Пришедший согласился с этим, и тут Сёсан захлопнул ловушку, подготовленную им для этого малопривлекательного типа: "Однако встречаются ли среди ваших сослуживцев и других самураев те, кто ведет себя вызывающе?" – "Да, встречаются", – ответил он. "И что же, вы убиваете их?" – спросил Сёсан. "Нет", – ответил он.
Монах воскликнул: "Ай-ай, какой перед нами трусливый человек. Если вы на самом деле хитокири, то почему вы не желаете убивать тех, кто совершает низкие поступки из числа тех, кто совершает поклоны перед тем же господином, что и вы? Разве не трусость – по малейшему поводу убивать низко склоняющихся перед вами простолюдинов?"
Поэтому неудивительно, что и Юдзан Дайдодзи, и Ямамото Цунэтомо много говорят о необходимости быть человечным и сострадательным по отношению к стоящим ниже на социальной лестнице. Особенно это касается тех, кто живет в одних землях с воином. Так, хотя автор "Хагакурэ" и был лишь младшим вассалом сильного и процветающего даймё, несомненно, что его взгляды разделялись и господином клана, и знатными самураями: "Если говорить о Пути, которым должен следовать самурай, то на первом месте будут стоять служба и преданность господину. Если же рассуждать о том, что ему надлежит делать сверх этого, то я скажу так: самурай должен обладать мудростью, гуманностью и мужеством". Преданный вассал сослужит своему господину самую добрую службу, если благодаря ему люди всех сословий почувствуют, что господин неустанно думает и заботится о них".
"Это поистине просто. Прежде всего, следует думать об интересах всех вассалов и представителей низших сословий. Бездумные выскочки составляют далеко идущие планы, полагая, что это принесет благо господину. Однако в своих планах они не учитывают интересов низших сословий… Они несут им лишь бедствия. Это худшее, что можно вообразить. Ведь все, включая слуг из низших сословий, принадлежат господину", – пишет современный американский японист О. Ратти.
Снисходительность к другим самурай должен был демонстрировать прежде всего при тех обстоятельствах, когда это не задевало его и вообще ничьей чести и всерьез не вредило его интересам или интересам его семьи, господина и т. д. (для этого эти самые проступки и слабости окружающих должны были быть действительно "мелкими" по самурайским меркам – то есть относиться к сфере физических недостатков, небольших человеческих слабостей и пороков, исключая те, которые ставили под вопрос две вышеупомянутые добродетели: смелость и верность). В противном случае вполне допустимым считалось попытаться мягко "наставить ближнего на путь истинный" или даже сделать "строгое внушение". Недопустимыми и недостойными считались грубая брань и особенно насмешка – ибо последняя больше задевала честь воина. В конце концов, ведь не стоит забывать, что знаменитая самурайская и вообще японская вежливость и удивительная толерантность в некоторых вещах (то, что нередко удивляет неяпонцев) вырабатывались в условиях тотальной вооруженности колоссального количества жителей Страны восходящего солнца (в отдельные периоды истории Японии количество самураев достигало 10 % населения; для сравнения: в большинстве стран Европы, кроме Речи Посполитой и Испании, дворяне составляли 1–1,5 % населения). Поэтому быть вежливым и терпимым было не только "красиво" (а многие исследователи называют японскую традиционную мораль "эстетической моралью"), достойно, но и вполне разумно – изысканный этикет нередко попросту позволял избежать колоссального числа кровопролитий. К сожалению, у многих интересующихся историей страны Ямато сложился в целом неверный стереотип самурая как озабоченного только своей честью головореза, ни во что не ставящего ни свою, ни чужую жизнь и готового махать мечом по любому случаю, ибо так ему велит бусидо. При всем том, что подобный типаж в истории Японии действительно не редкость, отношение большинства авторов трактатов и иных произведений о бусидо достаточно отрицательное, как к опасному и неприятному асоциальному типу, который при всей своей отваге и внимании к своей чести все равно плохо кончит (конечно, не в смысле погибнет вообще, а, скорее, недостойно и бесчестно окончит свои дни), ибо ему неведома внешняя вежливость и внутреннее сострадание.
Четче всего двойная сущность воина-безжалостного убийцы и воина-защитника, даже "спасителя", отражена в знаменитой притче о двух великих оружейниках XIV века Масамунэ и Муромаса, которые, сами будучи самураями, передавали частицу собственной души своим изделиям (клинки этих мастеров отличались высочайшим качеством, они – огромная редкость и объявлены в сегодняшней Японии национальным достоянием. Вообще мечи, созданные знаменитыми мастерами, особенно периода "древних мечей" – до 1350 года, – всегда считались в Японии поистине бесценным сокровищем и передавались из поколения в поколение .
Но сначала, чтобы читатель лучше понял контекст, несколько слов об образе японского меча как главного символа самурая.
О. Ратти писал о символике самурайского меча катана: "Роль катана основывалась на том положении, которое самураи занимали в политико-правовой структуре Японии, структуре власти, построенной вертикально, поддерживаемой и вдохновляемой на каждом уровне мистическим поклонением предкам, связывавшим воедино многие поколения. Являясь почти [почему "почти"? Меч – одно из трех Сокровищ императорского дома наряду с Зеркалом и Яшмовыми подвесками -магатама. – Д. Ж. ] сакральным символом сокровенных верований, устоев и законов японского народа, меч представлял и прошлое, и настоящее. Он был своеобразным средоточием духовной, политической и боевой силы, принадлежавшей его обладателю. Подобный символизм приводил к тому, что каждое событие прямым или косвенным образом связывалось с катана… Самураи пребывали в уверенности, что переступивший через катана навлечет на себя гнев свыше и неотвратимое наказание… Согласно кодексу бусидо, меч катана защищает справедливость и карает зло. В мирное время катана, висящий на поясе самурая, убережет его от безнравственных мыслей, а во время войны катана уничтожит всех врагов и защитит его. Лишь божества и будды считались более могущественными, чем катана".
Мы знаем, что меч в буддизме почитался как символ установления мира, человеколюбия и справедливости. Меч бодхисаттвы Мондзю предназначен для уничтожения не физических врагов, а такого зла, как алчность, глупость и гнев. Мечом вооружен и яростный и спасающий людей Фудо-мёо. С мечом ( кэн – более общее понятие, чем катана или тати ) некоторые направления буддизма связывают такие достоинства, как религиозная убежденность, прямодушие, честь и верность долгу. Меч наделен магическими силами и в синтоистской традиции – вспомним знаменитый "Скашиватель травы" – меч бога Сусаноо и Ямато Такэру. Как и в средневековой Европе, меч наделялся почти всеми основными человеческими качествами – добродетелями и пороками, а иногда и именем (так, в семье советника шестого сёгуна из династии Токугава, Араи Хакусэки, хранились мечи, именовавшиеся "Лев", "Обезьяна" и "Змея"). С мечом связано колоссальное количество норм этикета. Превосходные мечи почитались в Японии столь высоко, что появилась особая церемония "любования мечом". Происходила она так (цитируем по О. Ратти): "Хозяин считал для себя большой честью, если гости выражали свое восхищение красотой и качеством мечей, которые обычно висели в зале для приема гостей. Процедура осмотра мечей была тщательно регламентирована, не менее тщательно были расписаны жесты и реплики всех, кто участвовал в подобной церемонии. Мечи доставали из ножен постепенно и никогда не обнажали полностью. К лезвию прикасались лишь через тонкую прозрачную ткань, наклоняя его к свету под различными углами. Тканью при осмотре меча пользовались для того, чтобы предохранить оружие от возможного появления ржавчины, что всегда было большой проблемой в Японии. Быстро доставать меч из ножен считалось грубым и непочтительным, а полностью обнажить меч значило получить в лице хозяина заклятого врага. Опасно было даже случайно бряцать гардой (называвшейся "цуба") меча о ножны, частично вынимая его из ножен – это могло быть воспринято как вызов на поединок. Ведь самураю запрещалось даже показывать обнаженный меч в присутствии друга и в резиденции господина. Конечно, пронизанный церемониальностью суровый кодекс нормативно-благопристойного поведения – как со стороны исполненного гордости хозяина, так и со стороны восхищенного и почтительного гостя – вполне вписывался в контекст японской культуры".
Однако вернемся к истории о Мурамаса и Масамунэ. Когда по одному мечу работы этих мастеров воткнули в дно ручья, осенние листья, плывшие по течению, огибали меч Масамунэ, но оказывались разрезанными пополам мечом работы Мурамаса. Дело в том, что мечи Масамунэ считались величественными клинками, предназначенными для защиты и верной службы господину. О них ходили легенды, что они не дадутся в руки человеку, лишенному понятия о чести, благородстве и великодушии. Их вовсе "не радовала" пролитая кровь. А вот Мурамаса Сэндзо, родившийся в середине XIV века и учившийся у Масамунэ, был человеком раздражительным и вспыльчивым, и его мечи имели славу "жадных до крови", которыми опасно владеть (поскольку они могут вовлечь владельца в стычку) и сражаться (ибо они могут даже зарубить владельца). Ясухиро, современный мастер-кузнец, писал: "Члены семьи Токугава очень боялись мечей Мурамаса, и не без оснований. Токугава Киёясу, дед Токугава Иэясу, умер от ран, нанесенных мечом Мурамаса… Ранения от его мечей получали и сам Иэясу, и его отец Хиротада… Токугава Нобуясу, старший сын Иэясу, был заподозрен в союзе с кланом Такэда и намерениях разрушить союз между Ода Нобунага и его отцом и приговорен к сэппуку. Мгновение спустя после того, как он вонзил кинжал себе в живот, его кайсяку, помощник, всегда находившийся рядом в таких случаях, снес ему голову одним из тех безжалостных мечей, которые писатель назвал "разящими ударами из сумасшедшего сердца". Токугава настолько ненавидели творения этого злого гения, что при любой возможности старались уничтожать их. Однако качество их было столь высоко, а потребность в них столь велика (особенно среди врагов Токугава), что ради их сбережения люди шли на все, вплоть до соскабливания или изменения подписи мастера".
Показательно, что такие прекрасные образы из самурайской мифологии, как, например, великий фехтовальщик эпохи Муромати Цукахара Бокудэн (вполне реальная личность, правда, окутанная флером легенд), превозносились прежде всего за миролюбие и сдержанность, которые считались органичной обратной стороной великолепно подготовленного воина. Однажды Бокудэн плыл на большой лодке-пароме по самому большому в Японии озеру Бива и был вызван на поединок молодым задиристым самураем из числа тех, что во всех видят только соперников. На вопрос, какая у него школа владения мечом, Бокудэн ответил: "Школа побеждающих, не прикладывая рук". Поединок решили провести на маленьком островке, куда вскоре причалил паром. Юный забияка спрыгнул на прибрежный песок первым, а Бокудэн оттолкнулся веслом от камня и уплыл прочь. "Такова школа побеждающих, не прикладывая рук", – объяснил он удивленным свидетелям происшедшего. В данном случае Бокудэн проявил себя как истинный приверженец Пути воина, избежав ненужного кровопролития по пустячному поводу и сохранив жизнь и честь юного самонадеянного глупца.
В конце концов, для определения лучшего по уровню мастерства "идеальным самураям" не обязательно был нужен меч – даже "меч Масамунэ", бывший в руке Бокудэна. Иногда могло хватить набора для игры в го – древнейшую в мире стратегическую игру на доске. Когда-то в Китае ее использовали для предсказывания будущего, а затем стали рассматривать как идеальный "стратегический тренажер" (совсем как шахматы чатурранга в Индии). В историю го и историю Японии вошли партии, сыгранные монахом Никкаем с Ода Нобунагой в 1578 и 1582 годах, а также легендарный поединок двух великих фехтовальщиков первой половины XVII века – Миямото Мусаси и Ягю Дзюбэя. В последнем случае непредвиденная встреча произошла на постоялом дворе, и оба самурая – мастера меча, каждый из которых догадывался, кто перед ним, играли долго и вдохновенно. Го, по мнению знаменитого писателя Ясунари Кавабата, "это игра, в которой черные [шашки. – Д. Ж. ] наступают на белых, а белые на черных, принимает форму искусства. Ей присущи и порывы духа, и гармония, подобная музыкальной. Игра-шедевр может быть потеряна в связи с невосприимчивостью к переживаниям соперника", она требует предельной концентрации, интеллектуальной выносливости и силы воли. В ней чутье убийцы сочетается с артистичностью. Даже если игроки молчат, их основные качества, сильные и слабые стороны проявляются на доске. В данном случае силы были равны – Мусаси и Дзюбэй сыграли вничью и, поклонившись друг другу, не стали вступать в бой на мечах.
Щедрость как добродетель рассматривалась в несколько более сдержанном тоне, безудержные похвалы и абсолютизация этого качества встречаются не очень часто. Есть одно очень прозаическое объяснение этому – просто в течение всей "самурайской эпохи" подавляющее большинство самураев и даже часть даймё в условиях страны с небольшим массивом пахотных земель были если не нищи, то бедны, и требовать от них безоглядной щедрости было бы неразумно. Впрочем, как и в случае европейского рыцарского идеала, важнее было уметь казаться щедрым, чем быть таковым всегда и везде. "Хагакурэ" превозносит принцип "шкура тигра вовне, шкура собаки внутри" – что следует понимать как "самурай должен вести себя щедро и выглядеть не хуже других на публике, но может позволить себе экономить и жить скромно, когда его никто не видит". Немалым умением считалось жить по средствам, безудержные траты осуждались как нелепые и вредные (здесь негативный акцент относительно расточительства, пожалуй, сильнее в трактатах для простых самураев, нежели для даймё).
Впрочем, скупость, скаредность также считались непростительным грехом (причем и в моральном плане – как отсутствие сострадания, и в рациональном – по принципу "скупой платит дважды"). Вообще поражает спокойный рационализм авторов, пишущих об этой добродетели. Конечно, по словам самих писателей-самураев, идеальный даймё должен был быть скорее щедрым, нежели скупым, но, в то время как рассуждения о смелости, верности или смерти вызывают целый фонтан эмоций и часто порождают блестящие парадоксальные высказывания, рассуждения о щедрости или расточительстве нередко ограничиваются вполне рациональным замечанием о том, что все хорошо в меру, надо знать, когда быть щедрым, а когда – несколько прижимистым. Считалось, что даже такой малосимпатичный типаж, как Ходзё Соун, "в мирное время собиравший бумажки и булавки" на манер незабвенного Плюшкина, в случае необходимости "не пожалел бы и драгоценных камней для своих вассалов". Так что самурайский идеал здесь все же заметно отличался от западноевропейского рыцарского, гораздо более превозносившего щедрость как высочайшую дворянскую добродетель.
Однако в чем идеологи бусидо были точно сходны с их коллегами из числа европейских апологетов рыцарства, так это в презрительном отношении к идее жизни ради накопления материальных благ, и квинтэссенции этих благ – деньгам. В самурайской шкале ценностей человек, посвящающий жизнь накопительству и не имеющий иных устремлений, буквально подчиняющий свою жизнь деньгам, стоял в самурайском этосе едва ли выше труса и неверного слуги, часто "дополнительно" наделяясь этими пороками. По словам Юдзана и Цунэтомо, в образцовых самурайских семьях детям вообще не давали в руки денег, дабы не развивать в них жажду обогащения, а должность казначея считалась многими самураями очень малопривлекательной – из-за постоянного контакта с "оскверняющим началом" (деньгами) и возможных упреков в казнокрадстве. Юдзан целых две главы своего труда посвятил разъяснению того, насколько недопустимо иметь вассалов и чиновников-воров и тем паче вымогателей. Бусидо нетерпимо к взяточникам и самому этому явлению в самурайской среде, а вымогателей, прикрывающихся к тому же благом господина и клана, Юдзан предлагает вообще распинать на кресте.
Следует сказать несколько слов и о самурайских аналогиях рыцарской гордости и проявлениях того самого благородного, свободного поведения, которое французские рыцари называли franchise. Истоками самурайской гордости, как нам представляется, для творцов бусидо, авторов текстов и простых самураев, шедших по этому Пути, были: постоянная близость к опасности и смерти и идея фактического "альтруизма", "жизни не только и не столько для себя". При этом нередко декларировалось, что это – несложно ("преисполнись решимости и действуй", – советует Цунэтомо) и приятно для свободного человеческого духа. Свои интересы, цели и прочее считались не столь важными, как дела тех, на кого была направлена преданность самурая (прежде всего его господина). Но делать добро другим, согласно бусидо, нужно так, чтобы не потерять при этом своего достоинства, "не хваля и не порицая других" и не ущемив достоинства этих самых "других", – в этом основа независимости идеального самурая, его "эготизма" (Мисима), но не эгоизма. Такой эготизм-альтруизм как идеал прекрасно выражен в словах как всегда парадоксального Цунэтомо: "Если человек прежде всего заботится об интересах ближнего, у него не будет затруднений с соблюдением правил поведения. Если человек смиренно подумает о своем ближнем, даже в ущерб самому себе, каждая встреча с ним будет как первая и отношения никогда не ухудшатся". То есть в абсолют возводится все же гордость, а не гордыня, а энергичность и решимость предлагается смягчать уравновешенностью и смирением (но это смирение сродни суровой самодисциплине воина, и оно не идентично христианскому смирению – бусидо никогда не рекомендует "подставлять левую щеку" в случае, если самурай "пропустил удар" по правой).