И все-таки это было нелестное предпочтение. Лаванда на протяжении долгих лет, с самого раннего детства, служила Радлеттам как бы живым воплощением всего, что считалось начисто лишенным романтики - герл-гайд из самых рьяных, хоккеистка, древолазка, старший префект в школе, наездница в мужском седле. Не из тех, кто жив мечтою о любви - это чувство с полной очевидностью отсутствовало в ее помыслах, хотя Луиза с Линдой, не в состоянии представить себе, что кто-нибудь способен выжить без единого проблеска любви, сочиняли истории о романтических похождениях Лаванды то с учительницей физкультуры из ее школы, то с доктором Симпсоном из Мерлинфорда (ему Луиза посвятила детский стишок-нескладушку: "Он - доктор и чиновник Высокого суда, она все бредит им, а он влюблен в тебя"). С тех пор она выучилась на медицинскую сестру и на работника по социальному обеспечению, прошла курс права и политэкономии, словно бы, как ясно видела Линда, специально задалась целью подготовить себя в подруги Кристиану. Итог был тот, что в нынешней обстановке она - спокойно и обоснованно уверенная в своей дееспособности - без труда затмила бедную Линду. Соперничества не было - была победа без боя.
Об их любви Линда узнала не обычным тривиальным образом - не подглядев случайный поцелуй и не застигнув их в постели. Все было гораздо тоньше и гораздо серьезней - ей просто с каждой неделей все яснее становилось, что они совершенно счастливы друг с другом, что когда Кристиану требуются поддержка и ободрение в работе, вся надежда у него на Лаванду. А так как работе он принадлежал теперь душой и сердцем, ни о чем ином не думая, не позволяя себе хоть на минуту расслабиться, то эта надежда на Лаванду предполагала полную ненадобность Линды. Она не знала, что делать. Выяснять отношения с Кристианом? Но ничего конкретного не было, да и вообще подобный стиль поведения был совершенно не в Линдином характере. Больше всего на свете она страшилась сцен и скандалов и к тому же не обманывалась насчет того, какого мнения о ней Кристиан. Чувствовалось, что он отчасти презирает ее за то, с какою легкостью она бросила Тони и своего ребенка, что ее подход к жизни представляется ему глупым, поверхностным и легкомысленным. Ему нравились женщины серьезные, образованные, особенно - сведущие в такой области, как социальное обеспечение, и особенно - Лаванда. Линда не горела желанием услышать, как ей это скажут. И в то же время начала склоняться к мысли, что ей стоило бы убраться из Перпиньяна, покуда это не сделали сообща Кристиан с Лавандой - возьмутся за руки и, очень может статься, зашагают прочь, ища новых видов человеческих бедствий, а значит, и нового приложения своим силам. Она и так уже испытывала неловкость, оставаясь наедине с Робертом и Рандольфом, которые явно очень ей сочувствовали и постоянно прибегали к мелким ухищрениям, чтобы она не замечала, что Кристиан проводит все дни с Лавандой.
Однажды, праздно глядя в окно из своего гостиничного номера, она увидела, как они идут вдвоем по набережной, без остатка поглощенные друг другом, никого и ничего больше не замечая и лучась счастьем. Линду охватил внезапный порыв, и она не стала ему противиться. Собрала вещи, наспех настрочила Кристиану письмо, что уходит от него, поняв, что их брак был ошибкой. Попросила его приглядывать за Мэттом. И под конец сожгла корабли, прибавив постскриптум (роковое женское обыкновенье): "Думаю, тебе определенно имеет смысл жениться на Лаванде". Схватила чемоданы, вскочила в такси и успела к отправлению вечернего поезда на Париж.
На этот раз дорога показалась ей кошмаром. Линда была, в конце концов, далеко не равнодушна к Кристиану и, едва лишь поезд отошел от вокзала, предалась сомнениям, не поступила ли она глупо и во вред себе. Что, если Лаванда - мимолетное увлечение на почве общности интересов и когда он вернется в Лондон, все пройдет? А может быть, и того проще - он вынужден был по работе проводить столько времени с Лавандой? В небрежном обращении с нею самой тоже не было ничего нового, он вел себя так почти с той самой минуты, как залучил ее под свой кров. Не надо ей было писать это письмо.
У нее был обратный билет, но, правду сказать, совсем мало денег - только-только, по ее расчетам, чтобы пообедать в поезде и чем-нибудь перекусить назавтра. Линда никогда не могла сказать, как у нее обстоит с деньгами - для этого ей приходилось сперва переводить французские деньги в фунты, шиллинги и пенсы. Выходило, что у нее с собой примерно восемнадцать шиллингов шесть пенсов, а значит, о спальном вагоне не могло быть и речи. Она до сих пор еще не проводила ночь в поезде на сидячем месте и никому теперь не пожелала бы это испытать - так бывает во время тяжкой болезни с высокой температурой, когда томительно долго тянутся часы и чудится, будто не час прошел, а неделя. Раздумья не приносили с собой утешения. Собственными руками она порвала все, что было прожито за последние два года - все то, что пыталась вложить в свои отношения с Кристианом - и вышвырнула, точно ненужные клочки бумаги. Чего ради было тогда уходить от Тони - от мужа, с которым она поклялась делить и горе, и радость - покидать родного ребенка? Вот с кем, как она прекрасно знала, связывал ее долг. Мысль о моей матери пришла ей на ум, и она содрогнулась. Возможно ли, чтобы ей, Линде, была отныне уготована жизнь, которую она глубоко презирала - жизнь скакалки?
Ну ладно, - Лондон; но что там ждет ее? Тесный домик, пыль, запустение. А вдруг, подумалось ей, Кристиан кинется за нею вдогонку, приедет, потребует ее назад? Но в глубине души она знала - не кинется и не потребует, и это конец. Кристиан слишком искренне верил, что люди вольны распоряжаться своей жизнью, как им заблагорассудится, и нельзя им мешать. Он был привязан к ней, Линда это знала, но и разочарован в ней - это она знала тоже. Сам он не сделал бы первого шага к разрыву, но будет не слишком опечален, что его сделала она. Скоро в голове его родится какой-нибудь новый замысел, новый проект избавления человечества от страданий - неважно, какой части человечества, неважно где, лишь бы поболее числом да страданья помучительней. Тогда он и думать забудет о Линде - не исключено, что о Лаванде тоже - словно их вовсе не бывало. Кристиан не принимал участия в неистовой погоне за любовью, им двигали иные интересы, иные стремленья, и для него не имело особого значения, какая женщина в данный момент окажется в его жизни. Но она знала, что в определенных вопросах он непреклонен. Он не простит ей того, что она сделала, не станет уговаривать ее передумать - да и с чего бы ему, собственно, так поступать?
Нельзя сказать, думала Линда, покуда поезд прокладывал себе дорогу сквозь тьму, чтобы она пока что добилась заметного успеха в жизни. Не обрела большой любви или большого счастья и не внушила их другим. Разлука с нею не стала смертельным ударом для обоих ее мужей - напротив, и тот, и другой с облегчением заменили ее возлюбленной, гораздо больше им подходящей во всех отношениях. Тем качеством, какое необходимо, чтобы удерживать до бесконечности любовь и преданность мужчины, она явно не обладала и обречена была теперь на одинокое, опасное существование красивой, но неустроенной женщины. А где же любовь, что не кончается до гроба и никогда не умирает? А юность - что с нею сталось? Слезы утраченных надежд и идеалов - а вернее сказать, слезы жалости к себе - потекли у нее по щекам. Трое толстых французов, ее попутчиков, похрапывали во сне, она лила слезы в одиночестве.
Усталая, подавленная, Линда все-таки не могла не заметить, направляясь через весь город на Северный вокзал, как прекрасен Париж в это летнее утро. Париж ранним утром дышит особенной, лишь ему присущей бодростью, деловой суетой, обещанием восхитительных неожиданностей, жизнеутверждающим ароматом кофе и булочек-круассанов.
Люди встречают новый день как бы в уверенности, что он сложится превосходно: лавочники поднимают ставни в безмятежном уповании на удачную торговлю, рабочие весело шагают на работу, гуляки, до зари засидевшиеся в ночных клубах, блаженно тянутся отдыхать, оркестр автомобильных гудков, трамвайного звона, полицейских свистков настраивается для исполнения дневной симфонии - и повсюду разливается радость. Эта радость, это оживление, эта красота только подчеркивали Линдину усталость и подавленность, она воспринимала их, но была к ним непричастна. Она мысленно обратилась к старому родному Лондону - больше всего сейчас она тосковала по своей постели; с таким чувством раненый зверь уползает к себе в нору. Ей одного хотелось - спокойно уснуть у себя дома.
Но когда она предъявила свой билет на Северном вокзале, ей было сказано - возмущенно, громко, неприязненно, - что он просрочен.
- Видите, мадам, - до двадцать девятого мая. А сегодня у нас тридцатое, верно? Так что… - Выразительное пожатье плечами.
Линда окаменела от ужаса. От ее восемнадцати шиллингов шести пенсов осталось шесть шиллингов три пенса - поесть, и то не хватит. Она никого не знала в Париже, не имела ни малейшего представления, что ей делать - в голове у нее мешалось от усталости и голода. Она стояла, застыв на месте, словно статуя отчаянья. Ее носильщику надоело топтаться возле статуи отчаянья; он поставил вещи у ее ног и, ворча, удалился. Линда опустилась на свой чемодан и расплакалась - подобной катастрофы с ней еще не случалось. Она плакала все горше, она не могла остановиться. Люди сновали мимо взад-вперед, будто рыдающая дама - самое обычное явление на Северном вокзале.
- Бесы! Сущие бесы! - рыдала она.
Отчего она не послушалась отца, зачем только понадобилась ей эта мерзкая заграница? Кто придет ей на помощь? В Лондоне, она знала, было специальное общество, берущее на себя заботу о дамах, очутившихся в бедственном положении на вокзале - здесь, скорее уж, будет общество для поставки их в Южную Америку. Того и жди, что подойдет кто-нибудь, какая-нибудь безобидная на вид старушка, всадит в нее шприц - и она канет навсегда в безвестность.
Она заметила краем глаза, что рядом кто-то стоит - не старушка, а невысокий, коренастый француз, очень темный брюнет, в фетровой черной шляпе. Стоит и смеется. Линда, не обращая внимания, продолжала рыдать. Чем безутешнее она рыдала, тем безудержнее он закатывался смехом. Теперь ее слезы были слезами ярости, а не жалости к себе.
Наконец она сказала - предполагалось, что гневным и внушительным голосом, а получился дрожащий писк сквозь носовой платочек:
- Оставьте меня в покое.
Вместо ответа он взял ее за руку и, потянув, привел в стоячее положение.
- С добрым утром, - сказал он по-французски.
- Будьте добры оставить меня в покое, - сказала Линда уже не так убежденно: нашелся все же человек, который проявляет к ней хоть какой-то интерес. И тут она вспомнила про Южную Америку. - Имейте в виду, пожалуйста, что я не белая рабыня. Я - дочь очень важного английского аристократа.
Ответом был взрыв оглушительного хохота.
- Догадываюсь, - сказал француз на почти безупречном английском языке, каким говорят, когда знают его с детства. - Для этого не нужно быть Шерлоком Холмсом.
Линда почувствовала легкую досаду. Англичанка за границей может гордиться своей национальностью и своей добродетелью, но не обязательно, чтобы это так явственно бросалось в глаза. Он между тем продолжал:
- Француженка, увешанная внешними свидетельствами благосостояния, никогда не будет лить слезы, сидя на чемоданах в такую рань на Северном вокзале. Что касается белых рабынь, то при них всегда непременно есть защитник - у вас же в настоящее время защита совершенно очевидно отсутствует.
Это звучало резонно; Линда несколько успокоилась.
- А теперь, - сказал он, - я приглашаю вас на ланч, но сначала вы должны принять ванну, положить на лицо холодный компресс и отдохнуть.
Он взял ее вещи и пошел к такси.
- Садитесь, прошу вас.
Линда села. Она была далеко не уверена, что это не начало пути в Буэнос-Айрес, но что-то заставило ее делать так, как он говорит. Способность к сопротивлению в ней иссякла, к тому же она, честно говоря, не видела иного выхода.
- Гостиница "Монталамбер", - сказал он шоферу такси. - Улица Бак. Приношу вам извинения, мадам, что не везу вас в "Риц", но у меня такое чувство, что сейчас вам больше подойдет по атмосфере гостиница "Монталамбер".
Линда сидела в своем углу очень прямая, очень, как она надеялась, чинная. Приличные случаю слова не шли на ум, и она молчала. Спутник ее мурлыкал себе под нос какую-то песенку и, казалось, забавлялся от души. Когда приехали в гостиницу, он снял ей номер, велел лифтеру проводить ее, велел concierge, чтобы ей подали café complet, поцеловал ей руку и сказал:
- Пока что - до свиданья, а около часа я заеду и повезу вас на ланч.
Линда приняла ванну, позавтракала и легла. Когда зазвонил телефон, она спала так крепко, что ей стоило труда проснуться.
- Вас ждет один господин, мадам.
- Скажите, что я иду, - сказала Линда, но ей потребовалось добрых полчаса, чтобы собраться.
ГЛАВА 17
- А! Вы заставляете меня ждать, - проговорил он, целуя ей руку или, по крайней мере, обозначив эту процедуру - начав подносить руку к губам и внезапно уронив ее, - это хороший признак.
- Признак чего? - Его двухместный автомобиль ждал у дверей гостиницы; Линда села в него. Она почти вернулась уже в нормальное состояние>
- Ну, мало ли, - сказал он, включая сцепление, - хорошая примета, знак того, что наш роман будет долгим и счастливым.
Линда мгновенно исполнилась крайней неловкости и английской чопорности.
- У нас нет никакого романа, - сказала она натянуто.
- Меня зовут Фабрис, а вас как - можно узнать?
- Линда.
- Линда! Что за прелестное имя! У меня они обычно продолжаются пять лет.
Он подъехал к ресторану, где их почтительно усадили за столик в красном плюшевом углу. Заказал еду и вино на стремительном французском - французском, откровенно недоступном пониманию Линды - и, повернувшись к ней, положил руки на колени:
- Теперь рассказывайте, мадам.
- Что рассказывать?
- Как, - всю историю, разумеется. Кто это вас оставил рыдать на чемодане?
- Это не он. Это я его оставила. Своего второго мужа - оставила навсегда, потому что он полюбил другую, она занимается социальным обеспечением, - вам это ничего не говорит, во Франции, судя по всему, такого не существует. Просто от этого не легче, вот и все.
- Удивительно - и это причина уходить от второго мужа? Вы, с вашим опытом, не могли не заметить, что мужьям, среди прочего, свойственно влюбляться в других! Впрочем, - нет худа, как говорится, мне грех жаловаться. Но при чем тут чемодан? Что мешало вам сесть на поезд и вернуться к мсье именитому лорду, вашему батюшке?
- А я и возвращалась, но на полпути мне объявили, что мой обратный билет просрочен. Денег у меня оставалось шесть шиллингов три пенса, знакомых никого в Париже нет, еще сказалась страшная усталость, вот я и расплакалась.
- Но второй муж - отчего было не занять денег у него? Или вы оставили ему записку на подушке? У женщин всегда непреодолимая склонность к этим малым литературным формам, а возвращаться потом не очень удобно, понимаю.
- Во всяком случае, он в Перпиньяне, так что это исключалось.
- А, так вы едете из Перпиньяна! И что же вы там делали, во имя всего святого?
- Мы там, во имя всего святого, пытались помешать вам, французикам, измываться над несчастными Espaniards, - не без запальчивости отвечала Линда.
- E-spa-gnols! Так мы, стало быть, над ними измываемся?
- Сейчас уже не так, а вначале - безбожно.
- Что же, по-вашему, нам было с ними делать? Мы, знаете ли, их сюда не звали.
- Вы загоняли их в лагеря на ледяном ветру и месяцами оставляли без крова. Они погибали сотнями.
- Предоставить так сразу кров полумиллиону людей - это, согласитесь, задача. Мы делали, что могли, кормили их, - и ведь большинство из них поныне живы.
- И поныне томятся в лагерях.
- А вы как думали, милая Линда, - что их возьмут и пустят без гроша гулять по окрестностям? Судите сами - к чему бы это привело?
- Их нужно собирать в отряды и готовить к войне с фашизмом, которая грозит разразиться со дня на день.
- Толкуйте о том, что знаете, - тогда и горячиться не придется. У нас на собственных солдат не хватит снаряжения в войне с Германией, которая действительно грозит разразиться - не со дня на день, но, вероятно, после сбора урожая, в августе. Теперь рассказывайте дальше про своих мужей. Это несравненно интересней!
- Их только два. Первым был консерватор, а второй - коммунист.
- Значит, я верно угадал - первый богат, второй беден. Я видел, что какое-то время вы были замужем за богатым человеком - и этот несессер, и меховое пальто, правда, чудовищного цвета и, сколько можно разглядеть, когда его держат на руке, - чудовищного фасона. Тем не менее норка выдает присутствие где-то в поле зрения богатого мужа. А с другой стороны - этот жуткий полотняный костюм, на котором большими буквами написано: "Куплен в магазине готового платья".
- Вы грубите, это очень хорошенький костюмчик.
- И прошлогодненький. Жакеты, как вам предстоит убедиться, стали носить длиннее. Мы обновим ваш гардероб - вас приодеть, так будете выглядеть совсем недурно, хотя глаза у вас, надо признать, маловаты. Синие, хорошего цвета, но маленькие.
- В Англии, - сказала Линда, - меня считают красавицей.
- Что ж, кое-что в вас есть.
Так продолжался этот пустой разговор, но то была всего лишь пена на поверхности. Линда испытывала чувство, какого никогда еще не вызывал в ней ни один мужчина - непреодолимое физическое влечение. Такое, что голова шла кругом, что становилось страшно. Она видела, что Фабрис совершенно уверен в том, какова будет развязка, столь же уверена была в этом и она - это ее как раз и пугало. Как можно - как могла она, Линда, которой случайные связи всегда внушали брезгливое отвращение - позволить, чтобы ее подцепил какой-то первый встречный и, проведя с ним от силы час, изнемогать от желания очутиться с ним в постели? Добро бы еще красавец - нет, таких же точно жгучих брюнетов в фетровой шляпе десятки встретишь во Франции на улицах любого городка. И все же было нечто такое в том, как он смотрел на нее, что лишало ее самообладания. Это было оскорбительно - это невероятно волновало.
После ланча они не торопясь вышли на яркое солнце.
- Поедемте, поглядим, как я живу, - сказал Фабрис.
- Я предпочла бы поглядеть на Париж, - сказала Линда.
- Вы хорошо знаете Париж?
- Я не была тут никогда в жизни.
Фабрис был ошеломлен.
- Как - никогда? - Видно было, что он не верит своим ушам. - Какое же это будет удовольствие для меня - все показать вам! Здесь столько всякого, что нужно показать, на это уйдут недели.
- К сожалению, - сказала Линда, - я завтра уезжаю в Англию.