ГЛАВА 19
Первое время у себя на Чейни-Уок она все еще не понимала. Да, мир объяли сумрак и холод, солнце зашло за тучу - но это ненадолго, оно выйдет снова, она опять окунется в тот жар и свет, что до сих пор согревают ее отраженным теплом; небо еще синеет здесь и там, тучку пронесет. Затем, как случается порой, тучка, которая представлялась сначала совсем маленькой, стала разрастаться все больше, покуда толстым серым одеялом не застлала весь горизонт. Дурные новости каждый час; страшные дни; недели, которые не прогнать из памяти. Гигантское стальное лихо катило по Франции, накатывалось на Англию, пожирая на своем пути тщедушные существа, пытающиеся его остановить - поглотив Фабриса, Жермену, квартиру и последние месяцы Линдиной жизни, поглощая Альфреда, Боба, Мэтта и маленького Робина - угрожая поглотить нас всех. В автобусах, на улицах лондонцы открыто оплакивали английскую армию, которая была потеряна.
Потом в один прекрасный день вдруг обнаружилось, что армия англичан существует. Весть об этом принесла такое неимоверное облегчение, как если бы война уже кончилась, и кончилась победой. Вновь появились Альфред, Боб и Мэтт, и маленький Робин, и так как в это же время прибыло много французских военных, у Линды вспыхнула безумная надежда, что, может статься, и Фабрис среди них. Целыми днями она просиживала у телефона, и когда он звонил и оказывалось, что это не Фабрис, выплескивала свою ярость на незадачливого собеседника - я знаю, потому что испытала это на себе. Она так яростно накинулась на меня, что я выронила трубку и тотчас поспешила на Чейни-Уок.
Я застала ее за разборкой огромного сундука, который только что пришел из Франции. Никогда я не видела ее такой красивой. У меня дух захватило - вспомнились слова Дэви по приезде из Парижа, что Линда наконец-то оправдала надежды, которые подавала девочкой, и стала красавицей.
- Ну как, по-твоему, он сюда попал? - сказала она, смеясь и плача. - Что за невероятная война! Сию минуту доставили с Южной железной дороги - расписалась по всем правилам в получении, будто ничего такого не происходит - фантастика! Какими ты судьбами в Лондоне, птичка?
У нее, кажется, совсем вылетело из головы, что полчаса тому назад она говорила со мной - а точнее, накричала на меня - по телефону.
- Я здесь с Альфредом. Он приехал получать новое снаряжение и кроме того у него ряд встреч с разными людьми. Очень скоро ему, вероятно, опять ехать за границу.
- Молодчина какой, - сказала Линда, - тем более, что ему вообще не обязательно было идти в армию, сколько я понимаю. Что он рассказывает про Дюнкерк?
- Говорит, напоминало страницы из "Спутника бойскаута" - можно подумать, он очень увлекательно проводил там время.
- Все они так - вчера у меня были наши мальчики, ты бы их послушала! Конечно, они, пока не высадились, не сознавали, в каком были отчаянном положении. Ох, как чудесно, правда, что они снова тут? Знать бы только еще… знать, что с твоими друзьями французами… - Она покосилась на меня из-под ресниц, как будто собираясь поведать о своей жизни там - но, очевидно, раздумала и вновь принялась за свой сундук. - Вообще говоря, эти зимние вещи придется опять сложить обратно в коробки. В моих шкафах им просто не хватит места, но ничего, - все-таки будет мне занятие, и потом, приятно их увидеть снова.
- Их надо вытряхнуть, - сказала я, - и просушить на солнце. Они могли отсыреть.
- До чего ты умная, душенька, и все-то ты знаешь.
- Откуда у тебя щенок? - спросила я с тайной завистью. Я столько лет мечтала завести бульдога, но Альфред упорно не давал, ссылаясь на то, что они храпят.
- С собой привезла. Такой золотой собаки у меня никогда не было, так старается угодить, ты не поверишь.
- Послушай, но как же карантин?
- А я под шубой, - лаконично объяснила Линда. - Надо было слышать, как он ворчал и сопел - стенки дрожали, и я тоже, от страха, но он вел себя образцово. Хоть бы разок шелохнулся. Да, кстати, раз уж мы о щенятах - эти гнусные Крисиги отправляют Мойру в Америку - характерно, скажи нет? Я очень крупно поговорила с Тони, чтобы мне дали с ней повидаться до отъезда, я как-никак ей мать.
- Вот этого мне никогда не понять в тебе, Линда.
- Чего?
- Как ты могла так чудовищно обходиться с Мойрой.
- Оно тупое, - сказала Линда. - Неинтересно.
- Да, знаю, но вся суть в том, что дети - они как щенята, если ими не заниматься, доверить их воспитание егерю или конюху, то вспомни, какими они растут тупыми и неинтересными. То же самое дети - если хочешь добиться от них чего-то путного, нужно дать им гораздо больше, чем только жизнь. Мойре, бедненькой, ты ничего не дала, кроме этого жуткого имени.
- Ах, Фанни, разве я не знаю! Сказать тебе правду, у меня где-то в глубине всегда таилось подозрение, что не миновать мне рано или поздно сбежать от Тони, я не хотела слишком сильно привязываться к Мойре или ее привязать к себе. Она могла бы удержать меня, я просто не посмела допустить, чтобы меня что-то удерживало при Крисигах.
- Бедная Линда.
- Нет, не жалей меня. У меня было одиннадцать месяцев полного, безоблачного счастья, - столько, я думаю, наберется у очень немногих даже за долгую-предолгую жизнь.
Я тоже так думала. Мы с Альфредом счастливы - так счастливы, как только возможно в браке. Любим друг друга, подходим друг к другу во всех отношениях духовно и физически, не знаем денежных затруднений, нам хорошо вдвоем и у нас трое замечательных детей. И все-таки, если разбирать мою жизнь день за днем, час за часом, окажется, что вся она как бы состоит из вереницы мелких неприятностей. Няни, поварихи, нудные и нескончаемые заботы по дому, детский гам, от которого лезешь на стенку, однообразный до одури лепет малышей (буравчик, сверлящий тебе мозг), полная их неспособность занять себя чем-нибудь самостоятельно, их неожиданные пугающие болезни, не столь уж редкие приступы скверного настроения у Альфреда, неизменные его жалобы за столом, что пудинг опять невкусный, привычка вечно пользоваться моей зубной пастой и давить на тюбик посередине. Все это - слагаемые брака, насущный хлеб нашей жизни - простой, грубого помола, но питательный. Линде досталось вкушать нектар, а это - пища богов.
Вошла старушка, которая открывала мне дверь, спросила, все ли это на сегодня - если да, то она пойдет домой.
- Да, все, - сказал Линда. - Миссис Хант, - пояснила она, когда та ушла. - Потрясающий дост, приходит ко мне каждый день.
- Почему тебе не поехать в Алконли? - спросила я. - Или в Шенли. Тетя Эмили и Дэви были бы только рады, и мы с детьми тоже приедем, сразу, как я провожу Альфреда.
- В гости как-нибудь - с удовольствием, когда получше пойму, что происходит, но пока я должна быть здесь. Ты им кланяйся от меня, тем не менее. Такая масса всего накопилась, что нужно рассказать тебе, Фанни, - сейчас забраться бы нам с тобой, по-настоящему, в достов чулан, да не на часок и не на два…
После долгих колебаний Тони Крисиг и его жена Пик-си разрешили Мойре поехать повидаться с матерью перед тем как покинуть Англию. Ее привезли на отцовской машине, которой по-прежнему правил шофер в униформе - не той, какую носят в армии. Это была некрасивая, застенчивая кубышка - ни единой черты хотя бы отдаленного сходства с Радлеттами; проще сказать - вылитая Гретхен.
- Какой симпатичный щеночек, - проговорила она неловко, когда Линда поцеловала ее. Ей было явно не по себе. - Как его зовут?
- Плон-Плон.
- А-а. Это французская кличка?
- Да. И французская собачка.
- А папа говорит, французы плохие.
- Что ж, не удивляюсь.
- Он говорит, они нас подвели, и поделом, раз мы связались с таким народом.
- Да, это на него похоже.
- Папочка думает, что нам нужно воевать вместе с немцами, а не против них.
- М-м. Но папочка, кажется, не очень-то воюет - ни вместе, ни против, ни вообще, насколько я могу судить. Теперь вот что, Мойра, - у меня есть кое-что для тебя перед отъездом, первое - это подарок, а второе - небольшой разговор. Разговор - вещь очень скучная, поэтому давай сперва с ним и покончим, ладно?
- Ладно, - вяло отозвалась Мойра. Она втащила щенка к себе на диван.
- Я хочу, чтобы ты знала и запомнила, Мойра (перестань, пожалуйста, на минутку играть с щенком и внимательно послушай, что я скажу), - я очень, очень недовольна, что ты вот так удираешь отсюда, это, по-моему, никуда не годится. Когда у тебя есть страна - такая, как Англия, которая дала тебе и всем нам так много, - ты обязана сохранять ей верность, а не бросать ее при первых же признаках, что ей грозит беда.
- Но я не виновата, - сказала Мойра, собирая в морщины лобик. - Я еще маленькая, это Пикси меня увозит. Я же должна слушаться старших, правда?
- Да, конечно, я знаю. Но ты-то сама лучше осталась бы, так ведь? - сказала Линда с надеждой.
- Ой нет, вряд ли. Еще начнутся воздушные налеты…
На этом Линда сдалась. Ребенку может нравиться или не нравиться, когда воздушные налеты действительно происходят, но чтобы при мысли о них детское сердце не затрепетало от восторга - такое было для нее непостижимо; и как это она умудрилась произвести на свет такое существо! Бесполезно тратить время и силы на этого уродца… Она вздохнула.
- Хорошо, подожди-ка, я принесу тебе подарок.
В кармане у нее лежала бархатная коробочка и в ней - подарок Фабриса: коралловая рука, держащая бриллиантовую стрелу, но нестерпимо жалко было губить такую прелесть на эту трусишку с замороченными мозгами. Она пошла к себе в спальню, отыскала спортивные ручные часики, подаренные, среди прочего, на свадьбу с Тони - она их так и не стала носить - и отдала Мойре, которая, по всей видимости, осталась вполне довольна и удалилась столь же вежливо и отчужденно, как пришла.
Линда позвонила мне в Шенли и рассказала об этом свидании.
- Я в таком бешенстве, - говорила она, - мне необходимо излить кому-то душу. Подумать, убила девять месяцев жизни, чтобы породить нечто подобное! Твои-то дети, Фанни, как смотрят на воздушные налеты?
- Просто мечтают о них, должна признаться, а еще, к сожалению, мечтают, чтобы пришли немцы. Целыми днями сооружают для них западни в саду.
- Ну, слава Богу, - я уж было подумала, это поколение такое. Вообще-то, разумеется, Мойра не виновата, это все Пикси, подлая, - ведь схема вся как на ладони, ты не согласна? Пикси - в смертельном страхе, а тут выясняется, что с отъездом в Америку обстоит, как с детским утренником - пускают только в качестве сопровождающего при ребятенке. Вот она и использует Мойру - что ж, так мне и надо за то, что поступила не так, как надо. - Ясно было, что Линда очень расстроена. - И Тони, говорят, тоже едет, с каким-то заданием от парламента, что ли. Хорошенькая подобралась компания, одно могу сказать.
Все время, пока тянулись эти страшные месяцы - май, июнь, июль, - Линда ждала хоть какого-то знака от Фабриса, но знака не было. Она не сомневалась, что он жив - воображать кого-либо мертвым было не в Линдином характере. Она знала, что тысячи французов попали в руки к немцам, но твердо верила, что, если Фабриса и взяли в плен (чего она, кстати, далеко не одобряла в принципе, разделяя ту старомодную точку зрения, что плен, кроме как в исключительных случаях, - это позор), он безусловно сумеет бежать. Еще чуть-чуть, и она получит весть от него, а до тех пор - ничего не поделаешь, надо попросту ждать. И все же, по мере того, как дни сменялись днями, не принося никаких известий, а те известия, что поступали из Франции, были одно хуже другого, она все более теряла покой. И волновалась, откровенно говоря, не столько о его безопасности, сколько о его отношении - отношении к событиям и к ней самой. Она не сомневалась, что он непричастен к перемирию, как не сомневалась и в том, что он хотел бы установить с нею связь - вот только доказательства отсутствовали, и в те минуты, когда с особой силой наваливались одиночество и тоска, она невольно теряла веру. Она поняла сейчас, как мало, в сущности, знает о Фабрисе; он редко разговаривал с ней серьезно, в их отношениях главенствовала физическая сторона, их болтовня, их беседы были состязанием в остроумии.
Они смеялись, предавались любви, опять смеялись - и месяцы промелькнули, не оставив им времени ни на что, кроме смеха и любви. Достаточно для нее - но как насчет него? Теперь, когда жизнь сделалась такой серьезной, а для француза - такой трагической, не выкинет ли он из памяти это лакомство, эти сбитые сливки, как нечто столь несущественное, что их как бы вовсе не бывало? Она начала все больше склоняться к мысли - и повторять себе вновь и вновь - и приучать себя к сознанию, - что, вероятно, все кончено, что Фабрису не быть отныне в ее жизни ничем иным, как лишь воспоминанием.
В то же время те немногие люди, с которыми она общалась, считали своим долгом непременно подчеркнуть, пускаясь в рассуждения о Франции, - а кто теперь в них не пускался, - что французы "нашего круга", семьи, которые слывут "bien", проявили себя наихудшим образом, как отъявленные петеновцы. Фабрис не может быть в их числе, думала она, и верила в это, - но если бы только знать доподлинно, если б иметь подтверждение…
Так и жила она, переходя от надежды к отчаянию, и шли месяцы, а от него - все так же ни единого слова, а ведь он мог бы прислать словечко, если б хотел; и постепенно отчаяние стало брать верх.
И вот однажды в августе, воскресным солнечным утром, в страшную рань, у нее зазвонил телефон. Вздрогнув, она очнулась от сна с ощущением, что он звонит уже не первую минуту - и с абсолютной уверенностью, что это Фабрис.
- Это Флаксман 2815?
- Да.
- Вас вызывают. Соединяю.
- Allô-allô?
- Фабрис?
- Oui.
- Фабрис! Как же долго я вас ждала!
- А! Так, значит, я могу сейчас приехать?
- Ой, погодите, - да, можете, сейчас же, только не уходите еще минутку, продолжайте говорить, я хочу слышать ваш голос.
- Нет-нет, меня на улице ждет такси, я через пять минут буду у вас, есть слишком много такого, дорогая, чего не сделаешь по телефону, так что… - Щелчок.
Линда опрокинулась на спину; мир вновь наполнился теплом и светом. Жизнь, думала она, порой бывает печальна и нередко - скучна, но на то в кексе есть изюминки, и вот - на тебе, получай! Раннее солнце, не попадая к ней в окошко, светило на реку; на потолке, отражаясь от воды, плясали зайчики. Два лебедя, шумно взмахивая крыльями, медлительно продвигались против течения, потом воскресную тишину нарушило пыхтенье маленькой баржи, но Линда ждала иного звука - того, что, не считая телефонного звонка, неотделим, как никакой другой, от городского романа - звука подъезжающего такси. Солнце, тишина - и счастье. Вскоре он послышался, этот звук; замедляясь, замедляясь; со звоном взлетел флажок, хлопнула дверца; голоса, звяканье монет; шаги. Она кинулась вниз.
Много часов спустя Линда сварила кофе.
- Такая удача, что сегодня воскресенье и нету миссис Хант. Что бы она подумала?
- Примерно то же самое, что и ночной портье в гостинице "Монталамбер", я полагаю, - сказал Фабрис.
- Почему вы приехали, Фабрис? Поступать к генералу де Голлю?
- Нет, в этом не было необходимости, я к нему уже и так поступил. Был при нем в Бордо. Я должен по роду своей работы находиться во Франции, но когда надо, у нас есть способы поддерживать связь. Я, разумеется, встречусь с ним, он ждет меня сегодня в полдень, но приехал я сюда по личному делу.
Он посмотрел на нее долгим взглядом.
- Я приехал сказать, что люблю вас, - проговорил он наконец.
У Линды закружилась голова.
- В Париже вы никогда этого мне не говорили.
- Да.
- Вы казались всегда таким прозаичным.
- Да, вероятно. Я говорил это так часто за свою жизнь, столько было романтики с таким количеством женщин, что я просто не мог, когда почувствовал, что это другое, произносить опять все те же затасканные слова, не мог их выговорить. Ни разу не сказал, что я люблю вас, ни разу не обратился к вам на ты - умышленно. Потому что с первой минуты знал, что это - настоящее, а то, другое - шелуха, так узнаёшь кого-то в лицо с первого взгляда - вот видите, не умею объяснить.
- Но в точности такое же чувство было и у меня, - сказала Линда, - не старайтесь объяснить, в этом нет надобности - я знаю.
- Потом, когда вы уехали, я понял, что должен сказать вам, эта потребность переросла в навязчивую идею. Все эти кошмарные недели стали кошмаром вдвойне, оттого что я лишен был возможности сказать.
- Как же вы добрались сюда?
- А вот так и живешь, в разъездах, - отвечал Фабрис уклончиво. - Завтра утром я должен ехать назад, очень рано, и не приеду больше, пока не кончится война, но вы будете ждать меня, Линда, и все теперь уже не так важно, раз вы знаете. Я мучился, я не мог ни на чем сосредоточиться, у меня работа валилась из рук. В будущем мне, возможно, предстоит еще многое вытерпеть, но одного не придется - чтобы вы уезжали, не зная, как сильно, как я вас сильно люблю.
- Ой, Фабрис, я… должно быть, у верующих бывают такие минуты.
Она опустила голову ему на плечо, и они долго сидели так в молчании.
После того как он нанес визит на Карлтон-Гарденс, они отправились на ланч в "Риц". Там оказалось полно Линдиных знакомых, щеголеватых, очень веселых, вокруг с веселой беспечностью толковали о неминуемом приходе немцев. Когда бы не то обстоятельство, что все эти молодые люди храбро воевали во Фландрии и вскоре, несомненно, должны были столь же храбро, только уже набравшись опыта, воевать снова, на других полях сражений, эта общая тональность могла бы кое-кого покоробить. Даже Фабрис, нахмурясь, заметил, что здесь, кажется, не отдают себе отчета…
Появились Дэви и лорд Мерлин. Подняли брови при виде Фабриса.
- У бедного Мерлина - не те, - сообщил Дэви Линде.
- Не те - что?
- Таблетки на случай прихода немцев. Раздобыл лишь такие, что дают собакам. - Дэви вынул украшенную каменьями коробочку с двумя пилюлями, белой и черной. - Сначала принимаешь белую, потом черную - сходил бы, право, к моему врачу.
- По-моему, пусть немцы убивают сами, - сказала Линда. - Приумножат этим свои преступления да и пулю израсходуют лишнюю. С какой стати избавлять их от труда? А кроме того - спорим, я сама двух сперва уложу, по крайней мере.