- Не меньше миллиона долларов... ведь вы называли эту цифру, мистер Брайерли?
- Согласно предварительным изысканиям, - сказал Гарри, - миллиона должно хватить; затратьте на реку Колумба один миллион, и город Наполеон принесет вам не меньше двух.
- Понимаю, - кивнул сенатор. - Но лучше пойти обычным путем и для начала ходатайствовать о двухстах или трехстах тысячах. Получив это ассигнование, вы сможете начать продажу городских участков.
Будем справедливы к сенатору: ни река, ни ее окрестности его, собственно, не интересовали; зато ассигнование пришлось ему по душе, и сенатор дал понять полковнику и мистеру Брайерли, что постарается протащить его. Гарри, считавший себя знатоком вашингтонских нравов, намекнул на комиссионные.
Но он тут же увидел, что сенатор глубоко оскорблен.
- Если вы еще раз скажете что-нибудь подобное, - проговорил Дилуорти, - вы меня просто обидите. Все, что я делаю, я делаю в интересах общества. Часть ассигнования уйдет на неизбежные расходы, и как это ни грустно, придется повидаться кое с кем из членов конгресса. Но на мою скромную поддержку вы можете рассчитывать.
Больше об этой стороне дела никто не упоминал. Необходимые данные сенатор добыл не путем личных наблюдений, а непосредственно из уст полковника. Узнав все, что ему нужно, Дилуорти приобщил ассигнование на реку Колумба к остальным своим общественно полезным проектам.
В тот же приезд сенатор познакомился с мистером Вашингтоном Хокинсом и был тронут его житейской неопытностью, непосредственностью и, возможно, его готовностью согласиться на любое деловое предложение.
Полковник был доволен, что Вашингтон возбудил в сенаторе такой интерес, тем более что это могло помочь ему осуществить надежды, связанные с теннессийскими землями; да и сам сенатор сказал полковнику, что с радостью поможет всякому достойному молодому человеку, если при этом личные выгоды можно сочетать с общественным благом. А он не сомневается, что в данном случае речь идет именно о такой возможности.
После нескольких встреч с Вашингтоном сенатор предложил ему поехать с ним в столицу в роли его личного секретаря и секретаря его комиссии; предложение было принято с восторгом.
Воскресенье застало Дилуорти еще в Хоукае. Он посетил церковь и поднял дух достойного и ревностного пастыря своим сочувствием к его трудам и расспросами о благочестии паствы. Оказалось, что паства не очень благочестива, и добряк священник с грустью подумал о том, насколько ему было бы легче, будь у него поддержка такого человека, как сенатор Дилуорти.
- Я рад был убедиться, дорогой сэр, - сказал сенатор, - что вы разъясняете основополагающие догматы веры. Только из-за пренебрежения к догматам в нашей стране столько людей отходит от церкви! Я рад был бы увидеть вас в Вашингтоне - священником при сенате, например.
Старик невольно почувствовал себя польщенным, и можно ли удивляться, что впоследствии среди безрадостных своих трудов он часто начинал мечтать о том времени, когда его, быть может, вызовут в Вашингтон и назначат священником при сенате, - и на душе у него сразу становилось светлее. Во всяком случае, похвала сенатора сослужила ему хоть одну службу: она подняла его в глазах жителей Хоукая.
В это воскресенье Лора пошла в церковь одна, и домой ее провожал мистер Брайерли. Часть пути они прошли вместе с генералом Босуэлом и сенатором Дилуорти, и генерал представил молодых людей сенатору. У Лоры были свои причины искать знакомства с сенатором, а Дилуорти был не из тех, кто мог остаться безразличным к ее чарам. За время короткой прогулки скромная красавица так понравилась сенатору, что он заявил о своем намерении нанести ей визит на другой же день. Гарри выслушал его слова довольно мрачно, а когда сенатор отошел, обозвал его "старым дураком".
- Фи, - недовольно протянула Лора, - неужели вы ревнуете? Он очень приятный собеседник. А вас он назвал многообещающим молодым человеком.
На следующий день сенатор и в самом деле нанес Лоре визит и ушел, окончательно убедившись в собственной неотразимости. Во время пребывания в Хоукае он вновь и вновь встречался с Лорой и все больше подпадал под обаяние ее красоты, которое испытывал на себе каждый, кому случалось увидеть ее хоть раз.
Пока сенатор оставался в городе, Гарри был вне себя от ярости; он утверждал, что женщины готовы бросить любого человека ради более крупной добычи и что его неудача объясняется только появлением сенатора. Красота Лоры доводила беднягу до безумия, и от досады он готов был размозжить себе голову. Возможно, Лоре и доставляли удовольствие его муки, но она утешала его ласковыми словами, которые только разжигали его пыл, а она улыбалась про себя, вспоминая, что, твердя ей о своей любви, он ни разу не заговорил о браке... Должно быть, этот пылкий юноша просто еще не думал о женитьбе... Во всяком случае, когда он наконец уехал из Хоукая, он был так же далек от этой мысли, как и раньше. Но страсть настолько захватила его, что теперь от него можно было ожидать любого, самого отчаянного поступка.
Лора простилась с ним с нежностью и сожалением, которые, однако, ничуть не нарушили ни ее душевного покоя, ни ее планов. Приезд сенатора Дилуорти был для нее гораздо важнее: со временем он принес те плоды, которых она ждала так долго, - приглашение приехать в столицу на время зимней сессии конгресса в качестве гостьи его семьи.
ГЛАВА XXI
РУФЬ В СЕМИНАРИИ.
НОВЫЕ ДРУЗЬЯ, НОВЫЕ УДОВОЛЬСТВИЯ
Unusquisque sua noverit ire via.
Propert., Eleg., II, 25*
______________
* Пусть каждый идет по пути, который избрал себе сам.
Проперций. Элегии, II, 25 (лат.).
...Так вознеситесь выше,
Стремитесь к цели, бейтесь за свободу!
Подруги, знанья - не родник запретный,
Так пейте же, пока привычки рабства,
Грехи кичливости и болтовни пустой
И сплетен злых - не сгинут!
"Принцесса"
Неизвестно, наука ли медицина, или всего лишь способ кормиться за счет человеческого невежества, - однако Руфь еще до окончания первого семестра поняла, что наравне со знаниями, которые находишь в медицинском учебнике, ей надо знать еще и многое другое и что без более основательного общего образования ей никогда не осуществить своих чаяний.
- А знает ли что-нибудь лечащий вас врач? - спросил ее однажды один старый и опытный медик. - Я говорю не о медицине, а о знаниях вообще. Достаточно ли он умен и образован в широком смысле этого слова? Если он ничего не знает, кроме медицины, то вполне возможно, что не знает и ее.
Лекции и утомительные лабораторные занятия уже начали сказываться на слабом здоровье Руфи, а лето принесло с собой только усталость и боязнь всякого умственного напряжения.
При таком душевном и физическом состоянии Руфи спокойствие и тишина отцовского дома и малозанимательное общество родных угнетали ее больше чем когда-либо.
Теперь она куда внимательнее читала восторженные письма Филипа о его жизни на Западе и мечтала о таких же увлекательных приключениях, о встречах с людьми, столь непохожими на всех, кто ее окружает, и о которых Филип писал ей то с добродушной усмешкой, то с нескрываемым презрением. Но зато он узнает мир со всем, что в нем есть хорошего и плохого, как и подобает всякому, кто хочет чего-либо добиться в жизни.
"Но что может сделать женщина, связанная по рукам и ногам условностями, традициями и обычаями, от которых почти невозможно освободиться?" - писала ему в ответ Руфь. Филип подумал про себя, что когда-нибудь он приедет и все-таки освободит ее, но писать об этом не стал, так как чувствовал, что Руфь мечтает об ином освобождении и что ей надо на собственном опыте проверить, чего же хочет ее сердце.
Филип отнюдь не был философом, но он придерживался старозаветной точки зрения какие бы теории ни придумывала себе женщина, она рано или поздно примирится с мыслью о семье и браке. И он в самом деле знал одну такую женщину, - а более благородных натур, чем она, он никогда не встречал, которая обрекла себя на одиночество и свято верила, что это и есть ее призвание, но растаяла от соприкосновения с теплом семейного очага, как тает снег под лучами солнца.
Ни своим домашним, ни друзьям Руфь ни разу не пожаловалась на усталость и не выразила сомнения в своей способности достигнуть намеченной цели. Но мать ясно видела, как ей трудно, - неизменная веселость и напускная бодрость Руфи не могли обмануть материнское сердце миссис Боултон. Мать понимала, что Руфи необходима перемена занятий и обстановки, и, возможно, надеялась, что такая перемена, дающая возможность более глубокого познания жизни, уведет Руфь с избранного ею непосильного пути.
Поэтому с общего согласия было решено, что осенью Руфь поедет учиться в другой город. Она выбрала известную семинарию в Новой Англии: Филип говорил ей, что там учатся и юноши и девушки и что программа почти равна университетской. Вот туда-то она и направилась в сентябре, начав второй раз за один и тот же год новую для нее жизнь.
Семинария была главной достопримечательностью Фолкила, городка с населением в две-три тысячи человек. В этом процветающем учебном заведении насчитывалось триста студентов и большой штат преподавателей, среди которых были и женщины; длинный ряд старых, почтенных зданий семинарии выстроился вдоль тенистой городской площади. Студенты жили и столовались в частных домах, - и, таким образом, если семинария способствовала материальному благополучию города, то город делал все, чтобы студенты чувствовали здесь себя как дома и не лишались благотворного влияния семейного очага. Ведь влияние семейного очага принято считать благотворным.
По совету Филипа Руфь поселилась в семье, которая - редчайшее исключение как в жизни, так и литературе - никогда не знала лучших дней. Может быть, стоит упомянуть, что семейство Монтегю должно было прибыть в Америку на "Мейфлауэре", но из-за болезни ребенка оно задержалось в Делт-Хейвне. В Массачусетскую бухту их доставил уже другой корабль и, таким образом, в отличие от потомков пассажиров "Мейфлауэра", их потомки не удостоились чести принадлежать к самозваной аристократии, ведущей свое происхождение от первых поселенцев. Не обремененные грузом этой мнимой знатности, представители рода Монтегю со дня высадки упорно трудились и ко времени нашего рассказа достигли столь высоких степеней благополучия, каких никогда прежде не достигали. На протяжении двух столетий строгая пуританская мораль способствовала выработке их характера, но, сохранив моральную стойкость и чистоту, они сумели отбросить пуританскую узость взглядов и ныне процветали в благодетельном климате современных веяний. Сквайр Оливер Монтегю - адвокат, удалившийся от дел и возвращавшийся к своей профессии лишь в особых случаях, жил в старомодном приземистом особняке, построенном в стиле Новой Англии в четверти мили от колледжа. Особняком он назывался потому, что стоял вдалеке от всякого жилья, среди широко раскинувшихся полей; от дороги к нему вела тенистая аллея, а из его окон, выходящих на запад, открывался чудесный вид на маленькое озеро, к пологим берегам которого спускались задумчивые рощи. Сам дом был простой, обыкновенный, зато достаточно обширный, чтобы предоставить множеству гостей бесхитростное, но радушное гостеприимство.
Семейство Монтегю состояло из сквайра и его жены, двух старших детей сына и дочери, живших своими семьями отдельно, сына, учившегося в Кембридже, еще одного сына, посещавшего местную семинарию, и дочери Алисы, которая была примерно на год старше Руфи. Семья жила безбедно, не позволяя себе ничего лишнего и неизменно радуясь всякому скромному развлечению. Это была та золотая середина, которой люди так редко достигают, а достигнув, еще реже довольствуются, не желая большего.
Руфь не видела здесь той роскоши, как у себя дома, но культурные и духовные запросы этой семьи, а также широкий круг их интересов произвели на нее большое впечатление. Каждая комната в доме походила на библиотеку, всюду стояли книжные шкафы и полки, и на всех столах лежали новые книги и свежие номера газет и журналов. На залитых солнцем подоконниках стояли цветы, а на стенах висели со вкусом подобранные гравюры, среди которых яркими цветными пятнами выделялись картины, написанные маслом или акварелью; рояль был всегда открыт и завален нотами; повсюду виднелись заморские безделушки и фотографии - память о совершенных семьею путешествиях. Иногда считают, что отсутствие в доме расставленных по углам и полочкам сувениров - всяких разноцветных раковин, индийских и китайских божков и никому не нужных лакированных шкатулок - свидетельствует об отсутствии должного интереса к жизни других стран и народов, но, быть может, такое мнение ошибочно.
Так или иначе, в этот гостеприимный дом жизнь врывалась широким потоком: здесь всегда так охотно говорили о злободневных новостях, о новых книгах и авторах, о бостонском радикализме и нью-йоркской культуре, о добродетелях конгресса, что мелким сплетням просто не было места.
Все тут было так ново для Руфи, что она, казалось, попала в другой мир, где впервые испытала ощущение полной свободы и духовного подъема. И она с небывалым доселе удовольствием погрузилась в занятия; когда же ей нужен был отдых, она всегда находила его в кругу тех, кто собирался в милом ее сердцу доме Монтегю.
"Странно, - писала она Филипу в одном из своих редких писем, - что вы никогда не рассказывали мне об этих очаровательных людях и только мимоходом упоминали об Алисе; а ведь она благороднейшая натура, такая самоотверженная, и душа всей семьи. Каких только талантов у нее нет, она все умеет! А ее сдержанный юмор, ее своеобразный взгляд на вещи! И притом всегда уравновешенна и часто даже серьезна, - таких умниц нигде, кроме Новой Англии, не найдешь! Мы с нею будем большими друзьями". Филип же не находил в семье Монтегю ничего примечательного: он знает десятки таких девушек, как Алиса, думал он, но только одну такую Руфь.
Девушки сразу же подружились. Для Алисы Руфь была своего рода открытием, порождением совершенно незнакомой ей среды: во многом сущий ребенок, во многом - чересчур взрослая; но нужно признаться, что и Руфь в свою очередь иногда пыталась заглянуть в душу Алисы своими вдумчивыми серыми глазами и мысленно спрашивала: какая у нее цель в жизни, стремится ли она к чему-нибудь или ей достаточно просто жить как сейчас? Сама Руфь с трудом могла представить себе жизнь без какой-то определенной цели и не сомневалась, что уж она-то преодолеет все и станет врачом, как решила.
- Значит, ты знакома с Филипом Стерлингом, - сказала однажды Руфь, когда девушки сидели за шитьем. Руфь - да простит ей бог - никогда не занималась рукодельем, да и за шитье старалась браться как можно реже.
- Да, мы с ним старые друзья. Когда Филип учился в университете, он часто приезжал в Фолкил. А когда его однажды временно исключили, он жил здесь целый семестр.
- Исключили?
- Ну да, временно: у них там вышли какие-то неприятности. Его здесь все очень любили. А с моим отцом они просто подружились. Отец говорит, что у Филипа голова набита всякой ерундой, потому он и попадает во всякие истории, но что он на редкость славный малый и со временем из него выйдет толк.
- А тебе не кажется, что он немного ветреный?
- Никогда об этом не думала, - ответила Алиса, подняв глаза на Руфь. Конечно, как и все студенты, он постоянно влюблялся то в одну девушку, то в другую. Он, бывало, приходил ко мне поверять свои тайны, и настроение у него было очень скверное...
- А почему именно к тебе? - допытывалась Руфь. - Ведь ты моложе его?
- Право, не знаю. Он проводил у нас много времени. Однажды, во время пикника на берегу озера, моя сестра Милли чуть не утонула; он ее спас, рискуя жизнью, и нам всем хотелось, чтобы он бывал у нас. А может быть, он думал, что раз он спас одну сестру, то имеет полное право обращаться за помощью к другой. Может быть...
Дело в том, что Алиса располагала всех к доверию, она никогда не выдавала чужих тайн и для всех находила слово участия. Бывают такие люди все мы их встречали, - к которым человеческие сокровенные мысли, переживания и тревоги текут сами собой, как реки к тихому озеру.
Но поскольку эта книга - не история Фолкила или семейства Монтегю, хотя оба они вполне достойны такой чести, наше повествование не может уделить им слишком много места. Если читателю доведется побывать в Фолкиле, то ему, несомненно, покажут и дом Монтегю, где жила Руфь, и тропинку, по которой она ходила полями в семинарию, и древнюю церквушку с треснувшим колоколом.