Как ни торопился Гарри в Вашингтон, он все же заехал в Филадельфию и откладывал отъезд со дня на день, нанося тем немалый ущерб делам в Нью-Йорке и в Вашингтоне. У Боултонов собралось такое общество, что уже от одного этого можно было забыть дела куда важнее тех, что ожидали Гарри. Здесь же он встретил Филипа - тот был теперь компаньоном мистера Боултона по разработке угольных залежей; к весенним работам надо было тщательно подготовиться, но Филип с недели на неделю оттягивал свой отъезд из гостеприимного дома Боултонов. На зимние каникулы приехала Алиса. Руфь посещала лекции в городе всего два раза в неделю, и в доме, особенно по вечерам, было весело, шумно и многолюдно, что очень нравилось мистеру Боултону. Боултоны с искренним радушием предложили Гарри перевезти к ним чемоданы, и он не заставил просить себя об этом дважды. Даже мысль о предстоящем свидании в столице с Лорой не мешала ему наслаждаться обществом обеих девушек: как говорится, лучше синица в руки, чем журавль в небе, а две синицы и подавно.
Филип чувствовал себя у Боултонов как дома, - порой ему казалось, что, если бы он чувствовал себя здесь немного хуже, или, наоборот, немного лучше, это приняли бы здесь как должное. Он даже досадовал на это. С первого дня его приезда Руфь встретила его с открытой душой и все время держалась совершенно непринужденно. Она не избегала, но и не искала его общества, и это неизменно ровное отношение раздражало его больше всего. Невозможно ухаживать за женщиной, которая ничего не скрывает и никогда не смущается в твоем присутствии и которую даже малейшее проявление чувствительности скорее всего только заставило бы расхохотаться.
- Что случилось, Фил? - сказала она как-то. - Что это вы дуетесь сегодня? У вас такой торжественный вид, словно вы сидите на квакерском совете старейшин. Придется позвать Алису, уж она-то растормошит вас; мое присутствие только портит вам настроение.
- Совсем не ваше присутствие, а наоборот - ваше отсутствие, хоть вы и присутствуете, - начал Филип скорбным голосом, полагая, что говорит нечто весьма значительное. - Но вам все равно меня не понять.
- Да, признаюсь, я вас не понимаю. Если вам в самом деле настолько не по себе, что вы не замечаете моего присутствия, когда я с вами, это опасное психическое расстройство; я попрошу папу пригласить доктора Джексона. А вам не кажется иногда, что Алиса с вами, когда ее нет?
- Алиса по крайней мере способна на проявление каких-то человеческих чувств. Она интересуется не только заплесневелыми книгами и скелетами. Руфь, - продолжал Филип, стараясь придать мрачный и саркастический тон своему голосу, - когда я умру, я завещаю вам свой скелет. Он вам, наверное, пригодится.
- Во всяком случае, он может оказаться более веселым собеседником, чем иногда бываете вы, - со смехом ответила Руфь. - Но ни в коем случае не делайте этого, не посоветовавшись с Алисой. А вдруг ей не понравится?
- Не понимаю, почему это имя не сходит у вас с языка. Неужели вы думаете, что я в нее влюблен?
- Господи, конечно, нет! Такое мне и в голову не приходило. А разве это действительно так? Смешно даже подумать о том, чтобы Филип Стерлинг мог влюбиться! Я была уверена, что вы влюблены лишь в илионскую шахту, о которой вы с папой все время говорите.
На этом обычно и заканчивались ухаживания Филипа. "Что за проклятье, говорил он самому себе, - почему она никогда не дразнит Гарри или этого молодого Шэпли, который сюда частенько наведывается?"
Алиса обращалась с ним совершенно иначе. Уж она-то никогда не насмехалась над ним, и для него было облегчением поговорить с девушкой, которая ему сочувствовала. Филип говорил с ней часами, и темой всех разговоров была Руфь. Бедняга изливал Алисе свои сомнения и тревоги, как будто она была бесстрастным исповедником, восседающим в одной из маленьких деревянных исповедален в соборе на Логан-сквер. Но разве у исповедника, если он молод и красив, не бывает чувств? Разве что-нибудь меняется от того, что его называют сестрой?
Филип называл Алису сестричкой и говорил с ней о любви и женитьбе, мысленно связывая это только с Руфью, как будто исключал всякую возможность того, что "сестричку" такие разговоры могут задевать. Говорит ли Руфь о нем когда-нибудь? Нравится ли он Руфи? Нравится ли Руфи кто-нибудь в Фолкиле? Нравится ли ей вообще что-нибудь, кроме ее профессии? И тому подобное, в том же духе.
Алиса была преданной подругой; если она и знала что-нибудь, то ни разу не выдала Руфи. Во всяком случае, она не очень обнадеживала Филипа. Да и какая женщина на ее месте поступила бы иначе?
- Вот что я скажу вам, Филип, - заявила она, - если Руфь Боултон когда-нибудь полюбит, она полюбит всей душой, с такой страстью, которая сметет все на своем пути и удивит ее самое.
Это замечание не очень-то утешило Филипа, который думал, что только какой-нибудь поистине героический поступок может вызвать нежное чувство в сердце Руфи, а Филип боялся, что сам он отнюдь не герой. Он не знал, что в минуту творческого вдохновения женщина может создать себе героя из какого угодно материала.
Гарри вошел в это общество с присущей ему легкостью и весельем. Его добродушие было неиссякаемо, и, хотя он любил рассказывать о собственных похождениях, у него хватало такта приспосабливаться к вкусам слушателей. Он быстро понял, что Алисе нравится слушать о Филипе, и принялся расписывать подвиги своего друга на Западе, не скупясь на такие выдумки, которые поразили бы самого героя этих событий. Выдумывать небылицы было для Гарри единственным занятием, в котором он не знал неудач. С мистером Боултоном он оставался серьезным деловым человеком, пользовавшимся в Нью-Йорке доверием многих состоятельных людей, которых мистер Боултон лично знал, и связанным с ними железнодорожными спекуляциями и правительственными контрактами. Филип, знавший Гарри достаточно давно, не мог бы с уверенностью сказать, верит ли тот и сам в то, что он главный участник всех крупных операций, о которых так много говорил. Гарри постарался также завоевать расположение миссис Боултон; с этой целью он уделял много внимания детям и выказывал самый живейший интерес к вероучению Друзей: оно всегда казалось ему самой умиротворяющей религией; он полагает, что жить по законам совести куда легче, чем соблюдать разные чисто внешние обряды; в Провиденсе живет его любимая тетушка из квакеров, которую миссис Боултон ему очень напоминает. Он настоял на том, чтобы пойти вместе с миссис Боултон и ее детьми на Собрание Друзей в Первый день (Руфь, Алиса и Филип, непосвященные миряне, отправились в городскую церковь) и с примерным терпением просидел, не снимая шапки, весь час молчания. Короче говоря, этот удивительный актер настолько поразил миссис Боултон, что она однажды сказала Филипу:
- Твой друг Генри Брайерли производит впечатление весьма светского молодого человека. Верит ли он хоть во что-нибудь?
- О да, - ответил Филип, смеясь, - я не встречал человека, у которого было бы больше объектов веры, чем у него.
Руфь нашла в Гарри человека, близкого ей по духу. По крайней мере он никогда не был угрюмым и с готовностью отзывался на все ее мимолетные настроения. Он мог казаться веселым или серьезным - как угодно. Кажется, никто лучше него не понимал ее стремления самостоятельно пробить себе дорогу в жизни.
- Мой отец получил медицинское образование, - говорил Гарри, - и до того, как он стал биржевиком на Уолл-стрит, у него была небольшая практика. Меня самого всегда тянуло заняться медициной. Помню, в отцовском кабинете в шкафу висел скелет. Я тогда был еще совсем мальчишкой и, бывало, наряжал его в разное тряпье. О, я в свое время достаточно близко познакомился с человеческими костями.
- Так вот где ты научился играть в кости? - заметил Филип. - Знаете, Руфь, он так мастерски овладел этой игрой, что мог бы зарабатывать ею себе на жизнь.
- Зато Филип терпеть не может науки и не способен к систематическим занятиям, - возразил Гарри, которому шутка Филипа явно не понравилась.
И когда Филип вышел из комнаты, Руфь спросила:
- Почему бы вам не заняться медициной, мистер Брайерли?
Гарри сказал:
- Я и сам подумываю об этом. Если бы не дела в Вашингтоне, я бы начал ходить на лекции нынче же зимой. Но медицина все-таки занятие главным образом женское.
- Почему же? - удивленно спросила Руфь.
- Видите ли, лечение болезни заключается прежде всего в сострадании к больному. А женщина более чутка, чем мужчина. Вы сами знаете, что все равно никто ничего толком не понимает в болезнях, но женщина чаще бывает догадливее, чем мужчина.
- Вы очень лестного мнения о женщинах.
- Однако доктора себе я хотел бы выбрать сам, - откровенно сказал Гарри. - Уродливая женщина погубила бы меня; при одном ее виде я бы уже не смог бороться с болезнью. А хорошенькая женщина-врач своей ласковой мягкостью убедит кого угодно перенести любые страдания и не умереть.
- Уж не смеетесь ли вы надо мной, мистер Брайерли?
- Что вы, я говорю вполне серьезно. Помните, этот старикашка - как его там... говорил, что только прекрасное полезно.
Филип не мог понять, просто ли Руфи нравилось бывать с Гарри, или она питала к нему более серьезное чувство. Во всяком случае, он не допускал и мысли о том, чтобы добиваться расположения Руфи, рассказывая что-либо нелестное о своем друге: во-первых Гарри ему нравился; во-вторых, он, возможно, понимал, что таким путем добился бы как раз обратного результата. Ему было совершенно ясно, что Руфи не грозит опасность серьезного увлечения, - в этом у него не оставалось ни малейшего сомнения, как только он начинал размышлять о ее самозабвенном отношении к своей профессии. "Черт возьми, - говорил он самому себе, - ведь это не человек, а воплощенный рассудок". Впрочем, когда она бывала в игривом настроении и лукавый огонек светился в ее глазах, он был почти готов переменить свое мнение. Но в такие минуты она предпочитала общество Гарри. У Филипа сразу портилось настроение, и он искал утешения в обществе Алисы, у которой никогда не бывало плохого настроения и которая умела развеселить его и заставить забыть всякую "сентиментальную чепуху". С Алисой он чувствовал себя легко и всегда находил темы для разговора; он никак не мог понять, почему при Руфи, перед которой ему хотелось блеснуть больше, чем перед кем бы то ни было на свете, он всегда терялся и молчал.
Гарри же был вполне доволен своим положением. Перелетным птицам легко живется на свете: они не вьют себе гнезда и ни о чем не заботятся. Он без стеснения толковал с Филипом о Руфи.
- Она на редкость славная девушка, - говорил он, - но на кой черт ей нужна медицина?
Однажды в Филармонии давали концерт, и все четверо договорились пойти на него и потом вернуться обратно джермантаунским поездом. Это была затея Филипа, который купил билеты и предвкушал возможность провести вечер в обществе Руфи: он будет всю дорогу идти рядом с ней, будет сидеть рядом с ней в зале, наслаждаться чувством, которое всегда испытывает мужчина, сопровождающий женщину на концерт или еще куда-либо и оберегающий ее. Он любил музыку, хотя не очень понимал ее; по крайней мере он знал, что ему будет приятно видеть, какое удовольствие она доставляет Руфи.
Возможно, он рассчитывал воспользоваться случаем и поговорить с ней серьезно. Его любовь к Руфи не была тайной для миссис Боултон, и он был почти уверен, что семья Руфи ничего не имеет против него. Миссис Боултон ничем не выдавала своих мыслей, но Филип все понял из того, как она однажды сказала в ответ на его вопросы: "А ты когда-нибудь говорил с ней откровенно?"
Почему бы ему и в самом деле не поговорить с нею и не покончить с сомнениями? В тот день Руфь вела себя еще более загадочно, и ее настроение совсем не вязалось с представлением о молодой женщине, всерьез посвятившей себя науке.
Неужели она по лицу Филипа догадалась о его намерении? Вполне возможно, - ибо, когда обе девушки оделись и сошли вниз и молодые люди встретили их в вестибюле, Руфь, смеясь, сказала:
- Высокие идут вместе!
И не успел Филип глазом моргнуть, как она уже взяла Гарри под руку, и вечер был испорчен. У него хватило вежливости, здравого смысла и дружеского такта, чтобы ничем не показать, как это его задело, поэтому он сказал Гарри:
- Вот видишь, как плохо быть маленьким.
И в течение всего вечера он ничем не показал Алисе, что, будь его воля, он выбрал бы себе в пару не ее. Тем не менее такой оборот дела очень огорчил и раздосадовал его.
В зале собрался цвет городского общества. Начался один из тех томительно скучных, кое-как составленных концертов, которые публика терпит только потому, что считает их модными; исполняются всякие tours de force* на фортепьяно и отрывки из опер, теряющие всякий смысл без сценического оформления, причем каждый номер отделен от другого бесконечными паузами; потом выступает любимец публики - бас, который поет комические арии и которого считают необычайно забавным, он всегда исполняет что-нибудь из "Севильского цирюльника"; затем поет кокетливый тенор - неизменную "Тихую летнюю ночь"; сопрано поет обычную "Бейся, сердце" - разливается в трелях, выводит рулады и ловит ртом воздух, пока не кончит благородным визгом, вызывающим бурю аплодисментов, под гул которых сопрано, улыбаясь и кланяясь, пятится задом со сцены. Это был именно такой концерт, и самый глупый из всех, на которых доводилось бывать Филипу, думал он; и тут, как раз в тот момент, когда певица дошла до самого трогательного места баллады "Вечером во ржи" (сопрано всегда поет "Вечером во ржи" на бис; Филипу вспомнилось, как бесподобно, с каким лукавым видом Черная Леда выводила слова "Коль целуешь ты подружку"), кто-то крикнул: "Пожар!"
______________
* Здесь: трудные номера (франц.).
В узком и длинном зале был один-единственный выход. В одно мгновение все оказались на ногах и бросились к двери. Раздались крики мужчин, визг женщин, паника охватила мечущуюся толпу. Каждый, подумай он хоть секунду, понял бы, что выбраться из зала невозможно и что свалка у двери приведет только к человеческим жертвам. Но думать никто не стал. Послышалось лишь несколько голосов: "Садитесь! Садитесь на свои места!" Однако толпа уже хлынула к двери. В проходах женщин сбивали с ног и бежали по ним дальше; грузные мужчины, совершенно потеряв самообладание, вскакивали на скамьи, стремясь перегнать остальных и первыми добраться до двери.
Филип, заставивший девушек остаться на местах, мгновенно увидел новую опасность и вскочил на ноги, чтобы предотвратить ее: еще минута, и эти невменяемые бросятся вперед прямо по рядам кресел и затопчут Руфь и Алису. Он вскочил на скамью перед ними и что было сил нанес удар первому, кто мчался прямо на них, повалил его и сдержал на мгновение натиск толпы, или, вернее, расколол ее надвое и направил ее движение по обе стороны от себя. Но это продолжалось всего одно мгновение: задние ряды напирали с огромной силой, и его тут же смяли и опрокинули.
И все же, вероятно, именно эта секунда спасла девушек, потому что в тот момент, когда Филип упал, оркестр весело грянул "Янки-Дудль". Услышав знакомую мелодию, толпа в удивлении замерла, и все услышали голос дирижера, который возвестил:
- Ложная тревога!
Волнение тут же улеглось, и сразу послышались смех и возгласы: "Я знал, что не случилось ничего страшного!" Или: "Как глупо люди ведут себя в такие минуты!"
Однако концерт уже не возобновился. В публике оказалось немало пострадавших и даже тяжелораненых, и среди них - Филип Стерлинг, лежавший без чувств поперек скамьи; левая рука у него висела, как плеть, а на голове зияла кровоточащая рана.
Когда его вынесли на воздух, он очнулся и сказал, что все это пустяки. Явился хирург, и было решено немедленно везти раненого к Боултонам; всю дорогу хирург поддерживал Филипа, а тот больше не произнес ни слова. Руку ему положили в лубки, голову перевязали, и доктор сказал, что больной придет в себя к утру, но что пока он очень слаб. Алиса, которая держалась молодцом во время паники в зале, очень встревожилась, увидев бледного и окровавленного Филипа. Руфь с невозмутимым спокойствием помогала хирургу и искусно забинтовала Филипу голову. И если бы Филип видел, с какой внутренней напряженностью и порывистой энергией Руфь взялась за дело, он бы многое понял.
Но рассудок его был затуманен, иначе он не пробормотал бы:
- Пусть это делает Алиса, не такая уж она высокая.
Так Руфь впервые применила на практике свои медицинские познания.
КНИГА ВТОРАЯ
ГЛАВА I
ЛОРА ПОЛЬЗУЕТСЯ УСПЕХОМ В ВАШИНГТОНЕ
У женщин всякие есть плутни и уловки,
Чтоб из мужчин, из простофилей, вить веревки:
Как пчелы к сахару - так женщины к нам льнут,
Заманят, обольстят, вкруг пальца обведут.
Чосер.
Вашингтон Хокинс был в безмерном восторге от своей красавицы сестры. Она всегда была королевой в родном краю, говорил он, но тогдашний блеск ее - ничто перед нынешним, когда она одета так богато, по последней моде.
- Тебе верить нельзя, Вашингтон, ты мой брат и потому слишком пристрастен. Другие, наверно, будут не так снисходительны.
- Ну уж нет! Вот увидишь! Ни одна женщина в Вашингтоне не сравнится с тобой, Лора. Через неделю-другую ты станешь знаменитостью. Все захотят с тобой познакомиться. Вот подожди, сама увидишь.
В глубине души Лора очень хотела, чтобы его пророчество сбылось; втайне она надеялась, что так оно и будет, - ведь здесь, в столице, она осматривала критическим взором каждую встречную женщину - и убеждалась, что нимало им не уступает.
Недели две Вашингтон изо дня в день повсюду разъезжал с сестрой и знакомил ее с достопримечательностями столицы. Вскоре Лора уже чувствовала себя здесь как дома; понемногу она избавлялась от той доли провинциальной застенчивости, что привезла из Хоукая, и начала чувствовать себя гораздо свободнее в обществе выдающихся личностей, которых встречала за столом у Дилуорти. С тайным удовольствием подмечала она изумление и восхищение, неизменно появлявшиеся на всех лицах, едва она входила в гостиную в своем вечернем туалете; ее радовало, что гости сенатора то и дело обращаются к ней; с удивлением она убедилась, что видные государственные деятели и прославленные воины, как правило, не изъясняются возвышенным языком земных богов - напротив, разговоры их почти всегда бесцветны и плоски; и как приятно было обнаружить, что сама она говорит остроумно, подчас блестяще, иные ее удачные выражения даже подхватывают в этом избранном обществе и передают из уст в уста.