А потом пришла Клара. В плохо скроенном платьице, заштопанных колготках. С вызывающим макияжем на лице она выглядела много хуже, совсем иначе, чем на картине. Взглянув на пустую бутылку, на покрасневшие глаза Богумила, девушка пренебрежительно сказала:
– И так с самого утра? А ночью, похоже, были шлюхи, как водится у Богумила.
– Ты не права, – неожиданно Богумил протрезвел, – коллега приехал из деревни, чтобы договориться о своем участии в выставке. Он у меня сидит часа три.
– Вы тоже художник? – спросила Клара, подав Эвену руку, которая показалась ему негнущейся, словно деревянной.
– Да. Только не самый удачливый.
– Это видно. На вас одежда бедная, – презрительно ответила девушка. – Позировать сегодня не буду, Богумил. Не собираюсь раздеваться при этом господине. Нечего устраивать здесь какой-то порносеанс.
– Конечно, конечно, – покорно согласился Богумил. – Может, выпьешь? У меня есть сардины и водка.
– Мне все равно.
Богумил как-то съежился, куда-то пропала его самоуверенность. Его руки стали непослушными, возможно, под влиянием водки, а возможно, на него подействовал ее приход. У него постоянно что-то падало – то открывалка для консервов, то нож, которым он резал хлеб.
– Эвен восхищался моей картиной, Клара. Вернее, тобой на этой картине, – рассказывал он.
– А мне не интересно, – заявила девушка.
Богумил разлил водку по рюмкам.
– Я не буду пить, – вдруг сказала она.
Пришлось пить вдвоем. Хотя выпил только Богумил, потому что Эвен свою рюмку отставил.
– Черт подери, ведь я приехал на машине, – объяснил он. – Мне же, идиоту, надо возвращаться.
– Никуда ты, дорогой, не поедешь, – нежно обнял его Богумил, – останешься у меня на ночь, пока не протрезвеешь. Будем пить до утра, пока не станем трезвыми как стеклышко.
– И позовете девок, – сказала Клара. – Это Богумил умеет делать.
– Да, да, позовем девок, много девок! – кричал Богумил. – Ты тоже девка.
– Девка, девка, – засмеялась она и немного отпила из своей рюмки, – но тебе не дам. Другим дам, а тебе нет.
Богумил снова выпил.
– Я тебе расскажу всю правду о ней, Эвен, – пьяно бормотал художник. – Она верит в прекрасную большую любовь. Дурочка. Не знает, что именно я и люблю ее прекрасной большой любовью. И женюсь, ей-богу, женюсь на ней. А может быть, и нет.
Клара долила себе немного водки в пустую рюмку.
– Богумил, ты должен меня рисовать, – сказала она насмешливо. – Бери в лапу кисть и маши ею. Быстро.
Она сняла платье, колготки, оставшись в бюстгальтере и трусиках. Стройные ноги возбуждали.
– А может быть, ты закончишь картину? Как тебя зовут?
– Франчишек.
– Ну, так бери кисть у мастера, – приказала она.
Богумил поплелся в ванную, откуда донеслись громкие звуки рвоты. С помощью Клары Эвен вытащил его из ванной почти в бессознательном состоянии и положил на пол за стопкой прислоненных к стене подрамников.
– Ему хватит, – пробормотал Эвен.
– Так у него всегда, – она взяла платье.
– Подожди, – сказал Эвен и вырвал платье из ее рук.
– Сумасшедший, – иронически засмеялась она.
Он сильно ударил ее по лицу. Потом еще раз, с другой стороны. Захваченная врасплох, Клара даже не вскрикнула, а закрыла себе рот и лицо руками. Он сорвал с нее бюстгальтер и толкнул на диван.
Девушка хотела вцепиться ему в глаза, но Эвен снова ударил ее по лицу. И опять толкнул на диван. Она хотела закричать, но Эвен укусил ее в губы. Когда он схватил девушку за резинку трусов, Клара замерла.
– Подожди, – сказала она спокойно, – это новые трусы. Я их только вчера купила.
Она спустила трусики и движением ноги сбросила их на пол. Девушка стояла перед ним нагая и нагло смотрела ему в лицо. На щеках видны были красные следы от пальцев. Он снова подтолкнул ее к дивану, но, уже лежа, она сильно сжала ноги. Ему пришлось их раздвинуть коленями и локтями. Девушка вскрикнула, когда Эвен укусил ее грудь. Потом на какой-то момент руки Клары обхватили его шею. Когда он заканчивал, Клара уже не реагировала, лежала как мертвая, безразлично глядя на него.
– Сейчас я пойду в милицию, – сказала она.
– Никуда ты не пойдешь, – ответил Эвен, зевая.
– Откуда ты знаешь? – она коснулась пальцами кровоточащей губы.
– Я понял, что тебе нужно, когда Богумил сказал тебе: "ты, девка", а ты улыбнулась и впервые взяла рюмку.
– Ты слишком сильно меня бил, – отметила она, поглаживая свое лицо. – Ты скотина.
– В следующий раз буду бить слабее.
– Следующего раза не будет.
– Ты все это говоришь только для того, чтобы снова получить по лицу, – засмеялся Эвен. – И все делаешь, лишь бы спровоцировать мужчину на грубость. Только они слишком хорошо воспитаны. Этот адвокат мог тебя просто избить, вместо того, чтобы выставлять голой в коридор.
– Ты где живешь? – спросила она, поправляя волосы перед зеркалом, висящим у двери.
– Нигде.
– Я тебя все равно найду, если захочу, – бросила она, как раньше, презрительно. – Мне Богумил скажет.
– Ничего он тебе не скажет. Я не люблю таких женщин. Уж больно ты быстрая.
– Это я только в первый раз, – оправдывалась она и попросила дать носовой платок. Потом вытерла разбитую им губу. Эвен взял ее под руку и подвел к двери.
– Оставь себе этот платок, – сказал он. – Нельзя с такой губой ходить по улице. И уходи. Ты глупая и вульгарная. Я страшно не люблю бить женщин.
– Может, я и глупая, – сказала Клара, – но она у меня точно такая же, как у умных. Я тебя найду.
* * *
Я написал о Франчишке, Богумиле и Кларе киноновеллу и послал ее Петру, зная, что новеллу все равно не примут. Но я был доволен, что выполнил обязательство и никто не может иметь ко мне претензий. Впрочем, я уже думал о новом романе, замысел которого начинал вырисовываться в моей голове после ночных визитов к доктору Гансу Иоргу.
В один прекрасный день я услышал приглушенные звуки, словно кто-то далеко стрелял из пистолета и лес отвечал ему глухим звуком. Озеро ожило, время от времени его замерзшая поверхность словно начинала дышать, и глубокому вздоху сопутствовал треск раскалывающегося льда. Озеро гудело, стонало, стеклянную гладь перерезали похожие на молнии глубокие трещины.
Во время прогулки я увидел Розалию и договорился с ней встретиться поздно вечером возле кормушек на 138-м участке. В кормушках сена было уже мало, но мне казалось, что это вряд ли нам могло помешать. Когда я там появился, Розалия уже ждала, ее лошадь стояла привязанной к жердям и жевала остатки сена, предназначенного для оленей и косуль. По лестнице мы забрались под крышу и, лежа рядом, целовались до потери сознания. Она расстегнула куртку и блузку, чтобы я мог ласкать ее груди, но когда я хотел снять с нее брюки, она вырвалась, соскочила на землю и, смеясь, ускакала. Теперь мне понятно, почему мужчины называют ее "шлюхой". Мне также стали понятны, впрочем, понятны были и раньше, все ее радости и печали, и я знаю, как она могла бы от них освободиться. Я мог бы это сделать, но не люблю ее и не хотел бы, чтобы она полюбила меня.
* * *
И снова мы шли с Иоргом через мощенный камнем двор замка, а ветер раздувал полы наших белых медицинских халатов и приносил острый, соленый запах водорослей. Сквозь шум моря, которое билось о выщербленные прибрежные скалы, до моих ушей доносился чей-то крик, кто-то отчаянно повторял мое имя, но эти голоса тонули в звоне колоколов, а возможно, их заглушало эхо наших неровных шагов, гулко раздающихся под готическими сводами ворот. "Не кричи, – просила меня Барбара, – каждую ночь ты срываешься со стоном, который совсем не напоминает любовные стенания". Фигура Иорга уменьшилась, он становился похож на карлика, но потом снова увеличилась до гигантских размеров, мне казалось, что голова Иорга касается облаков. Мне также представлялось, что он прозрачный, и сквозь него я видел виноград, взбирающийся по шершавой стене.
– Не будьте смешным, дружище. Когда я писал "Декамерон", вы сочиняли "De republikа еmandanda". Вы ведь знаете, что мы любим поминать усопших. "Наш народ так в прошлое вжился, спускался во все могильные склепы, с трупами, с умершими сдружился". O Melibe, deus nobis hec ocia fecit, он всегда будет для нас Богом.
Был Вергилий и был Гораций, и существует также еженощная случка. Бывают матрицы более твердые, чем сталь, тверже, чем эти готические станы. Не исследуйте механизм подводной лодки, если вы хотите понять "Ветер с моря". Скорее, нужен фимиам. Прошу вас нюхать его так долго, пока на вас не снизойдет откровение. Знание продолжает оставаться в тупике, кроме того, оно герметично и замкнуто само в себе. Лучше почаще беседуйте с умершими королями и дуйте в золотой рог. "Obnubilatio lucida", – кричите вы?
Конечно, сумеречное состояние бывает, но медицина не знает понятия "Доктор Джекилл и мистер Хайд". Это всего лишь литература. Человек не может раздвоиться до такой степени, чтобы попеременно появлялось двое людей. Само собой разумеется, что в явном помрачении в определенной степени доходит до раздвоения личности. Из показания свидетеля Федора Достоевского мы знаем, что Раскольников неоднократно испытывал состояние помрачения, страдал от головных болей и до момента совершения преступных действий у него дрожали руки. После совершения убийства "он был в полном уме, затмений и головокружений уже не было, но руки все еще дрожали". Прошу обратить внимание на момент, когда обвиняемый обыскивал квартиру ростовщицы сразу же после совершения преступных действий: "Но какая-то рассеянность, как будто даже задумчивость, стала понемногу овладевать им; минутами он как будто забывался или, лучше сказать, забывал о главном и прикреплялся к мелочам". И дальше: "Он плохо теперь понимал себя; чем дальше, тем хуже. Он помнил, однако, как вдруг, выйдя на канаву, испугался". И дальше: "Не в полной памяти он прошел и в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу и тогда только вспомнил о топоре". И дальше: "Войдя к себе, он бросился на диван, так, как был. Он не спал, но был в забытьи (…). Так пролежал он очень долго. Случалось, что он как будто и просыпался, и в эти минуты замечал, что уже давно ночь". Уважаемый суд! В некоторых сумеречных состояниях поведение больного может быть до такой степени сконцентрировано, а его мыслительные способности формально упорядочены, что неспециалисты иногда не замечают в больном ничего странного. Больной способен выполнять сложные задачи, путешествовать, работать на предприятии, совершать преступления и заметать после них следы. Однако все его действия противоречат характерологическому облику и темпераменту данной личности. После выхода из сумеречного состояния случается частичная или полная амнезия или, другими словами, утрата памяти о совершенных поступках. Уважаемый суд! Не вызывает сомнения тот факт, что Раскольников не был по своему характеру преступником – наоборот, он испытывал отвращение ко всякому насилию. Страшное преступление им было совершено как бы вопреки своей натуре. Принимая во внимание тот факт, что у Раскольникова, возможно, была височная эпилепсия, у него могло произойти – как это литературно называется – раздвоение личности. Он, человек по природе своей мягкий и жалостливый, неожиданно оказался способен совершить чудовищное преступление, а потом, в конце концов, вернулся к своему образу жизни. После выхода из сумеречного состояния он не смог вспомнить все свои действия, у него оставались островки беспамятства, которые свидетель Достоевский приписывал временной потере сознания. Впрочем, уже в момент совершения преступного акта на какое-то время могло вернуться его обычное состояние, отсюда одни впечатления накладываются на другие. Были моменты, когда он не знал, кто он, где находится и что делает. Как говорит свидетель Достоевский, Раскольников "до того уже потерял способность сообразить что-нибудь, что прямо подошел к дворницкой и растворил ее. Если бы дворник спросил его: "Что надо?" – он, может быть, так прямо и подал бы ему топор. Но дворника опять не было…". Прошу обратить внимание на явный автоматизм поведения обвиняемого Раскольникова. Инструмент преступления он не бросил где попало, а отнес на место в дворницкую и прикрыл поленом. В Раскольникове победила врожденная для его нормального состояния большая честность, поэтому "взятый взаймы" инструмент он отнес на место, чтобы вернуть хозяину. Уважаемый суд! Вам известен пример человека, который любил жену и детей, но однажды ночью встал с кровати, взял топор, убил их и спокойно лег спать. Утром он ничего не помнил и был потрясен содеянным. В сумеречных состояниях больной не способен руководить своими поступками, а тем самым не должен подвергаться наказанию. В таких случаях мы также не рекомендуем помещать человека в стационар. Современная медицина, в принципе, не знает случаев, чтобы явное помрачение могло повториться, хотя и не исключает такой возможности. В нынешней ситуации я предлагаю использовать исключительное смягчение наказания, согласно статье уголовного кодекса, которая говорит…
Ганс Иорг открыл дверь камеры Раскольникова.
– Можете идти, – сказал он мягко. – У ворот клиники вас ждет Соня.
У меня глаза были полны слез. Плакал также и Ганс Иорг. Сквозь слезы фигура Раскольникова расплывалась как в тумане, неотчетливо видимая, она удалялась все дальше и дальше.
– Почему вы не хотели стать психиатром, господин Эвен? – сказал он, обратившись ко мне. – Нами пугают, это правда, но ведь мы делаем много хорошего.
– Но "Постороннего" вы не выпустили, – напомнил я.
– Действительно. Однако его не умертвили. Вы помните его потрясающее равнодушие, его замечательное ощущение чуждости? Тут представлены три основные проявления шизофрении: аутизм, аффективная тупость, диссоциация. Следующие симптомы – это обман зрения, мания величия и бред отношения. Аутизм "Постороннего" прекрасен, неповторим. Или это его притупление чувств. Он даже не помнил, когда умерла его мать, вчера, сегодня или позавчера. Но время торопит, доктор Эвен. Прежде чем петух прокукарекает три раза, мы все должны исчезнуть. Вот следующая камера. Здесь живет герой "Падения".
– Да, господин Иорг, – сказал я. – Как мы помним из разного рода рассказов, когда-то это был красивый адвокат, ценящий комфорт, любящий свою профессию и радости жизни. Как он выглядит сегодня? Я цитирую: "Посыпав голову пеплом, неспешно вырываю на ней волосы и, расцарапав себе ногтями лицо, сохраняя, однако, пронзительность взгляда, стою я перед всем человечеством, перечисляя свои позорные деяния, не теряя из виду впечатление, какое я произвел, и говорю: "Я был последним негодяем"".
Его болезнь началась раньше: "Как раз в ту пору у меня немного расстроилось здоровье. Ничего определенного, просто какая-то подавленность, с трудом возвращалось былое хорошее настроение. Я обращался к врачам, мне прописывали всякие укрепляющие средства. Бывало, подбодришься, а потом опять раскиснешь. Жить стало невесело: когда какая-нибудь болезнь подтачивает тело, сердце томит тоска".
И вот в объятиях любовниц наш герой начинает испытывать равнодушие, перестает все принимать близко к сердцу. Цитирую: "Единственное глубокое чувство, которое мне случилось испытывать во всех этих любовных интригах, была благодарность, если все шло хорошо, если меня оставляли в покое и давали мне полную свободу действий".