Он написал несколько действительно детских книжек, разбавив своей талант общепринятым, что б уже и самые тупые поняли: да, Голявкин детский писатель, кушайте и успокойтесь. Гениальность, используемая на десять процентов, распирала его, выходила в поступках слишком непредсказуемых. Но уже и после инсульта, с парализованной половиной тела, он жил абсолютно по-своему: лишь короткие бодрые фразы, никаких жалоб, психологических тягомотин.. "Сегодня весь день слушал твои рассказы!" – в день его шестидесятилетия сказал я ему. "Делать тебе нечего! Свои пиши!" – бодро ответил Голявкин. Так он и умер – не сказав, а тем более не написав ни одного не своего слова! Когда открылись литературные закрома, его стали упрекать в подражании Хармсу. "Хармс-Хармс! Не знаю я никакого Хармса!". Он и не знал – просто бациллы гениальности, безумного гротеска растворены в климате нашего города и воплощаются временами, и гениям нечего делить – любви и восхищения хватит на них!
ОЛЕГ ГРИГОРЬЕВ
На задворках Литейного двора Академии художеств вырастил свою гениальность и впитал чужую талантливейший и беспутнейший поэт нашего времени Олег Григорьев, автор замечательных стихов, смешных и трагических: "Я спросил электрика Петрова – зачем ты прицепил на шею провод? Петров мне ничего не отвечает – висит и только ботами качает". Он выпустил несколько великолепных детских книжек, которые успел заметить и запретить сам Сергей Михалков. Вольность, спасительный абсурдизм, игра словами еще допускались в те времена в детской литературе, но во взрослой – ни-ни.
За свои буйные повадки Олег несколько раз "посиживал" – к счастью, недолго. Человек он был веселый и добрый – просто милиция, вызванная соседями, слишком резко вмешивалась в творческий процесс – такой, каким представлял его себе Олег Григорьев.
Помню, как я сидел в зале суда, ожидая очередного приговора, которого адвокат обещал добиться оправдательным. Мы вместе с замечательной самоотверженной редакторшей Ольгой Ковалевской собирались после освобождения сразу же умчать Олега на такси туда, где его не сразу найдут восторженные собутыльники. Сам Олег через адвоката передал, что план этот одобряет, хочет начать новую трезвую жизнь. Помню, как сразу после освобождения Олега мы бежали с ним по коридору суда, а за нами с гиканьем неслись "митьки", которые в те времена еще крепко выпивали.
Потом Олег выпустил еще несколько замечательных, ярких книг, с красивыми иллюстрациями влюбленных в него талантливых художников – и рано умер, так и не сумев убежать от себя.
ИСТОРИЯ НА ВАСИЛЬЕВСКОМ
Перед Академией, на спуске к Неве, застыли два огромных загадочных сфинкса. Они были найдены при раскопках великих "стовратных" Фив и привезены сюда путешественником Муравьевым, с одобрения Николая I. Несколько тысячелетий они стояли над Нилом, теперь их мудрый взгляд устремлен вдоль Невы. Далее виден за деревьями сквера обелиск "Румянцева победам". И за уходящей вглубь острова Первой линией начинается самый главный "фасад" Васильевского острова, парад самых знаменитых домов Петербурга, заповедник архитектуры далекого XVIII века под открытым небом. Грузный, с маленькими оконцами (больших стекол тогда не умели еще делать) желтый дворец Меншикова, всесильного и жадного фаворита Петра. Эти окна видели еще Меншикова и самого Петра, перед этими окнами проходил XVIII век! Дворец был самым большим и роскошным в городе, больше скромного домика Петра, и царь все собрания и ассамблеи проводил здесь. "Эка Данилыч гуляет!" – не без одобрения говорил Петр. Здесь появилась первая в Петербурге роскошь: штофные и гобеленовые обои, большие венецианские зеркала в золоченых рамах, хрустальные люстры, столы и стулья на гнутых золоченых ножках. Когда Петр яростно и не без оснований винил Данилыча в казнокрадстве, вся роскошь словно по мановению волшебной палочки из дворца исчезала. Петр, придя в гости, хмурился. Как-то все это было уж чересчур. И гениальный Меншиков, уловив, что чувствует его любимый "мин херц", возвращал всю роскошь обратно.
После смерти Петра попавший в опалу Меньшиков уехал отсюда в ссылку, из которой не вернулся.
Дальше стоит огромное бело-красное, вытянутое не вдоль Невы, а уходящее от нее здание двенадцати правительственных учреждений, или Коллегий, как называли их тогда, выстроенное Трезини, одним из первых петербургских архитекторов, в 1730 году. Сейчас здесь университет, и по самому длинному и широкому в Питере коридору мчатся юные гении всех наук под присмотром гениев прошлых столетий, застывших на портретах и в бронзе. Новым гениям есть куда податься: следующее за университетом здание – построенная великим Кваренги в классическом стиле с торжественными колоннами Академия наук. Дальше идет древняя, в стиле барокко, Кунсткамера с башней, построенная архитектором Матернови еще при Петре для собрания диковин, за ней плавно закругляется к площади бывший морской пакгауз – склад, где сейчас живет Зоологический музей и где можно увидеть скелеты доисторических тварей.
А на другой стороне Невы, отражаясь в воде, поднимается Адмиралтейство с золотым корабликом на шпиле. С Адмиралтейства, строившего корабли, начинался город. Когда-то от Адмиралтейства к Неве были вырыты каналы, по которым выстроенные корабли шли в Неву. Сейчас корабли тут больше не строят, каналы зарыты. От воды поднимаются широкие гранитные ступени с бронзовыми львами по краям. На этих ступенях всегда, особенно в белые ночи, полно людей, шумные компании и тихие парочки. Постоять или посидеть на этих ступенях и полюбоваться открывающейся перед глазами красотой – большое счастье. Невзгоды как-то растворяются тут, дух взлетает и парит.
Проплыв под широкой гулкой "крышей" – Дворцовым мостом, выплываем на самое широкое – и самое красивое место в городе – здесь Нева разветвляется, огибая Васильевский остров, на Большую Неву и Малую Неву. На развилке, всегда сильно раскачиваясь, стоят два спаренных буя, означающих "свальное течение", и тут надо держать штурвал крепко. Помню, как золотая, просвеченная солнцем волна ударила в грудь нашего рулевого, стоявшего за штурвалом на корме, и у него на мгновение выросли за спиной золотые крылья, как у ангела на шпиле Петропавловской крепости.
СТРЕЛКА ВАСИЛЬЕВСКОГО ОСТРОВА
Слева видна Стрелка Васильевского острова. Здесь когда-то был главный морской порт, и сооружения над водой напоминают об этом. Высокие Ростральные колонны построены в виде высоких морских маяков с огнем на вершине. Их украшают ростры в виде кораблей, а также фигуры – аллегории главных рек, соединяющих Петербург с обширными пространствами Севера – Невы, Волги. Днепра и Волхова, а через них – с морями и океанами. До сих пор на гербе Петербурга – скрещенные морской и речной якоря. За Ростральными колоннами – похожая на греческий храм колоннада Биржи, построенной Тома-де-Томоном для торговли товаром, приплывшим сюда по воде. Биржа построена архитектором в стиле знаменитого классического храма в Пестуме и служит главным украшением Стрелки. Сейчас в ней пребывает Военно-Морской музей. Помню, с каким упоением в детстве я вникал здесь в затейливую оснастку парусных судов, ощущал грозную тяжесть ядер, глубинных бомб и торпед. Сбоку от Биржи виден купол бывшей таможни, построенный архитектором Лукини. Сейчас там учреждение не менее важное – Институт русской литературы, где изучают и современную литературу, и где хранятся рукописи и личные вещи Пушкина, Лермонтова, Толстого, Некрасова и многих других, составивших славу нашей нации.
Здесь "Васильевский парад" кончается, и открывается простор Невы, ставшей после Стрелки гораздо шире.
ВАСИЛЬЕВСКИЕ ЛИНИИ
Но жалко уплывать от Васильевского, увидев только его фасад, не сойдя на берег и не погуляв по его "линиям". Эта часть Петербурга, задуманная Петром как центр Новой Венеции, должна была стоять на берегу вырытых каналов, продольных и поперечных. Леблон, один из первых придворных архитекторов, нарисовал такой план, и подчиняясь железной воле Петра, эти каналы рыли. Но – не всегда русская нерадивость так уж нелепа. Порой в ней проявляется здравый смысл. Зачем плавать, если можно ходить пешком? Эти маленькие уютные домики располагают к хождению друг другу в гости.
В тихом Тучковом переулке жила юная Ахматова с мужем Гумилевым в маленьком домике, который Ахматова ласково называла "тучка". Здесь у них родился сын Лев.
Я тихая, веселая жила
На низком острове,
Который, словно плот,
Остановился в пышной невской дельте.
Здесь непарадная часть Петербурга, стоят в основном маленькие ампирные домики шириной в шесть окон. Но какие люди жили здесь! Они строили Петербург помпезный – а сами скромно жили здесь.
Здесь жили архитекторы Брюллов, Стасов, Сюзор, Фомин, скульпторы Козловский и Клодт, баснописец Крылов. В Кадетском корпусе, занявшем особняк опального Меншикова, учился будущий знаменитый драматург Сумароков, здесь жили Тарас Шевченко, Блок, Хлебников, здесь в гостях у брата переводил дух между ссылками несчастный и гениальный Мандельштам.
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда – так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.
Петербург! я еще не хочу умирать -
У тебя телефонов моих номера.
Петербург! у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,
И всю ночь напролет
Жду гостей дорогих
Шевеля кандалами цепочек дверных.
Линии Васильевского, штрихующие его поперек, слегка однообразны. Но по какой линии не пойди – везде столько важного! Вот обычное серое здание, но – здесь была знаменитая "Гимназия Мая" (Май – фамилия директора). Выпускников называли "майскими жуками" – и кого только не было среди них! Сколько знаменитых выпускников! Почему же из наших школ столько не выходило? Кроме обычных гимназических предметов тут давали еще уроки музыки, танцев и фехтования, была также столярная мастерская. Учились дети аристократов, но в основном – интеллигенции. Только из семьи Бенуа шестеро. Учились три сына великого композитора Римского-Корсакова и двое сыновей его старшего брата, адмирала. Кроме строгих занятий были и праздники, спектакли и воскресные путешествия на природу, в деревню, с учителями, которые не давали поблажек, но и себе их не давали, весь путь проходя пешком. Многие знаменитые ученики вспоминали гимназию с благодарностью, говорили, как она помогла им. Среди "майских жуков" – художники Рерих, Сомов, много ученых, известных путешественников. На Васильевском было где учиться…
Наверное, благодаря удаленности от центра, от органов власти и из-за того, что остров не был кастовым, дворянским и заселялся как попало, часто не горожанами, а завербованными на заводы подростками, не имеющими городских корней, остров долго был хулиганским, шпанским. Особенно это было ощутимо после революции, сделавшей сиротами пол-России. То озорное, но веселое время замечательно отразил в своих повестях Вадим Шефнер, сам выросший на шпанском Васильевском острове
ВАДИМ ШЕФНЕР
Происходил он, как выяснилось, не из народных масс, а из дворян, из служилого морского офицерства. Отец его служил в Кронштадте, и, по непроверенным легендам, Вадим Шефнер родился на льду залива, когда мать его направлялась в Петербург. Вскоре грянула революция, и все смешалось – вместо какого-нибудь кадетского корпуса, который был ему предназначен, Шефнер оказался среди василеостровской шпаны.
В шестидесятые годы, когда я его узнал, это был уже признанный поэт советского времени. Нет, не советского – ничего о советской власти он не писал, хотя стихи его были вполне традиционными, чеканными, очень точными и глубокими. Это был не советский поэт. Это был поэт советской поры.
Загляну в знакомый двор,
Как в забытый сон.
Я здесь не был с давних пор,
С молодых времен.
Над поленницами дров
Вдоль сырой стены
Карты сказочных миров
Запечатлены.
Эти стены много лет
На себе хранят
То, о чем забыл проспект
И забыл фасад.
Знаки счастья и беды,
Память давних лет -
Детских мячиков следы
И бомбежки след.
Чем отличается хороший литератор от обычного? Тем, что видит твои тайны, то, что ты считал только своим. Помню, сколько я стоял у сырой стены двора у расползшихся разноцветных пятен сырости, воображая их картами неизвестных стран, и фантазировал. А он, оказывается, и это знает!
Стихи Шефнера, вроде, просты – про след бомбежки писали многие, но вот увидеть на стене "детских мячиков следы" может не каждый – "каждому" это покажется несущественным, и только талант это увидит и оценит.
Все уже привыкли к Шефнеру, уважали его – и вдруг он разразился целой серией "хулиганских повестей" о своей шпанской юности на Васильевском – и открылся новый, неповторимый писатель, своей удалью, юмором, бесстрашной откровенностью победившей всех своих современников-коллег. Помню, как расхватывались его весело оформленные книги – надо же, как неожиданно возник новый талант. Что питало его? Дворянское происхождение? Шпанская юность? Думаю – именно неожиданное сочетание этих двух составляющих. Только из неожиданных сочетаний крайностей рождается новое, яркое.
Шефнера я увидел в комаровском Доме творчества. На вид он был обычный старик, с одним опущенным веком, однако – не седой и не лысый, со свисающей на лоб прядью.
Выделялся он только тем, что никогда и нигде не обнаруживал замашек классика, которыми отличались многие, не годившиеся ему в подметки. Шефнер был тих, грустен, молчалив.
В окружении юных почитателей он уходил на залив, или в лес, и только там иногда, разгулявшись, пел хулиганские песни своей юности.
ГЛЕБ ГОРБОВСКИЙ
Замечательный питерский поэт Глеб Горбовский – тоже василеостровец – занимался в поэтическом объединении Горного института и стал, пожалуй, лучшим поэтом из них, хотя, по причине своей бурной молодости студентом побывать не успел, а лишь участвовал во многих геологических экспедициях, о которых написал потом "без романтики", резко и горько. То, что во время войны он потерял родителей, бродяжил, добывал себе на жизнь чем придется, сотворило в его душе замечательную закваску, придало его голосу неповторимую хрипловатость, которая намного ценней сладкозвучия и плавности. Накопившиеся за трудную жизнь ярость и даже отчаяние, соединяясь со светлым его даром, выдают чисто по-горбовски корявые, нежные, трогательные стихи, намного пережившие короткое творчество его благополучных коллег.
Помню, с каким восторгом повторяли мы его ернические, вольные стихи, каких никому из нас не написать.
…Я лежу на лужайке,
На асфальте – в берете…
Рядом – вкусные гайки
Лижут умные дети…Я лежу конструктивный,
Я лежу мозговитый,
Не банальный, – спортивный,
С черной оспой привитой…
Я бывал в его комнате – в коммуналке на Васильевском, где на полке стоял человеческий череп и медицинская склянка – с цианистым калием, как утверждал Глеб. Вел он себя тогда далеко не законопослушно, его кудрявый чуб мелькал во многих буйных переделках. Но теперь понятно, что он все делал правильно, – долбил свою нишу, которой, по советским меркам, быть не должно. "Какой еще русский Франсуа Вийон? Пусть Вийон во Франции шумит – а у нас мы такого не допустим!" Приходилось воевать. Помню его войну с соседями, которая никогда, однако, не носила характер ненависти и презрения, а лишь способствовала его воинственному самоутверждению и заканчивалась гениальными стихами.
Я свою соседку – изувечу.
Я свою соседку – изобью,
Я ее в стихах увековечу
Чуждую, но все-таки – мою.
Так и вышло – он всех увековечил, взял в замечательные, неповторимые строки, сохранил навсегда. Глеб "свой" среди населения, ему есть о чем и про кого писать стихи. Однажды он рассказывал, как в одной василеостровской пивной сосед пообещал набить ему морду, если он, ханыга, будет себя и дальше выдавать за замечательного поэта Глеба Горбовского, которого собутыльник Глеба знал наизусть. Так Глеб слился с народом, что не разлиться уже никак. С годами смирение, мудрость, добродушная усмешка вытеснили эпатаж и агрессию, но остались отчаяние, боль – как ни у какого поэта.
Посижу, немного клюкну
На пеньке – и снова в путь
По грибы или по клюкву
И еще по что-нибудь.…Шмель звенит, взметнулась белка,
треснул высохший сучок…
Вот и озеро. Но – мелко.
Не утопнешь, старичок!
Глеб довольно долго жил на Васильевском, в Гавани, на улице Карташихина, в относительном благополучии и покое. Теперь он покинул и Васильевский остров, и благополучие, и покой.
Да. Все оказалось не просто:
Разруха в судьбе и в стране.
Любимый Васильевский остров
Должно быть, забыл обо мне.Скитаясь по странам и весям,
Я гимнов уже не пою.
Шепчу я уставшие песни,
Питавшие юность мою.Погодка свистит продувная,
Душа коченеет и плоть…
И всех, кто меня вспоминает,
Спаси и помилуй Господь!
9
ВИД С ВОДЫ
ЛЕТНИЙ САД
И, покинув Стрелку Васильевского, плывем к ограде Летнего сада. Существует два вида дворцовых садов. Первый – французский. Аккуратные кусты, постриженные кубами или шарами, беседки и "боскеты" из стриженых кустов, строгие симметричные аллеи, круглые площадки. Деревья в основном невысокие и, как правило, переносные, посаженные в кадках. Во французском саду все должно быть, по возможности, искусственным – этакое подчинение природы человеку. Фонтаны, гроты, павильоны и другие затеи. Именно таким, французским, был знаменитый Екатерининский парк в Царском Селе и Летний сад у домика Петра I. Петр весьма любил устраивать тут ассамблеи и "машкерады". В 1725 – в год смерти Петра – были установлены здесь беломраморные статуи, копии римских, весьма смутившие современников своей откровенной чувственностью, в связи с чем общественность, которую вряд ли можно назвать передовой, требовала их удаления. К счастью, скульптуры удалось отстоять.
Увы – более опасной для них оказалась стихия. Летний сад пережил два катастрофических наводнения – в 1777 и в 1824 годах. Многие скульптуры погибли. И сейчас их осталось 89. Наиболее знаменитая из них – беломраморная "Нимфа Летнего сада", – Флора, богиня растений. Красоты Летнего Сада вдохновляли многих. Ахматова писала:
Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград,
Где статуи помнят меня молодой,
А я их под невскою помню водой.
Под невскою водой статуи Летнего сада оказались в наводнение 1927 года. Тогда всплывали деревянные плашки, которыми был замощен весь Невский, и потом их разыскивали по глухим дворам. Об этом мне рассказывал отец. Наводнение это было уже не столь разрушительным, как сто лет назад, в 1824, когда "Все вокруг вдруг опустело – воды вдруг втекли в подземные подвалы, к решеткам хлынули каналы, и всплыл Петрополь, как Тритон, по пояс в воду погружен". Петр вопреки всем страхам построил город здесь – но природа тоже не думала сдаваться и показывала не раз, что "с божией стихией царям на совладать".