После распада Австро-Венгерской монархии[41], Хорватия была освобождена от иностранного господства. Спонтанно созданное Народное вече, не особенно считаясь с интересами хорватов, включило их в образованное в 1918 г. Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев. Так, изначально "треснутое.", Королевство программно включилось в потенциальный развал Югославии и, потенциально, Европы. Но не только католики (хорваты и словенцы) ощущали дискомфорт, живя бок о бок с превосходящими их числом православными сербами. Объединённая в 1929 г. в Югославию, 12-ти миллионная страна обречена была на национальный и религиозный раздрай ввиду духовной и социальной непримиримости мусульман Боснии, Герцеговины, Черногории и Македонии, коих было 1,3 миллиона и которые не ощущали своей принадлежности к "югославскому народу". А 500 тыс. немцев, 470 тыс. венгров, 440 тыс. албанцев и 230 тыс. румын ещё менее склонны были считать Югославию своим отечеством (в исторической перспективе наибольшая трагедия ожидала немцев Судета, Верхней и Нижней Силезии[42]). Сепаратизм "югославов" пошёл по сколам духовно чуждых друг другу, а потому непримиримых во вражде народов. Противоречия этнических славян подчёркивало не столько их неумелое руководство, сколько заведомая неприживаемость частей этнодуховного организма. Поскольку формировался он (или был "сделан") при иных исторических обстоятельствах.
Словом, ни словенцы, ни хорваты, ни черногорцы не хотели принадлежать к централизованной системе правления "Великой Сербии" и по этой причине боролись с "идеей", олицетворённой в сербах. Если Испания, Франция или Германия некогда сумели преодолеть свои, тоже не однородные этнические составляющие, то это было не дано народам Югославии. Феномен заведомой несопоставимости, сформировав национальные своеобразия, определил их выбор: существовать отдельно, погибнуть "вместе" или враждовать бесконечно… Ультранационалистическое крыло хорватской оппозиции (движение усташей), отказавшись признавать централизованное общественное устройство королевства Югославии, избрало вечную вражду. Лишённые автономии и не признаваемые в своём вероисповедании, усташи (как и македонские националисты) считали: то, что плохо для врагов – хорошо для них. Отсюда широта средств – от неограниченного террора до союзничества с Муссолини и немецким нацизмом.
Кардинал Алоизий Степинац, архиепископ Загреба и усташ по убеждениям, ещё до начала войны писал на этот счёт: "Хорваты и сербы из двух разных миров, два разных полюса; они никогда не найдут общего языка, если только не произойдёт чудо Божие. Эта схизма величайшее зло в Европе, может быть, даже большее чем Протестантизм. Тут нет морали, нет принципов, нет правды, нет справедливости, нет честности". Говоря о национальных брожениях, следует помнить (и мы, смею надеяться, убедились в этом), что ни в одной стране национализм не проявлял себя ни в "чистом", ни тем более в непогрешимом виде. В связи с пестротой национально ориентированных партий, политических деклараций и партийных заглавий, просто ярлыков и однодневных политических вывесок полезно уяснить разницу в существе национальной борьбы.
Истинно национальное движение отличает от спорадических претензий (граничащих с беззаконием и переходящих в преступность) духовная зрелость и культурная самостоятельность народа, распознаваемая осознанностью действий, наличием исторически реальной цели и чёткой программы её достижения. Обусловленная многовековым развитием региона и государства, природа настоящей (или предстоящей) самостоятельности выявляет формы национальных, патриотических и смежных им движений. Народность их определяет не столько "количество участников" (СМИ могут "завести" миллионные толпы), сколько объединяющая всех ясность цели, духовная готовность, политическая зрелость и очевидная для всех конкурентоспособность. Именно это оправдывает желание народа влиться в мировую культуру своим ярким, а потому важным для человечества своеобразием. Лишь видение себя в историческом бытии, подкреплённое нравами, идеями и суммой государствообразующих свойств, оправдывая битву народа за национальное бытие, предрешает его победу. И вовсе не случайно кипение национальных страстей, отлившись в монолит осознанной борьбы, сосредоточилось в Европе. Именно там волею судьбы последние столетия находился "центр мира". Примечательно, что даже в люто-демократических США, не устоявших перед настроениями Европы, в пределах организации "Лига свободы" в 1930 гг. были организованы "группы поддержки" намечаемой диктатуры фашистского толка (мы знаем об этом). В этих целях под ружьём предполагаемого диктатора, бывшего командующего корпусом морской пехоты, генерала Смедли Д. Батлера находилось 500 тыс. "штыков" [43].
Небезынтересно знать, что с установлением в Италии, а затем в Германии фашистских режимов, президент Франклин Рузвельт внедрил в США свой знаменитый "Курс", до обидного напоминающий фашизм. И в самом деле – вмешательство государства в экономику, создание трудовых армий из безработных, выполнение грандиозного строительства автобанов (не говоря уже о проводившейся по примеру нацистской Германии стерилизации психбольных), мало чем отличалось от методов, проклятых в германской упаковке, но превозносимых в американской. Бывший до Рузвельта президентом США Герберт Гувер, ознакомившись с пакетом "Нового курса", впоследствии вспоминал: "Я пытался объяснить им, что это простая переделка "корпоративного государства" Муссолини"[44]. Но, что уж теперь… К слову, если Гувер лишь ненавязчиво сетовал на "неразборчивость" Рузвельта, то губернатор Джорджии Толмедж, "газетный король" мультимиллионер Уильям Рэндольф Хёрст (на 1935 г. его состояние оценивалось в 200 млн. долларов) и ряд менее именитых предпринимателей открыто декларировали себя сторонниками Гитлера.
По-иному складывался фашизм в странах Азии и Дальнего Истока. Заявляя о себе в иной исторической жизни, в лоне принципиально другой духовной культуры и обстоятельствах её возникновения, он по этой причине имел неизвестные европейцам свойства. Единственное, что "сближало" первых с последними, это колониальная зависимость первых. Потому "фашизм", к примеру, выходцев из Индии носил черты исторически достаточно долгой борьбы за независимость от европейцев, что, однако, не мешало им участвовать в военных действиях Вермахта в составе легионов СС (легион "Свободной Индии" 950; Indisches Infanterie Kegiment 950). Примечательно, что, не понимая ни немецкий язык, ни хинди, солдаты индийского легиона свободно владели английским. "Настоящие" индийцы-националисты, находясь вне Индии, при финансовой, военной и политической поддержке Японии сложили в 1943 г. в изгнании "Правительство свободной Индии" (Fascismo indù). То же и китайцы. Несколько столетий будучи под маньчжурами, а потом не одно поколение терзаемые европейской демократией, они имели немалый опыт освободительной борьбы. Многолетняя неприкаянность китайского народа "выткала" в его затаённой политической среде "Лигу голубых рубашек" (蓝衣社, BSS). Японцы, всегда бывшие весьма дисциплинированными и толковыми учениками, переняв опыт урбанизированных государств Европы, создали свой аналог фашизма. Идеи непременного сохранения национальной идентичности, достигнув Страны Восходящего Солнца, обрели суть крайнего национализма. Философ Кита Икки изложил свою точку зрения относительно имперского фашизма в Японии в вышедшей в 1923 г. книге "План реорганизации Японии" (1919), а журналист Накано Сейго, вдохновлённый его идеями, по образцу германского фашизма в 1932 г. создаёт "Национальный альянс" (国民同盟, Kokumin Domei). В мае 1936 г. он формирует партию "Восточное общество" (东方会 Tōhōkai), задача которой заключалась в распространении ультранационализма и корпоративных отношений. Учитывая разницу менталитета, Сейго возвещал своим адептам: "Ни фашизм, ни нацизм – не подходит для Японии, нам нужен свой самобытный тотальный милитаризм!". За основу партии Сейго взял формы военной диктатуры сёгуна XV в. Тоётоми Хидэёси под общим названием Sangoku. Найдя "хороший пример" из своей истории и заняв у американских коллег вооружение, японцы, оккупировав Китай, в практическом нацизме опередили по времени немцев. Впрочем, свою традиционную вежливость Страна Восходящего Солнца явила в том, что утренние зори окрашивали в пурпур на императорском дворце и на площадях известное нам "общеевропейское" знамя… Японии как никакой другой азиатской стране пришлась ко двору пока ещё не устрашающая мир свастика[45].
Особняком развивались национальные идеи в экономически и социально отсталых странах Латинской Америки, юго-западной и южной Азии, Ближнего и Среднего Востока. FL там испокон веков был свой "фашизм.", который в 1930 гг., следуя моде, экипировался под ту или иную ветвь всеевропейского движения. Словом, и в Латинской Америке нашлись свои "фалангисты", "фашисты" и "нацисты". Как грибы после дождя возникли – "Национальное действие", "Интегралисты", "Синаркисты", "Легионеры" и прочее. Но, не имея сложившихся гражданских и общественных институтов, а значит, и сильных лидеров истинно национального толка, националистические движения не получили своего развития ещё и ввиду банального произвола диктаторских режимов. В Турции, фашизм, став государственной политикой, проявился в ущемлении национальных меньшинств, выраженный в проекте черты оседлости. Согласно этому проекту, армянам запрещалось селиться к востоку от линии Самсун-Селевкия, т. е. на тех территориях, где младотурки учинили страшную резню армян[46], грузинам – в провинциях Ризе, Ардаган и Карс, арабы не имели права обосновываться в приграничных с Сирией районах, а грекам предписывалось жить только в Стамбуле и его окрестностях.
В Иране кабинет Али Мансура, полностью опутанный немецкой агентурой, в 1930 гг. откровенно проводил прогерманскую политику, которая, в пику суверенному существованию государства, проводилась под патронатом шаха Реза-Пехлеви.
Не до фашизма было слабосильным, бедным и попросту беспомощным странам. Взяв в свои руки их внутренние дела, пресловутое международное "банковское правительство", когда с англо-саксонскими, а когда с ветхо-височными золотыми прядями, – надолго уготовило им жидковатые псевдорежимы. Буйствуя в пределах своих территорий, диктаторы (коих, помимо Африки, в одной только Латинской Америке со времён "получения независимости" насчитывались многие десятки) в конечном итоге вынуждены были припасть к туфле "кормильцев" своих в лице ростовщиков из МВФ (мы помним как это расшифровывается). Ибо только "белые боги", некогда взвалив на себя бремя заботы об остальном человечестве, могут решать, какой народ получит дальнейшие кредиты, а какой будет помирать с голоду. Никогда и никем не декларированные беспощадные финансовые войны до сих пор продолжают рвать на части Латинскую Америку и страны "третьего мира"[47].
Глава пятая
Мировая образованщина
"История – это ряд выдуманных событий по поводу действительно совершённых".
Шарль Монтескье
"Мы изучили исторический процесс гораздо глубже, чем наши враги. Нас отличала от них прежде всего последовательная логичность. Мы выявили, что добродетель ничего не значит для Истории, а преступления остаются безнаказанными; но зато ничтожнейшая ошибка приводит к чудовищным последствиям и мстит за себя совершившим её до седьмого колена".
Артур Кёстлер. "Слепящая тьма"
I
Если Монтескье прозрел суть и подоплёку истории, то английский писатель Кёстлер хорошо ориентировался в своих "коленах". Настолько хорошо, что досчитал их аж до чёртовой дюжины, после чего написал весьма полезную книгу "Тринадцатое колено".
Хотя, если бы Кёстлер хотел передать суть дела, то вместо "изучения" и "выявления" просто привёл бы слова Екклесиаста: "Кто находится между живыми, то ему есть ещё надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву… .Потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости" (Еккл. IХ:4,10). Вошедшая в плоть и кровь и закреплённая в генах, очевидно, в период древнего и как будто бессмысленного блуждания по пустыне, – именно эта не блещущая нравственностью мудрость была задействована "изучившими исторический процесс". Став в исторической жизни мерилом и цензом выживания – не смотря ни на что и любым способом! – мудрость эта чётко расставила моральные приоритеты, но прежде всего – их отсутствие. Впрочем, и в России после "красного террора", гражданских войн и исхода из отечества многих миллионов, народ начал кое-что понимать. Именно в это время по стране ходил столь же примечательный, сколь опасный для рассказчиков анекдот. Приглядываясь к событиям и особенно внимательно к собеседникам, кто-нибудь из россиян, "шутя", задавал вопрос: "Если за столом сидят шесть советских комиссаров, то, что под столом?". И, вызволяя из смущения своего не знающего что и думать собрата, сам же отвечал: "Двенадцать колен израилевых!". [48]
Но вопрет исторической жизни народы России, противясь, всё же приобретали неопределённо-советские черты. Нечто похожее на "советизацию" происходило и в западных странах. Причём, не только в политических баталиях или на "передовой" идеологических столкновений, но на культурном и прочих "фронтах".
Последствия I Мировой войны были налицо. У всех было ощущение тупика социальных и политических устоев западных либеральных демократий. Не было доверия и к существующим партиям. Молодежь уходила от них либо влево, либо вправо: к социализму и коммунизму или к авторитарности и фашизму, который привлекал не только смелостью "мыслей вслух", но и конкретными предложениями решения проблем, угнетавших измученного кризисом обывателя. Проникая в самые потаённые уголки жизни, Великая Депрессия убеждала в слабости "всего", – и более всего в гнилости либеральных умозрений.
Французский писатель Дриё ла Рошель писал о фашизме: это "политическое движение, которое наиболее откровенно, наиболее радикально провозглашает великую нравственную революцию, реставрацию значения тела человека, его здоровья, достоинства, полноты, героизма, которое провозглашает необходимость защиты человека от города и от машины"[49].
Схожие настроения и идеи витали в Испании. Но, витая в воздухе и не ведя к объединению партий, они не реализовывались в ясные программы и конструктивные действия.
Тем не менее, переживая судьбу своей страны, испанские фалангисты были убеждены, что именно национализм был той основой, которая может и должна объединить испанское общество и обеспечить столь желанные для испанцев политическую стабильность и мир. "Мы верим в высшую, подлинную сущность Испании. Укреплять её, поднять – вот неотложная коллективная задача всех испанцев. Достижению этой цели безоговорочно должны быть подчинены личные, групповые и классовые интересы". "Единство Испании предначертано судьбой. Всякий сепаратизм является преступлением, которого мы не потерпим", – заявляли правые патриоты.
Убеждения ла Рошеля и "горячих" испанцев разделял выдающийся норвежский писатель Кнут Гамсун, выступивший по радио с поддержкой правительству коллаборационистов и лично Видкуна Квислинга. Повсюду фашизм воспринимался молодёжью неким орденом, способным возродить в нации веру в себя, дисциплину и порядок, дающий жизни – цель, а дряхлому миру – обновление. В борьбе с "духом торгашества" постепенно заявляла о себе доминанта "сумрачного германского гения", именно они виделись главными носителями идеи обновления.
Французский политический деятель и национальный герой I Мировой войны Марсель Бюкар (после II Мировой войны "за сотрудничество с врагом" расстрелянный в Париже, как предатель), суммируя брожение умов и настроений Европы, апеллировал к опыту Великой Французской революции. Расставляя новые приоритеты, он наставлял общество: "Наша философия по своей сути противоположна философии наших предков. Наши отцы хотели свободы, мы выступаем за порядок… Они проповедовали братство, мы требуем дисциплины чувств. Они исповедовали равенство, мы утверждаем иерархию ценностей".
В отношении структуры и принципиальных основ национального движения следует сказать, что наиболее проницательные лидеры радикальных патриотов понимали: нация существует вне личностного осознавания её, но свою историческую полноту она способна реализовать лишь при совокупном участии в жизни всех личностно-коллективных свойств народа. Эта целостность, укреплённая развитой культурой и силой духа народа, и образует Страну. Но и эта же духовно-политическая общность особенно легко возбудима в периоды невнятной национальной политики государств. Единое в неприятии сепаратизма (более того – считая его преступлением против нации), народное сознание черпало энергию из эпоса, обычаев и традиций, составляющих духовное тело Страны, нации и народа. Для Италии источником народного вдохновения служила цивилизация Древнего Рима и период национально-освободительной борьбы Италии – Рисоджименто (1815–1870); для Испании – период мирового первенства и духовной твердыни католицизма в XVI в. Германия видела себя преемницей римского духа времён цезарей и империи Карла Великого. Но если немцы решающее значение придавали чистоте крови, то для итальянцев и испанцев важнее было духовное кредо, носившее больше культурологический, нежели национальный характер.
Подведём важный политический итог.
Положение дел в Европе в период 1919–1939 гг. было таково, что от парламентского типа правления политически вынуждены были отвернуться страны – Венгрия (Хорти, 1920), Италия (Муссолини, 1922), Португалия (Салазар, 1926), Литва (А. Сметона, 1926), Польша (Ю. Пилсудский, 1926), Югославия (король Александр, 1929), Германия (Гитлер, 1933), Австрия (Э. Дольфус, 1933), Эстония (лидер – К. Пяте, 1934), Латвия (К. Ульманис, 1934), Болгария (1923, 1934), Греция (1936), Испания (Ф. Франко, 1936–1939), Румыния (И. Антонеску, 1938).