Новацией Постышева, которая ещё до пленума была поставлена ему в вину, явился роспуск более 30 райкомов на том основании, что большинство их руководителей оказались врагами народа. Эта акция была проведена столь поспешно, что даже реляции о ней, направленные в ЦК, не давали адекватного представления о масштабах погрома, учинённого над партийными комитетами. Как говорил Маленков, "никто в обкоме толком не знал, сколько райкомов у них распущено: сначала сказали, что 13, потом сказали, что 20, а когда им сказали, что у них распущено 30 райкомов, они удивились. А теперь оказывается, что распущено 34" .
9 января 1938 года Политбюро приняло постановление, в котором решение Куйбышевского обкома о массовом роспуске райкомов было расценено как "политически вредное" и "провокационное". "За огульное применение без всяких на то оснований и без ведома ЦК ВКП(б) такой исключительной в партийном руководстве меры, как роспуск партийных комитетов", Постышеву был объявлен строгий выговор, он был снят со своего поста и "направлен в распоряжение ЦК" .
В этом качестве Постышев вышел на трибуну январского пленума. Его рассказ о терроре против партийных кадров выглядел столь чудовищным даже в глазах много повидавших членов ЦК, что на протяжении его речи сыпались настойчивые вопросы: неужели все партийные работники в области были врагами? В качестве критиков Постышева, с негодованием реагировавших на его объяснения, выступали даже такие матёрые палачи, как Ежов, Берия и Багиров.
О характере речи Постышева, фактически превратившейся в его допрос, даёт представление следующий фрагмент стенограммы:
Постышев : …Руководство там [в Куйбышевской области] и партийное, и советское было враждебное, начиная от областного руководства и кончая районным.
Микоян : Всё?
Постышев : …Что тут удивляться? …Я подсчитал и выходит, что 12 лет сидели враги. По советской линии то же самое сидело враждебное руководство. Они сидели и подбирали свои кадры. Например, у нас в облисполкоме вплоть до технических работников самые матёрые враги, которые признались в своей вредительской работе и ведут себя нахально, начиная с председателя облисполкома, с его заместителя, консультантов, секретарей - все враги. Абсолютно все отделы облисполкома были засорены врагами. ‹…› Теперь возьмите председателей райисполкомов - все враги. 60 председателей райисполкомов - все враги. Подавляющее большинство вторых секретарей, я уже не говорю о первых,- враги, и не просто враги, но там много сидело шпионов: поляки, латыши, подбирали всякую махровую сволочь…
Булганин : Честные люди хоть были там?.. Получается, что нет ни одного честного человека.
Постышев : Я говорю о руководящей головке. Из руководящей головки, из секретарей райкомов, председателей райисполкомов почти ни одного человека честного не оказалось. А что же вы удивляетесь?
Молотов : Не преувеличиваете ли вы, тов. Постышев?
Постышев : Нет, не преувеличиваю. Вот, возьмите облисполком. Люди сидят. Материалы есть, и они признаются, сами показывают о своей враждебной и шпионской работе.
Молотов : Проверять надо материалы.
Микоян : Выходит, что внизу, во всех райкомах враги…
Берия : Неужели все члены пленумов райкомов оказались врагами?..
Каганович : Нельзя обосновывать тем, что все были мошенники .
Зная, что тотальная чистка партийных кадров развёртывается по всей стране, Постышев, совсем недавно обвинённый в либерализме, не мог понять, почему его теперь упрекают в прямо противоположном - излишнем рвении при "выкорчевывании врагов народа". Отсюда рефрен, проходящий через всё его выступление: "Что же вы удивляетесь?"
Однако Сталину, наметившему полное уничтожение прежнего партийно-государственного аппарата, массовый роспуск партийных комитетов представлялся всё же опасной мерой, способной вызвать столь же массовый протест коммунистов. Поэтому во время речей последующих ораторов, упоминавших о данной инициативе Постышева, Сталин бросал угрожающие реплики: "Это расстрел организации. К себе они мягко относятся, а районные организации они расстреливают… Это значит поднять партийные массы против ЦК, иначе это понять нельзя" .
После этого почти каждый выступающий счёл нужным бросить камень в Постышева. Особенно яростные обвинения прозвучали в выступлении Кагановича, который заявил, что чрезмерное усердие Постышева в Куйбышеве является продолжением его недостаточного усердия в Киеве. "Слепота т. Постышева, проявившаяся в Киеве,- утверждал Каганович,- граничит с преступлением, потому что он не видел врага, даже тогда, когда все воробьи на крышах чирикали… Главный его грех в том, что он не умеет отличить врага от друга, ‹…› друга от врага. Это его первородный грех. Если он в Киеве не мог отличить врага от друга, если он врага принимал за друга, то этот же грех привёл его к тому, что в Куйбышеве он не смог отличить друга от врага и записывает друзей во враги".
Каганович сообщил, что перед пленумом Постышева намечалось назначить председателем Комиссии советского контроля, но после его речи на пленуме "вряд ли Центральный Комитет сумеет доверить ему такой пост" .
После этого вконец деморализованный и запуганный Постышев попросил слово для заявления, в котором униженно каялся в своих ошибках. "Как я произнёс эту речь - я и сам понять не могу,- говорил он.- …Я ошибок наделал много. Я их не понимал. Может быть, я и сейчас их ещё не понял до конца. Я только одно скажу, что я речь сказал неправильную, непартийную, и прошу Пленум ЦК меня за эту речь простить".
Обсуждение "дела Постышева" завершилось кратким выступлением Сталина, в котором говорилось: "У нас здесь в президиуме ЦК, или Политбюро, как хотите, сложилось мнение, что после всего сложившегося надо какие-либо меры принять в отношении тов. Постышева. И мнение сложилось такое, что следовало бы его вывести из кандидатов в члены Политбюро, оставив его членом ЦК" . Такое решение было немедленно принято.
Этот некоторый просвет в судьбе Постышева длился лишь около месяца. 10 февраля Политбюро приняло решение: "Ввиду компрометирующих материалов, поступивших от НКВД и куйбышевской организации, передать дело о т. Постышеве на рассмотрение Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б)" . 17 февраля Политбюро направило членам ЦК на утверждение постановление Комиссии, в котором Постышев обвинялся не только в расправах над честными коммунистами, но и в рассылке сельским райкомам "провокационных и вредительских директив" о привлечении коров колхозников на полевые работы во время сева и уборки и т. д. Постышеву ставились в вину также "исключительные доверие и поддержка", которые он оказывал "врагам народа". Опираясь на показания, полученные от ряда лиц из окружения Постышева, Комиссия "устанавливала", что он "по меньшей мере знал от них о наличии контрреволюционной, правотроцкистской организации, был осведомлён об участии в ней своих ближайших помощников и о проводимой ими вредительской и провокационной работе" . На основании всех этих обвинений Постышев был в опросном порядке исключён из ЦК и партии, а в ночь на 22 февраля арестован. Спустя год он был приговорён к высшей мере наказания и в тот же день расстрелян.
В глазах рядовых членов партии решения январского пленума выглядели как некоторое смягчение террора. Однако в 1938 году было арестовано и расстреляно не меньше людей, чем в предшествующем году, обычно считающемся кульминацией великой чистки. Сигналом к дальнейшему развёртыванию массовых репрессий стал третий московский процесс, представивший внутрипартийный заговор намного более грандиозным, чем все заговоры, о которых шла речь на предшествующих процессах.
IV
Подготовка к третьему процессу
Третий открытый процесс готовился намного дольше, чем два предыдущих. Его главные подсудимые находились под следствием больше года - время, достаточное для исторжения самых фантастических показаний.
Подсудимые процесса (21 человек) составляли четыре основных группы. К первой относились два бывших члена Политбюро, бывшие лидеры правой оппозиции Бухарин и Рыков. Во вторую входили три бывших известных троцкиста. Двое из них (Крестинский и Розенгольц) порвали с левой оппозицией ещё в 1926-1927 годах и до ареста в 1937 году ни разу не исключались из партии и не подвергались репрессиям. Не сломленным на протяжении более длительного времени оставался Раковский, который капитулировал лишь в 1934 году.
К третьей группе относились пять человек, обвинённых в медицинских убийствах: три беспартийных кремлёвских врача, секретарь Горького Крючков и секретарь Куйбышева Максимов-Диковский (вся "вина" последнего, за которую он был расстрелян, сводилась к тому, что он якобы не вызвал врачей к почувствовавшему недомогание Куйбышеву и не воспрепятствовал ему уйти с работы домой). Последнюю, наиболее многочисленную группу составляли наркомы, секретари республиканских партийных организаций и другие высокопоставленные бюрократы, никогда не принимавшие участия в оппозициях и отобранные из огромного числа лиц, арестованных в 1937 году.
Говоря о причинах признаний на открытых процессах, Авторханов отвергал версию Кестлера, согласно которой эти признания диктовались фетишистской преданностью партии, отождествляемой со Сталиным. "Людей, которые давали под пытками желательные Сталину признания,- писал Авторханов,- мы видели на московских процессах, но Рубашовых (деятелей типа главного персонажа романа Кестлера.- В. Р. ) там не было, хотя не было и врагов советской власти. Рубашовы всё-таки встречались, встречал их я сам, но на среднем этаже элиты. Это были люди политически ограниченные. "Революции без жертв не бывает, в интересах социализма я выполню приказ партии и буду подтверждать на суде свои показания!" - так рассуждали они. Таких простачков чекисты спокойно пускали на суд и так же спокойно расстреливали их после суда. Так же поступали и с теми, кто сдавался, не выдержав пыток. Однако мы видели только десятки людей на процессах, но мы не видели сотен и тысяч других, которых Сталин не допустил до открытого суда" .
Процессу предшествовал долгий отбор лиц, наиболее податливых к требованиям следствия. Об этом свидетельствует отсутствие на суде людей, многократно упоминаемых подсудимыми в качестве руководителей и активных деятелей "право-троцкистского блока". Среди этих "невидимых подсудимых" были заместители председателя Совнаркома Рудзутак и Антипов, секретарь ЦИК СССР Енукидзе, известные дипломаты Карахан, Юренев, Богомолов, секретари обкомов Разумов и Румянцев и многие другие. Одни из них были расстреляны до процесса, другие - спустя несколько месяцев после него. По-видимому, все они отказались выступить на открытом процессе с вымышленными показаниями.
Одной из наиболее известных жертв сталинского террора был Енукидзе. С 1918 года он работал секретарём ВЦИК и был снят с этой должности в 1935 году по обвинению в засорении аппарата Кремля антисоветскими элементами, в покровительстве лицам, враждебным Советской власти, и ведении аморального образа жизни.
В 1937 году Енукидзе был арестован. По свидетельству Орлова, он так объяснил следователям причину своего конфликта со Сталиным: "Всё моё преступление состояло в том, что, когда он сказал мне (в конце 1934 года.- В. Р. ), что хочет устроить суд и расстрелять Каменева и Зиновьева, я попытался его отговаривать. "Сосо,- сказал я ему,- спору нет, они навредили тебе, но они уже достаточно ответили за это: ты исключил их из партии, ты держишь их в тюрьме, их детям нечего есть… Они старые большевики, как ты и я"… Он посмотрел на меня такими глазами, точно я убил его родного отца, и сказал: "Запомни, Авель, кто не со мной - тот против меня"" .
На расправу с Енукидзе Троцкий откликнулся статьёй "За стенами Кремля". В ней он писал, что после победы в гражданской войне, Енукидзе, как и многим другим бюрократам, казалось, что "впереди предстоит мирное и беспечальное житиё. Но история обманула Авеля Енукидзе. Главные трудности оказались впереди. Чтобы обеспечить миллионам больших и малых чиновников бифштекс, бутылку вина и другие блага жизни, понадобился тоталитарный режим. Вряд ли сам Енукидзе - совсем не теоретик - умел вывести самодержавие Сталина из тяги бюрократии к комфорту. Он был просто одним из орудий Сталина в насаждении новой привилегированной касты. "Бытовое разложение", которое ему лично вменили в вину, составляло, на самом деле, органический элемент официальной политики. Не за это погиб Енукидзе, а за то, что не сумел идти до конца. Он долго терпел, подчинялся и приспособлялся, но наступил предел, который он оказался неспособен переступить".
Первоначально Сталин обещал предоставить Енукидзе взамен поста секретаря ЦИК СССР почётную должность председателя Закавказского ЦИКа. Назначение Енукидзе вместо этого на должность начальника кавказских курортов, "носившее характер издевательства - вполне в стиле Сталина,- не предвещало ничего хорошего". Предъявленное ему вслед за этим обвинение в бытовом разложении, слишком широком образе жизни и т. д. означало, что Сталин решил действовать в рассрочку. Однако после постигшей его опалы Енукидзе не сдался. Второй суд над Зиновьевым - Каменевым, завершившийся их расстрелом, "видимо, ожесточил старого Авеля… Авель возмущался, ворчал, может быть, проклинал. Это было слишком опасно. Енукидзе слишком много знал. Надо было действовать решительно".
Конечно, Енукидзе не устраивал заговоров и не готовил террористических актов. "Он просто поднял поседевшую голову с ужасом и отчаянием… Енукидзе попробовал остановить руку, занесённую над головами старых большевиков. Этого оказалось достаточно". Но Енукидзе не сдался и после своего ареста. Он отказался дать какие-либо показания, которые позволили бы включить его в число подсудимых показательного процесса. "Подсудимый без добровольных признаний - не подсудимый. Енукидзе был расстрелян без суда - как "предатель и враг народа" ".
Замечая, что "Ежов без труда подвел под маузер всех, на кого пальцем указал Сталин", Троцкий писал: "Енукидзе оказался одним из последних. В его лице старое поколение большевиков сошло со сцены, по крайней мере, без самоунижения" .
Признательных показаний не удалось, по-видимому, добиться и от бывших грузинских оппозиционеров, прежде всего Мдивани, о "преступлениях" которого упоминалось ещё на процессе Радека- Пятакова. Эти люди, чья борьба со Сталиным по вопросам национальной политики началась в 1922 году, примкнули в дальнейшем к левой оппозиции и после её разгрома были направлены в ссылку. Из них лишь Коте Цинцадзе остался непримиримым до самого конца и, отказавшись выступить с капитулянтским заявлением, умер в Сибири от тяжёлой болезни. Мдивани, Окуджава и другие капитулировали в 1929 году и в награду за это были возвращены на ответственные посты. Об их политических настроениях в 30-е годы свидетельствовало выступление Берии, который озлобленно писал, что Мдивани и его товарищи "болтали о якобы "невыносимом режиме", ‹…› о применении каких-то "чекистских" методов, о том, что положение трудящихся в Грузии якобы ухудшается" .
9 июля 1937 года Верховный суд Грузии в однодневном закрытом заседании рассмотрел дело семи подсудимых, включая Мдивани и Окуджаву, и приговорил их к расстрелу по ставшим уже привычными обвинениям в "шпионской, вредительской и диверсионной работе" и подготовке террористических актов.
Комментируя итоги тбилисского процесса, Л. Седов писал: "Старые грузинские революционеры в противоположность многим из своих бывших московских друзей не дали себя сломить… Кроме того, Сталин, вероятно, надеется при помощи закрытых "судов" укрепить подорванную исходом московских процессов инквизиторскую технику добычи признаний. Будущих подсудимых поставят перед альтернативой: тайный суд с непременным расстрелом или ложные признания с надеждой на радековский "шанс"" .
Из видных грузинских оппозиционеров уцелеть удалось одному Кавтарадзе, прошедшему в застенках НКВД через пытки и инсценировки расстрела, но в 1939 году освобождённому по личному приказу Сталина и даже возвращённому на руководящую работу. Случай с Кавтарадзе был единственным случаем "прощения" Сталиным бывшего активного оппозиционера. Тем не менее уже в послевоенное время, когда Кавтарадзе находился на посту заместителя министра иностранных дел, Сталин на одном из правительственных приёмов неожиданно отозвал его в сторону и угрожающе сказал: "А всё-таки вы хотели меня убить" .
НКВД намеревался сфабриковать открытый процесс над "резервным центром правых", куда планировалось включить бывших участников групп Сырцова - Ломинадзе, Рютина и А. П. Смирнова - Эйсмонта . Однако эти лица, чьи имена упоминались на процессе "право-троцкистского блока", отказались признать себя виновными и были расстреляны по приговорам закрытых судов. Такой суд над Сырцовым произошёл в сентябре 1937 года, над А. П. Смирновым (именовавшимся на процессе "право-троцкистского блока" членом "центра" правых) - в феврале 1938 года.