Таисия замерла у двери. Пусть она не попала на спектакль, но простоять под дверью, пропустить такое событие было невозможно. И невозможно было ворваться внутрь, потому что дверь в аудиторию была как раз за спиной у стоявшего перед восторженно замершими студентами заслуженного артиста России, обладателя международной премии Станиславского, премии российской кинопрессы "Золотой овен", премии "Чайка" Константина Сергеевича Обнарова.
Таисия зажмурилась, душа сжалась в тугой комочек. С твердым решением: "Будь, что будет!" – она рванула дверь в аудиторию.
– Извините, пожалуйста. Позвольте присутствовать… – с легкой улыбкой смущения произнесла она. – Метро… Пробки…
Обнаров обернулся.
Да! Это были те самые глаза. Их она узнала бы из миллиарда…
Откликнулось, заколотилось сердце, легонько закружилась голова, приятный озноб пробежал по телу, потом мгновенно бросило в жар. Поддавшись магии его взгляда, она стояла напротив, на расстоянии вытянутой руки, не в силах ни шелохнуться, ни отвести глаз. Казалось, не существует мира, кроме как в его черных, жгучих глазах, нет жизни, кроме как здесь, с ним рядом.
Он смотрел на нее, как на драгоценное сокровище, которое вдруг вновь обрел, опрометчиво однажды потеряв. Столько боли, столько муки, столько страха было в этом взгляде – от того, что этой встречи просто могло не случиться на его жизненном пути, – и было столько счастья, столько ликования от того, что наши сокровенные надежды иногда все же сбываются!
Пауза затягивалась. Аудитория притихла и с некоторым недоумением смотрела на неподвижно стоящих друг напротив друга студентку-первокурсницу и заслуженного артиста.
– Прошу меня извинить, – не шевелясь, не отводя взгляда от студентки Ковалевой, хорошо поставленным голосом произнес, наконец, в гробовой тишине Константин Обнаров, – но дату проведения мастер-класса мы согласуем дополнительно. Всем спасибо. Все свободны.
Осторожно перешептываясь, студенты расходились, деликатно огибая Обнарова и Ковалеву, бросая на них короткие любопытные взгляды.
В опустевшей аудитории они остались одни.
Сколько прошло времени? Годы? Века? Минуты? Мгновения? Никто из них не сказал бы точно. Как не сказал бы точно, как и когда рождаются в нас самые важные решения, те самые, что определяют судьбу.
Обнаров медленно, осторожно протянул руку, привлек Таисию к себе и поцеловал, нежно и бережно.
– Я не могу без тебя, – взволнованно выдохнул он. – Мы должны быть вместе.
Она улыбнулась, чуть высвободилась, осторожно кончиками пальцев коснулась следов царапин на его левой щеке.
– Мне нравится, как ты разрешаешь конфликтные ситуации, – он улыбнулся: воспоминания о пощечинах были еще свежи. – Моя жена должна быть радикальным человеком.
Она с восхищением смотрела на него.
– Ты делаешь мне предложение?
– Да.
– И тебе не кажется это поспешным или странным?
– Не кажется.
– Я согласна!
Дрожащими пальцами Таисия поправила волосы, судорожно вздохнула, покачнулась, с виноватой улыбкой произнесла:
– Ой, что-то меня ноги не держат!
– Что?!
Обнаров подхватил ее на руки. Тяжелая студенческая сумка с грохотом упала на пол. Тут же скрипнула дверь в аудиторию. Чувствовалось, что мастер-класс еще не закончен. Они одновременно обернулись, заметив торопливо попрятавшиеся носы, и рассмеялись от трогательности и одновременно комичности ситуации.
Он кружил ее, крепко прижимая к себе. Их счастливый смех летел по гулким коридорам театрального вуза. И не было в этот миг на свете людей счастливее их двоих.
– Сука! Сука!! Сука!!! – в бешенстве орал Сазонов, молотя кулаками по стволу липы у входа в институт. – Ненавижу! Все они продажные твари! Успешных, богатеньких папиков им подавай!
– Спокойно, спокойно, Никитос! – Сысоев и Ермаков оттащили его, заломив назад сбитые в кровь руки.
– Убью!!! – громко выкрикнул Сазонов и рванулся в здание.
Ермаков и Сысоев удержали его. Усадили на скамейку.
– Ты чего завелся, чудило? Она тебе кто? Жена? Любовница? Никто. Наплюй! – убедительно наставлял Сазонова Ермаков.
– Это ты, Никита, от обиды. Что не тебя выбрали. Будь мужиком. Не теряй достоинства.
– Заткнулись оба! – взорвался Сазонов.
Он вскочил со скамейки, бегом кинулся прочь.
– Ненавижу вас! Всех ненавижу!!!
– Не прав, Никитос, – глядя ему вслед, сказал Ермаков.
– Ага, – поддакнул Сысоев. – В харчевню пошли. Пусть "маменькин сынок" побегает, остынет. Не будем мешать.
– Едем? – Обнаров повернул ключ в замке зажигания, запустил мотор.
– Подожди! – остановила его Таисия
– Что такое?
Она смутилась.
– Я совсем забыла. Мне же на работу надо.
– На работу?
– Да. Я после занятий подрабатываю официанткой в кафе.
– Позвони, предупреди, что заболела. Потом решишь с увольнением. Что ты на меня так смотришь?
– У меня телефона нет.
– Держи, – он протянул ей свой телефон.
– Сам набери, пожалуйста. Я не умею.
Обнаров удивленно посмотрел на девушку.
– Костя, в детдоме у нас не было таких вещей. А сейчас… Сейчас у меня просто денег нет ни на сам телефон, ни на звонки. Я снимаю комнату. За нее платить надо. Еще одеться надо и… – она запнулась, перехватив его внимательный пристальный взгляд. – Я удивила тебя?
Он привлек ее к себе, поцеловал куда-то в макушку.
– Девочка моя, все будет хорошо. Я тебе обещаю.
Шоссе было в меру загруженным, и Обнаров на довольно высокой скорости то и дело лавировал в потоках, обгоняя медленно идущие машины.
Он был сосредоточен на дороге, молчал, уступив право развлекать пассажирку Брайану Зецеру, чей голос, льющийся из динамиков, был сейчас превосходным романтическим фоном.
Обнаров сделал это специально, дав ей возможность привыкнуть к нему. Он улыбнулся несколько раз тому, как открыто, по-детски, сев вполоборота, она рассматривала его, точно сверяясь, совпадает ли действительность с ее представлением о ней.
Обнаров относился к той редкой породе людей, которых называют жизнелюбами. Высокий, стройный, темноволосый, с простым открытым симпатичным лицом и черными блестящими глазами, общительный, одаренный талантом нравиться, он умел себя подать при любых обстоятельствах, но за рулем – особенно. Небрежно откинувшись на спинку сиденья и едва прикасаясь к баранке, Константин Обнаров вел машину с такой уверенностью и особенной элегантностью, что смотреть на него было одно удовольствие.
– Костя, можно один вопрос? – вдруг спросила она.
Он кивнул, улыбнулся.
– Цветы ты под дверь присылал?
– Я приносил, не присылал. Понравились?
– Очень, – Тая прикрыла рот рукой, потом все-таки не удержалась, задорно рассмеялась.
– Что такое?
– Не обижайся, но я ни одного букета не получила. У нас же в квартире три жильца. Ты оставлял цветы под общей дверью, а сосед думал, что это его жене. Они ссорились ужасно из-за этого, и сосед всякий раз отправлял цветы в мусоропровод.
– Скверно-то как. Это мы сейчас исправим!
Обнаров свернул на обочину и резко затормозил напротив магазина с броской надписью "Цветы".
– Не надо! Костя, не надо мне цветов! Я просто спросила.
– Посиди минутку.
Он проворно выбрался из машины и побежал к магазину.
Она провожала его внимательным взглядом, видела как закрылась за его спиной входная дверь… Странно, но без него вдруг стало неуютно, пусто и холодно. Таисия закрыла глаза: так мир не был пустым. Он вообще "не был". Она притаилась, замерла, ожидая, когда мир появится вновь.
Звук открываемой дверцы, шелест целлофана, запах его парфюма и букета свежих роз. Теперь можно открыть глаза.
– Таечка, это тебе. Обещаю дарить цветы как можно чаще.
– Как ты меня назвал? – она прижала цветы к груди, точно ребенка.
– Тая. Тебе не нравится?
– Меня так мама и бабушка называли. Так приятно.
– Прости, что спрашиваю – как ты в детдоме оказалась?
– Мама с папой на машине разбились. Они ночью ехали. На подъеме прицеп у фуры отцепился и прямо на них. Мне восемь лет было. Еще шесть лет я жила с бабушкой. Она была очень хорошая. Потом бабушка умерла, и я осталась одна. Органы "социального нападения" направили меня в детдом. Просто вытащили за руки, за ноги и погрузили в машину. Повезли. Я, помню, плакала! А слезы мои никому были не нужны. У бабушки хозяйство было: корова, гуси, два поросенка, дом… Все прахом пошло. Хозяйство растащили. В дом поселили каких-то алкоголиков. Они дом сожгли. Невесело, правда?
Он кивнул.
– Это страшно, Тая. Это мне сердце рвет.
Она улыбнулась, коснулась его руки.
– Не надо думать об этом. Это было давно. Спасибо за цветы.
Обнаров поднес ее руку к губам, поцеловал.
– Мне хочется исчезнуть с тобой куда-нибудь, чтобы насмотреться на тебя, чтобы почувствовать тебя рядом. Ты – мое наваждение. Появилась ниоткуда, опутала чарами, и я боюсь, что ты растворишься вдруг в воздухе, подобно утреннему туману, и я проснусь.
Он обнял ее, закрыл глаза, замер.
– Я не хочу просыпаться. Не хочу…
– У меня такое чувство, точно мы попали в мощный стремительный поток, и он нас несет, а мы ничего не можем сделать. Только ждать, чем все закончится.
– Ты тоже это чувствуешь? – теперь Обнаров внимательно смотрел в ее бездонные голубые глаза. – Я думал, я схожу с ума…
Легонько, едва-едва, точно сверяясь, будет ли ему это позволено, он коснулся губами ее чуть припухших губ. Затем, ощутив, как дрогнули, приоткрылись ее губы, как она вся подалась к нему, он властно обнял ее и подарил жаркий, заставивший ее трепетать поцелуй.
Какое же это блаженство, когда два сердца бьются в унисон и два дыхания сливаются воедино! Какое счастье, когда есть милое, чуть-чуть наивное "мы", и когда ты жизнь свою, всю, без остатка, готов отдать за нее, милую, желанную, родную!
– Хватит! – выдохнул он и отстранился.
Обнаров запустил мотор и резко тронулся с места. Стрелочка спидометра упрямо поползла вверх по циферблату. Он опустил стекло. Ворвавшийся в салон холодный октябрьский ветер смелыми неласковыми прикосновениями трепал его волосы, хлестал по лицу. Наконец Обнаров овладел собой.
– Извини, пожалуйста, Тая, – жестко произнес он. – Прикасаюсь к тебе, и точно током бьет. Кровь закипает.
– Куда мы едем?
– Домой. И пусть – черт возьми! – весь мир сочтет меня эгоистом!
Пошел второй час, как Марта Федоровна хлопотала на кухне.
Уже был готов борщ, вот-вот должен был поспеть гуляш с гречневой кашей, аппетитно благоухала только что пожаренная в мучной панировке треска, а мать все хлопотала, хлопотала, хлопотала…
С утра она зачем-то поставила тесто для пирогов, и теперь то и дело поглядывала в духовку, боясь упустить момент, когда пирожки будут готовы.
"Костенька, как мне угодить твоей даме? Я ведь готовлю просто, без изысков. В "раздельном питании" да в диетах я ничего не понимаю. Современные девушки все худющие, мясных супов да котлет не едят…" – сетовала мать всего пару часов назад.
Но сын попросил, и она стала готовить обед.
"Ой-ёй… – сокрушенно качала головой мать. – Опозорюсь со стряпней своей. Ах, Костик, Костик… Ах, баламут… Куда тебя несет?"
Несет…
С ним это бывало.
Мать хорошо помнила панику, охватившую ее, когда, придя домой с работы, она обнаружила в квартире приют для бездомных собак. Вечером вернувшийся с работы отец вызвал сына, первоклассника, "на ковер", но сын не струсил и очень логично доказывал, что мир черств и жесток, и если хотя бы чуть-чуть проявить сострадания, мир станет добрее и от этого жить будет лучше. Он накормил голодного, бездомного, как учит Библия. Чем же плох его поступок? Как тут наказать…
За школьную десятилетку родителям стало даже как-то привычно, что по предметам их сын получал стабильные "четыре" и "пять", а по поведению систематический "неуд". Не было ни одной драки, которая обошлась бы без их Кости. Не было ни одной серьезной заварушки, где бы он не поучаствовал. Но, странное дело, сверстники и даже старшие ребята его уважали, малышня висла на нем, как на "своем", а родители пострадавших никогда не приходили с жалобами и не считали его бандитом. "Почему?" – как-то спросила мать знающую и ученую классную руководительницу. "Порядочный ваш сын и справедливый. Добро ведь и с кулаками бывает…" – просто ответила та.
Мать хорошо помнила, как однажды, поздним осенним вечером, сын пришел домой с окровавленными, замотанными каким-то тряпьем руками. Тряпки были алыми, мокрыми от свежей крови.
– Мам, ты только не волнуйся, – торопливо произнес сын, видя, как мать бледнеет и оседает на пол. – До свадьбы заживет. Зато теперь в нашем районе вечером спокойно ходить будет можно, и огороды никто чистить не будет. "Зареченские" больше сюда не сунутся. Все честно. У нас договор.
На ладони страшно было смотреть. Кожа была разодрана в клочья, а из глубоких кровоточащих ран торчали рыжими "пенками" острые, как бритва, куски ржавчины. Вооружившись лупой и рейсфедером, мать до поздней ночи вытаскивала их.
– Мы договорились с их главным, Андрюхой Шалобасовым: кто доберется, вися на руках, от берега до берега по продольной балке старого железнодорожного моста, того и верх будет.
– Там же высота метров восемьдесят! Внизу камни, сваи! – в сердцах причитала мать. – Костя, ты понимаешь, что было бы, если бы ты упал?!
– Мам, я же здесь. Все хорошо.
– О нас с отцом подумала башка твоя бестолковая?!
– Я и думал о вас. Иначе бы не дополз…
Так что, отправляя сына в "большую жизнь", они с мужем не особенно беспокоились. Оба знали: сыну известно, что хорошо, а что плохо. Остальные грани жизнь отшлифует сама.
А жизнь – занятная штука! Подчас такой сюрпризец подкинет, что и не чаяли.
– Сережа! Что же это он делает? – в слезах причитала мать, уткнувшись носом в плечо мужа. – Поговорил бы ты с ним, наставил. Это где же видано, чтобы успевающий по всем предметам студент, на "отлично" защитивший курсовую, уходил с третьего курса, бросал техникум?! С профессией-то у него кусок хлеба всегда будет!
Супруг долго молчал, хмурился, потом очень мягко сказал:
– Марта, ты сына любишь? Тогда не мешай…
И мать не мешала.
Сына – первокурсника Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии – мать навестила как раз в зимнюю сессию.
– Голодный, поди, с учебой своей. Поеду, хоть покормлю, – сказала она мужу.
Сергей Дмитриевич не спорил, отпустил, с сумкой харчей проводил жену до пригородной электрички.
Это сейчас, снимая с горячей формы готовые пирожки, мать улыбалась, вспоминая ту картину. Тогда же ей было не до улыбок.
Войдя в комнату сына в студенческой общаге, она увидела изможденную учебой родную кровиночку спящим в объятиях двух обнаженных девиц. На столе у окна остались следы ночной пирушки: пустые бутылки из-под вина и водки, пестрая кожура мандаринов, корки хлеба на полу, подсохшие за ночь объедки вареной картошки, грязные тарелки. Довершало безобразие разбросанное по полу нижнее бельё девиц и – о, ужас! – нижнее белье сына.
– Сережа! У них там один разврат! Поговори с сыном, – настаивала мать.
– Марта, ты же гордиться должна. Лихой мужик у нас вырос. Ему одной девки мало. Двоих подавай! – отвечал отец, посмеиваясь.
– Ты невыносим! – кипятилась мать.
– Мы на его зачетку в июне поглядим. Потом пропишем лекарство…
А с зачеткой было все в полном порядке. Предвзятый взгляд отца среди многочисленных дисциплин первого курса обнаружил только одну четверку по истории зарубежного театра. Все остальные оценки были только "отлично".
– Это тебя сокурсницы так вдохновляют? – пряча улыбку, поинтересовался отец. – Или, может быть, со старших курсов наставницы?
– Да нет у нас нормальных девчонок, пап, – вдруг признался сын. – Попросишь – дают. Сегодня – тебе, а завтра – другому.
– Эк ты! Всех под одну гребенку!
– Пап, разве женщина та, которая сама к тебе в штаны лезет? Еще обижается, если пошлешь…
– То-то мать видела, как ты двоих сразу послал. Приехала, помню, лица на ней не было.
– Так это Лизка со Светкой. Это не женщины, пап. Это бабы.
Ох уж эти "бабы"!
Мать помнила, что даже только по две их у Кости никогда не было. "Тянуть" несколько романов сразу было для сына нормой.
– Костя, как ты их не перепутаешь? – искренне удивлялась мать, оказавшись невольной свидетельницей общения сына с женским полом по телефону.
– Тут главное, мам, всех одинаково называть: "заяц", "солнце", "радость"… Еще желательно всем духи одни и те же дарить, одинаковую губную помаду и ничего не обещать. Тогда точно – не перепутаешь!
– Когда же ты поумнеешь, Костя? – сетовала мать.
– Когда влюблюсь… – коротко бросал сын и исчезал на очередное свидание.
Шло время. Институт остался далеко позади. Остались позади мелкие или просто проходные роли. Уже победно шагал по стране опер № 1 Миша Разов. Уже Обнарова стали узнавать на улицах. Но ничего не менялось.
Нет. Необходимо уточнить. Добавились развеселые мужские компании, где пили много, со вкусом и кутежами до утра.
Отголоски этих кутежей то и дело мелькали в "желтой прессе", которую соседи услужливо приносили родителям почитать. Газетные полосы напоминали сводки с полей сражений, где подробно перечислялось количество поверженных противников, объем причиненного увеселительным заведениям вреда и личный ущерб развеселой компании, в том числе в связи с вмешательством правоохранительных органов.
В один из приездов сына Сергей Дмитриевич Обнаров собрал и положил перед ним всю эту "желтую прессу". Придавив уже нетвердой рукой плечо сына, сказал: "Читай!" Сын попытался было отшутиться, мол, "если бы молодость знала"… Однако отец был непреклонен.
– Читай! – с нажимом повторил он и ушел на кухню.
Уже вечер погасил дневной свет, уже стало совсем темно, уже педантичная Марта Федоровна приготовила ужин, а сын все сидел и сидел среди разложенных газетных и журнальных вырезок, в темноте, застыв неподвижно, точно изваяние, устремив сосредоточенный взгляд туда, где гнездилась истина.
Тогда взрослый сын в первый раз просил у родителей прощения.
С тех пор, "выходя в свет", он старался вести себя так, чтобы не попадать в ситуации, которые могут быть превратно истолкованы. Даже для того, чтобы, например, на премьере просто выпить стакан воды, вынужден был прятаться, чтобы репортеры не увидели его со стаканом в руках и не напридумывали черт-те что.
Он стал чрезвычайно разборчив в посещении светских тусовок, бывал только там, где был действительно достойный повод и элитный круг приглашенных, по мелочам не светился, избегал интервью, да и премьеры своих фильмов посещал далеко не всегда. Он стал уделять внимание благотворительным мероприятиям в помощь престарелым артистам, посещал приюты для несовершеннолетних правонарушителей, где с удовольствием общался с детьми. Постепенно за ним закрепилась репутация чрезвычайно талантливого, успешного, но чрезмерно закрытого артиста.