Второй убедился бы, что так называемый "обычный человек" в действительности не существует, поскольку каждый из нас является "каким-то", индивидуумом, запрограммированным иным генетическим кодом, сформировавшимся в различных условиях, с неодинаковой чувствительностью и эротической символикой. Конечно, это не значит, что не существует границы, которая отделяет индивидуальные личностные черты от патологии. Эту границу может определить не только врач, но и дилетант. Любой матери достаточно одного взгляда на своего ребенка, который вроде бы ведет себя как обычно, чтобы понять, что он болен. Возможно, она обратила внимание на заметный румянец на щеках или сильную бледность, усилившуюся подвижность или вялость? Термометр, как правило, подтверждает ее предварительный диагноз. Точно так же мы можем отличить у какого-нибудь человека его стремление к одиночеству, отсутствие любви к жене или любовнице, мучающие его подозрения, что вчера партнеры обманули его во время игры в карты, от больного, у которого количество этих впечатлений перешло в новое качество – у него начался аутизм, аффективная тупость и бред отношения. Давайте же признаем, что иногда граница между здоровьем и болезнью, между нормальностью и ненормальностью бывает неуловимой. Но герои "Постороннего" или "Падения" не являются "другими", индивидуально отличными от всех остальных. Это просто больные люди. Как дошло до того, что человек, который не умеет любить, человек, который живет только "для себя", мог стать образцовой моделью литературного героя?
Его отвергли бы Софокл и Аристофан, Овидий и Вергилий, не говоря уже о Горации. Его отвергли бы авторы "Легенды о святом Алексее" или "Песни о Роланде". Отвергли бы его Боккаччо и Петрарка, Гете и Мицкевич, Диккенс, Толстой, Чехов, Прус. Но мы приняли его почти без возражений и сопротивления, да, мы вознесли его на пьедестал.
Тридцать лет назад замечательный польский ученый профессор Мауриций Борнштайн опубликовал тезис о нарастающей шизофренизации мира. Этот тезис, как и многие оригинальные мысли, прошел у нас совершенно незамеченным. Возможно, время было неподходящим. Закончилась война, мы узнали правду об оккупационном кошмаре, концлагерях и преступлениях геноцида. Только шажок отделял нас от шизофренической действительности "эпохи печей". Да и какую опасность людям мог принести тезис о прогрессирующей шизофренизации, если мы только пережили "время презрения", в которое человек человеку приготовил самую страшную судьбу. Собственными глазами мы видели кошмар как из ужасного сна, словно перевернутую действительность, победу абсурда над разумом и сердцем, кафкианский мир оккупационных будней, попытку выбросить за борт не только "римское право", но и все общепринятые идеалы гуманизма. Того, что прошло, – нельзя было объяснить, используя этические критерии, которые нам внушали в детстве.
Гитлеровская оккупация – это не только миллионы человеческих жертв, но и своеобразное "промывание мозгов", после которого многие из нас вышли подозрительно настроенными к человеку, со страшным сознанием того, что достаточно только изменить условия, поставить нас в определенную ситуацию и каждый может оказаться чудовищем. Только сознание беспричинности бытия, страх, вытекающий из понимания бессмысленности человеческого существования, помогали каким-то образом объяснять период, который мы пережили, оправдывали компрометацию наших идеалов и позор нашего бессилия по отношению к масштабам преступления геноцида.
Тезис профессора Борнштайна не ограничивался утверждением, что в современном мире возрастает число больных шизофренией, хотя и это является фактом. Под шизофренизацией он понимал явление навязывания обществу галлюцинаторного видения действительности при помощи успешно завоевывающей мир философии экзистенциализма, а также искусства и, прежде всего, литературы, в которой доминирующим героем стал шизофреник.
Однако неужели возможно, что не только одежды, стили в искусстве бывали модными и немодными, но такими же модными или немодными могли стать болезни, мучающие человека?
В третьей четверти прошлого века медицинский мир много говорил о клинике и опытах Шарко. Его пациенток со знаменитой "Grande hysterie", его методы лечения гипнозом и внушением без сна с большим интересом наблюдал молодой и никому еще тогда не известный венский невролог, Зигмунд Фрейд, а также молодой врач Аксель Мунте, который опыты Шарко прекрасно описал в своей "Книге из Сан-Мишель".
Фрейд много думал о явлении большой истерии, которую он видел у Шарко, и отсюда родилась новая этиология истерических состояний и других психоневрозов, появился психоанализ.
Но время текло, не прошло и сорока лет, как оказалось, что большая истерия Шарко постепенно стала исчезать, все меньше и меньше пациентов имело подобные симптомы. Сегодня в крупных клиниках случай большой истерии является редкостью, а психиатр даже с многолетней практикой может на пальцах одной руки пересчитать наблюдавшиеся им симптомы пациенток Шарко. В пределах мучающих людей психоневрозов произошел какой-то поразительный преобразовательный процесс; почти совершенно исчез невроз такого типа, зато на его месте появился другой: навязчивый невроз, содержащий в себе намного больше элементов раздвоения. И это произошло не только из-за более совершенной диагностики, а стало клиническим фактом. На место давнишней большой истерии в общественную жизнь начала все чаще входить болезнь, называемая шизофренией.
Мауриций Борнштайн задал себе вопрос: "Как появился этот патологический процесс? Почему он родился в первой половине нашего века, а в последние десятилетия все чаще давал о себе знать? Почему все более отчетливо обозначилась разница в аспектах психиатрической клиники девятнадцатого и двадцатого века?" Попытку ответа Борнштайн начинает с фразы, которая звучит так: "Каждая эпоха имеет какую-нибудь мыслительную и моральную ауру, свою, свойственную лишь ей атмосферу, свой дух, так было всегда в течение столетий, так случилось и сейчас".
Борнштайн приходит к выводу, что, поскольку в прошлом веке относительной устойчивости моральных принципов и стабильности общественно-экономических структур мир характеризовало единство и эмоциональная синтонность, то как раз в середине двадцатого века "накопилось столько противоречий, столько беспокойства и тревоги, столько ненависти, что отстранение человека от внешнего мира и поиски компенсации в себе самом стало явлением более повсеместным, чем раньше, когда – говоря языком Юнга – экстраверсия преобладала над интраверсией – над самокопанием, над аутизмом. А как раз аутизм и является основным симптомом шизофрении. И Борнштайн пишет дальше: "Шизоидия – тенденция раздвоения, ведущая к углублению противоречий между сознанием и бессознательными элементами человеческой души, начала постепенно нас подавлять, начала постепенно овладевать мыслями и чувствами людей, еще недавно согласованными, составляющими единое целое, синтонными с жизнью. И эта все усиливающаяся перемена отразилась на всей человеческой жизни, как нормальной, так и патологической. Шизоидией заметно пропиталась литература и искусство, которые в прошлом веке носили черты явно синтонические. В результате шизоидия неизбежно наложила отпечаток на больную психику и начался шизофренизационный процесс, который, зародившись в теории через психологию и философию, в известной степени проник в жизнь и повлиял на трансформацию человеческой психики вообще и на ее патологические проявления в частности".
Со времени первого издания книги Борнштайна прошло сорок лет, со второго – дополненного, которым я пользуюсь, – тридцать. За это время медицина далеко шагнула вперед, многие тезисы в его книге принимаются не без оговорок, особенно если речь идет о конкретной диагностике, так же как о несколько некритическом отношении к экзистенциалистической психиатрии, с которой полемизировал профессор Кемпинский. Но среди других упомянутый выше тезис не только не потерял своей ценности, но продолжает оставаться актуальным, особенно по отношению к основным современным тенденциям в литературе и в искусстве.
Борнштайн считал, что на возникновение этой своеобразной "ауры эпохи" основное влияние прежде всего оказывают психология и философия. Таким образом, виноват Бергсон со своей главной идеей докторской диссертации "О непосредственных данных сознания" и, естественно, Фрейд, они оба потрясли доктрины материалистического монизма и теорию психофизического параллелизма. Рассматривая их наследие, следует подумать над тем, не был ли именно экзистенциализм квинтэссенцией шизофренизации и не послужил ли он дальнейшей шизофренизации наших взглядов на мир.
Факт существования своеобразной "мыслительной ауры" каждой эпохи не подлежит никакому сомнению, марксизм высказывается на эту тему совершенно однозначно. На базе развития средств производства и общественных отношений рождаются все новые и новые политические и философские доктрины, а они, в свою очередь, влияют на культуру и искусство; эта надстройка начинает воздействовать и на базу.
Богуславский написал замечательную пьесу "Модные спазмы", в которой ее герои, мужчины и женщины, согласно обязательной тогда моде, болели разными "капризами" и постоянно падали в обморок, крича "Нюхательной соли, соли!".
Так вот, история литературы, это также история "модных спазм", таких разных в различные эпохи. Современные герои не падают в обморок, не болеют "капризами", не требуют нюхательной соли, а носят на ремнях надпись "I am unhappy", что значит "я несчастлив", они ужасно одиноки. История литературы является также историей выраженных в литературе разного рода неврозов, психозов и психических болезней, которые рождались вместе с определенными эпохами и исчезали вместе с ними, как те большие истерии Шарко. Они и в самом деле исчезали, а может, оказывались просто менее заметными, становясь немодными?
Абсурдной кажется мысль, что такие явления, как психическая болезнь или невроз, могли бы зависеть от "мыслительной ауры" эпохи. И все же многие серьезные врачи склонны считать, что именно так и происходит. Это значит, что подобного рода болезни не исчезают совершенно, но перестают иметь широко распространенный характер. Просто человеческие гены, особенно у людей впечатлительных, могут развиваться в разных направлениях, они могут быть восприимчивы к определенному психическому явлению, окружающему данного человека. В какой-то степени подобный симптом обнаружил доцент Янковский в своей "Гуманистической психиатрии", однако он сделал довольно забавные выводы: что именно психиатры создают психические болезни. Конечно, это не так, но мы, вероятно, будем близки к истине, если станем утверждать, что своеобразная "мыслительная аура" эпохи воздействует на повсеместное возникновение тех или иных болей либо психических аномалий.
Впрочем, давайте рассмотрим шире явление "модных спазм" в отдельных эпохах.
Эрнст Кречмер, замечательный психиатр и невролог, открыл тесную взаимозависимость между "soma" и "psyche", то есть между телом и душой, а точнее, констатировал, что существует большая взаимозависимость между определенными типами строения человеческого тела, костной и мышечной структурами и между ощущениями, чувствительностью, да и психическими болезнями человека. Так родилась кречмеровская типология, с небольшими модификациями признаваемая и используемая до сегодняшнего дня.
Кречмер открыл закономерность, которая казалась бесспорной многим мыслящим людям еще в стародавние времена.
Гениальный старик Шекспир не напрасно вкладывал в уста Цезаря, предчувствующего заговор, слова, обращенные к Антонию: "Окружайте меня людьми полными, лысыми, которые хорошо спят ночью". И он подозрительно относится к Кассию, у которого был отсутствующий взгляд, да к тому же еще и худому. Его успокаивает Антоний, говоря, что Кассий человек честный и одаренный. Но Цезарь вздыхает: "Ах, если бы он был немного потолще".
Шекспир не знал типологии Кречмера, но ему было известно, что на некоторые явления иначе реагирует полный человек, а иначе худой. Он хорошо разбирался в людях, как и положено писателю. И мы также давайте взглянем на некоторые эпохи так, как это делал Шекспир.
Вот Средневековье со своим искусством, живописью и литературой. Средневековое искусство представляет нам ужасно худых, высоких людей, которых Кречмер назвал бы астеническими или лептосомическими (из греческого – узкими) типами. Для таких личностей характерно отсутствие общительности, граничащее часто с полной изоляцией от окружающих, закрытостью, сухостью и некоторой эмоциональной заторможенностью, болезненной впечатлительностью. Только такие люди могли быть носителями средневековых идеалов аскетизма, стать отшельниками, фанатиками, мучениками. Именно такие люди были восприимчивы к различным сексуальным психозам, каким без сомнения, стал детский крестовый поход, так прекрасно описанный в "Воротах рая" Анджевского.
Неужели в Средневековье не было толстых людей? Ну, конечно, были, не могло не быть. Но искусство, мода отдавали предпочтение лептосомикам и навязывали всему обществу видение и ощущение мира, свойственное этой категории людей. Лептосомики – если так можно выразиться – терроризировали пикников или циклотимиков, так же как сегодня, на мой взгляд, шизофреники терроризируют с помощью искусства все общество.
Теперь возьмем Возрождение и барокко. В живописи, в литературе предпочтение отдается хорошо сложенным или даже толстым людям. Возрождение – атлетически сложенные типы, а барокко выделяет пикников – людей, склонных к радости, к чувственным удовольствиям, к наслаждению жизнью и красотой.
Разве в эпоху Возрождения не было худых, астенического типа людей? Конечно, были. Но литература и искусство отодвинули их в тень, поскольку пришли уже другие "модные спазмы", никого не интересовало восприятие мира и впечатлительность лептосомиков. Им пришлось подчиниться видению и восприятию других личностей.
А ведь в эпоху Возрождения появился Савонарола. Живопись передала его изображение – это был типичный астеник или, если хотите, лептосомик. Он призывал к аскетизму и сдержанности. Каким же оказался его конец? Савонарола был сожжен на костре. Или Дон Кихот. В эпоху моды на атлетически сложенных молодцов появляется "рыцарь печального образа" вместе со своими средневековыми идеалами. Не напрасно Сервантес придал своему герою не только образ мышления и видение мира человека прошедшей эпохи, но и форму, костную и мышечную систему человека, типичного для Средневековья. Двести лет назад он был героем новой "Песни о Роланде", а в следующую эпоху стал комедийной личностью.
Конечно, Савонарола погиб не потому, что был худым, не по этой же причине высмеивали Дон Кихота. Факты дают нам представление о том, что "аура эпохи" – это не только определенные взгляды. Взгляды и идеалы не имеют ног, кто-то их носит, кто-то их пропагандирует и кто-то посвящает себя им или выступает против них.
В эпоху романтизма писатели отдавали предпочтение шизотимикам с оттенком скиртотимии, а в позитивизме – циклотимикам с экстраверсией и эмоциональной синтонностью. В романтизме мы имеем целую галерею параноиков, персонажей, больных ситуативной депрессией, невротиков – убивающих, как Арбенин, своих жен под влиянием бреда ревности и погружающихся в безумие.
В позитивизме главный герой – циклотимик с эмоциональной синтонностью и экстраверсией, то есть человек конструктивный, позитивно относящийся к миру, открытый для других людей, готовый все строить от основания, солидно и научно. Но чтобы случилось, если бы в эпоху террора циклотимиков появился человек – реликт прежней эпохи? В результате этого родился бы именно Вокульский – говоря научным языком, циклотимик превратился бы в циклофреника. Это был бы человек, который сегодня – прекрасно все просчитывающий и наживающий целое состояние купец, а завтра – странный тип, через подставных людей завышающий цену дома, который сам же собирается купить, безумно влюбленный и совершающий романтическое самоубийство. Циклофрения – это "модные спазмы" польской разновидности позитивизма.
Можно в Вокульском видеть личность, разрывающуюся между романтизмом и позитивизмом. Но также можно разглядеть в нем личность типологически смешанную, которая не хочет подчиниться террору циклотимиков, так же как не хотел подчиниться ему Прус, который, хотя и принимал идеалы позитивизма, однако отдавал отчет в том, что они не полностью объясняют мир, а у предыдущих эпох тоже были свои ценности. Болеслав Прус не дал себя полностью затерроризировать тогдашней моде, как это случилось с Ожешко, Асныком или Балуцким, поскольку он, очевидно, был не только более талантливым, но и более мудрым писателем.
Я написал эти несколько длинноватые рассуждения, чтобы наглядно показать, что и сегодня мы находимся под чьим-то террором – а именно под террором шизофреников, с их аутизмом, бредом отношения и аффективной тупостью. История литературы учит, что остались в памяти лишь те писатели, которые не полностью поддались "модным спазмам", те, о которых говорили, что они "не поспевают", хотя на самом деле они "опередили время" и вполне были поняты людьми из следующих эпох. Характерен здесь пример Болеслава Пруса. Могу привести фамилию еще одного писателя, наименее "романтичного" из романтиков – Циприана Камиля Норвида. Это не Словацкий, великий "модник", а именно Норвид очень нужен в наше время.
Что произойдет, если шизофреники сойдут с исторической арены? Что случится с книгами, которые представляют абсолютно одиноких, отчужденных, диссоциированных людей, когда снова модной станет эмоциональная синтонность, или общность человека с миром и другими людьми? Разве мы не видим, что читатель уже избегает книг с шизофреническим героем, жаждет "Love story", грустит по прошлому? Не является ли мода "ретро" своего рода бунтом против тирании шизофреников, героев с раздвоенной психикой? Не наступит ли вместе с политической и экономической стабилизацией тоска по стабилизации эмоциональной – по этой, повторяю, синтонности?