– Это вам скучно, а мне не скучно: я иду и думаю, кто из них мне в затылок выстрелит…".
Вождь сам жил в постоянном страхе. Сталин существовал в мире уголовных преступников. Если он убивал, то почему же его не могли убить? Вот Сталин и боялся покушений.
Тогда, в октябре, он вновь испытал все то, что уже пережил в первые дни после внезапного – для него! – начала войны…
На даче, в полном одиночестве
На самом деле, о чем размышлял и что ощущал Сталин через неделю после начала войны, твердо ответить не может никто. Воспоминаний он не оставил, своими эмоциями и чувствами не делился. С определенного времени вообще едва ли с кем разговаривал откровенно, даже с ближайшими соратниками.
Но точно известно одно: он выпустил из рук управление страной и перестал приезжать в Кремль.
Одни уверяют, что вождь заболел. Эта версия ничем не подтверждается. Другие утверждают, что Сталин впал в депрессию. На него словно столбняк нашел. Судя по словам очевидцев, он никак не мог собраться, чтобы исполнять свои обязанности руководителя страны.
27 июня Сталин приехал в Кремль к четырем часам дня. Около трех ночи отправился отдыхать на дачу. 28 июня появился только в восьмом часу вечера. Принял довольно много посетителей. Последние – Берия и Микоян – ушли от него около часа ночи. А на следующий день, 29 июня, вождь вообще не приехал в Кремль. Не появился он и 30 июня. Страницы "Журнала записи лиц, принятых И. В. Сталиным", пусты. А сталинские секретари отличались редкой пунктуальностью.
Что же случилось? Сталин впервые с начала войны осознал масштаб происходящей катастрофы. Первые дни после 22 июня он еще пребывал в иллюзиях, верил, что Красная армия вот-вот перейдет в наступление и разгромит наступающего врага.
А 28 июня ударная сила вермахта, 2-я и 3-я танковые группы, соединились в районе Минска. Вечером советские войска оставили город. На следующий день об этом стало известно в Москве. Появление немцев в столице Белоруссии было шоком для Сталина. Сталин позвонил наркому обороны маршалу Семену Константиновичу Тимошенко:
– Что происходит под Минском?
Нарком, видимо, не решился сказать, что Минск потерян. Может быть, надеялся отбить город. Может, просто не нашел в себе силы признать совершившиеся. Ответил уклончиво:
– Я не готов к докладу, товарищ Сталин. Нет связи с Западным фронтом.
Связи действительно не было. Офицеры оперативного управления Генштаба Красной армии обзванивали сельсоветы, спрашивали, нет ли в деревне немцев.
Тогда Сталин взял с собой своего заместителя в правительстве Вячеслава Молотова, секретаря ЦК по кадрам Георгия Маленкова и наркома внутренних дел Лаврентия Берию и приехал в здание наркомата обороны на улице Фрунзе. Вождь в принципе не любил одиночества. Но в тот момент еще и хотел подкрепить себя ключевыми фигурами партийно-государственного аппарата. Высокопоставленные гости поднялись в кабинет наркома на втором этаже. У Тимошенко собрались начальник Генерального штаба Жуков, его первый заместитель генерал-лейтенант Николай Федорович Ватутин, офицеры главного оперативного управления.
Сталин находился во взвинченном состоянии.
Нарком, побледнев, доложил:
– Товарищ Сталин, руководство наркомата и Генштаба изучают обстановку, сложившуюся на фронтах.
Сталин остановился у карты Западного фронта. Все офицеры вышли. Остались Тимошенко, Жуков и Ватутин.
Сталин повернулся к ним:
– Мы ждем. Докладывайте обстановку.
Тимошенко так и не сумел собраться. Он заговорил, сильно волнуясь:
– Товарищ Сталин, мы не успели проанализировать все полученные от фронтов материалы. Многое для нас пока что не ясно. Я не готов к докладу.
И вот после этих слов наркома обороны, по словам очевидцев, Сталин сорвался:
– Да вы просто боитесь доложить нам правду! Потеряли Белоруссию и хотите поставить нас перед совершившимся фактом?
Он повернулся к Жукову:
– Вы управляете фронтами? Или Генеральный штаб только регистрирует поступающую информацию?
– Нет связи с войсками, – вслед за наркомом повторил Георгий Константинович.
Сталин взорвался:
– Что это за Генеральный штаб? Что это за начальник штаба, который в первый день войны растерялся, не имеет связи с войсками, никого не представляет и никем не командует?
Гневные сталинские слова звучали так страшно, что Жуков буквально разрыдался и выбежал в соседнюю комнату. Воцарилось молчание. Молотов пошел вслед за ним. Минут через пять-десять Вячеслав Михайлович привел внешне спокойного Жукова. Но глаза у него были мокрые. Так, во всяком случае, рассказывал член политбюро Анастас Микоян…
Вождь не пожелал продолжать разговор. Бросил соратникам:
– Пойдемте. Мы, кажется, действительно приехали не вовремя.
"Когда вышли из наркомата, – вспоминал Микоян, – Сталин сказал: Ленин оставил нам великое наследие, а мы – его наследники – все это прос**ли. Мы были поражены этим высказыванием. Посчитали, что это он сказал в состоянии аффекта".
Сам Сталин только однажды признался, что ночь на 30 июня была самой тяжелой в жизни. Похоже, после падения Минска и разгрома Западного фронта Сталина охватил ужас. Вероятно, впервые за многие годы он ощутил полное бессилие. Его приказы не исполнялись. Наркомат обороны и Генеральный штаб потеряли управление фронтами. Красная армия отступала, остановить врага не удавалось.
"Сталин переживал тогда, – рассказывал на старости лет Молотов поэту Феликсу Чуеву. – Дня два-три он не показывался, на даче находился. Он переживал, безусловно, был немножко подавлен".
Он не мог прийти в себя с того самого дня, как началась война.
Немецкая авиация уже бомбила советские города, а наземные части перешли границу, но Сталин упрямо не хотел верить, что это война. Когда германский посол граф Фридрих фон Шуленбург попросил приема, у Сталина, видимо, шевельнулась надежда: наверное, Гитлер решил пошуметь на границе, чтобы придать весомости своим требованиям.
Молотов был очень усталым. Шуленбург едва ли выглядел лучше. Помощник Молотова Семен Козырев рассказывал потом, что у немецкого посла дрожали руки и губы. Он трагически переживал то, что ему предстояло объявить.
Шуленбург зачитал меморандум министра иностранных дел Германии Иоахима фон Риббентропа, который заканчивался такими словами:
"Советское правительство нарушило договоры с Германией и намерено с тыла атаковать Германию в то время, как она борется за свое существование. Поэтому фюрер приказал германским вооруженным силам противостоять этой угрозе всеми имеющимися в их распоряжении средствами".
Молотов спросил:
– Это объявление войны?
Шуленбург безмолвно воздел руки к небу. Риббентроп приказал послу "не вступать в обсуждение этого сообщения".
Вячеслав Михайлович был возмущен:
– Германия напала на страну, с которой подписала договор о дружбе. Такого в истории еще не было! Пребывание советских войск в пограничных районах обусловлено только летними маневрами. Если немецкое правительство было этим недовольно, достаточно было сообщить об этом советскому правительству, и были бы приняты соответствующие меры. Вместо этого Германия развязала войну…
Молотов закончил свою речь словами:
– Мы этого не заслужили!
Молотов и посол пожали друг другу руки и разошлись. Вячеслав Михайлович вернулся в кабинет Сталина. Вождь был уверен, что Шуленбург передаст Молотову список политических, экономических и территориальных требований Гитлера и можно будет как-то договориться… Когда Молотов сказал, что Германия объявила войну, Сталин рухнул в кресло.
Он не нашел в себе силы обратиться к народу, и вместо него о начавшейся войне сообщил по радио Молотов. Голос его звучал сухо и монотонно.
"Мы сидели у приемника, – вспоминал писатель Илья Григорьевич Эренбург, – ждали, что выступит Сталин. Вместо него выступил Молотов, волновался. Меня удивили слова о вероломном нападении. Понятно, когда наивная девушка жалуется, что ее обманул любовник. Но что можно было ждать от фашистов?.."
Через два с лишним десятилетия, в июне 1964 года, заместитель министра иностранных дел Владимир Семенович Семенов записал в дневнике разговор с Климентом Ефремовичем Ворошиловым на приеме в Кремле:
– Видите, – говорил маршал, – Сталин был очень оригинальный человек. Он привыкал к людям и верил им, если раз поверил. И Сталин поверил немцам. На него так подействовало вероломство немцев: нарушить договор спустя несколько месяцев после подписания!.. Это подло. Сталин так расстроился, что слег в постель… Только постепенно Сталин овладел собой и поднялся с кровати. И вот в это время Вячеслав Михайлович стал говорить, что надо прогнать Сталина, что он не может руководить партией и страной. Мы ему стали объяснять, что Сталин доверчив и у него такой характер. Но Молотов слышать не хотел, он не понимал особенности Сталина.
Ворошилов хорошо знал вождя, когда-то они почти дружили…
Вождь однажды пожурил начальника военной разведки Героя Советского Союза генерал-лейтенанта Ивана Иосифовича Проскурова (которого потом расстрелял по липовому обвинению):
– У вас душа не разведчика, а душа очень наивного человека в хорошем смысле этого слова. Разведчик должен быть весь пропитан ядом, желчью, никому не должен верить…
А сам, выходит, Гитлеру поверил…
Нам, конечно, не дано узнать, о чем, оставшись на даче один, размышлял в те июньские дни Сталин. Наверное, будущее рисовалось ему в самых мрачных тонах. Что он мог предположить? Если Красная армия не выдержит, немцы возьмут его в плен. Или его собственные генералы арестуют Генерального секретаря ЦК ВКП(б) и выдадут Гитлеру в обмен на сепаратный мир…
Вождь боялся своих генералов, не верил им, считал, что среди них полно скрытых врагов, способных предать его в любую минуту.
Во всяком случае, в те дни вождь выпустил из рук нити управления страной. Он никого не принимал и никому не звонил. Два дня его словно не существовало. А в стране и тем более в вооруженных силах ничего не решалось без его приказа! Он сам создал такую систему, где все и вся подчинялись ему одному. Без него ни нарком обороны Тимошенко, ни начальник Генштаба ничего не смели предпринять.
Члены политбюро растерялись: как действовать в условиях войны? А наступающий вермахт перемалывал советские дивизии. Линия фронта быстро придвигалась к Москве.
Сталин был кабинетным работником. Он и по собственной стране не ездил и потребности такой не ощущал. Редко выступал, общался с узким кругом доверенных лиц. Так что его мало кто видел, но хотя бы следили за ним по газетам. А тут вождь словно исчез. Страна хотела слышать главу правительства, знать и видеть, что он делает в эти дни. Сталин молчал.
Лаврентий Павлович Берия, арестованный в июне 1953 года, напомнил товарищам по партийному руководству, как это происходило:
"Вы прекрасно помните, Вячеслав Михайлович, было очень плохо и после нашего разговора с товарищем Сталиным у него на ближней даче вы вопрос поставили ребром у вас в кабинете в Совмине, что надо спасать положение, надо немедленно организовать центр, который поведет оборону нашей родины. Я вас тогда целиком поддержал и предложил вам немедля вызвать на совещание товарища Маленкова, а спустя небольшой промежуток времени подошли и другие члены политбюро, находившиеся в Москве. После этого совещания мы все поехали к товарищу Сталину и убедили его в немедленной организации Комитета обороны страны со всеми правами…".
Вот как это происходило.
В последний день июня, вечером, в кремлевском кабинете Молотова собрались встревоженные руководители страны – заместитель председателя Совнаркома и нарком внутренних дел Лаврентий Павлович Берия, член оргбюро ЦК, кандидат в члены политбюро, секретарь ЦК Георгий Максимилианович Маленков, заместитель председателя правительства Климент Ефремович Ворошилов, заместитель главы правительства и нарком внешней торговли Анастас Иванович Микоян, первый заместитель главы правительства и председатель Госплана Николай Алексеевич Вознесенский.
Расстроенные, они не знали, что предпринять. Как управлять государством, когда немцы наступают, армия не может их остановить, а Сталин находится в подавленном состоянии?
В отсутствие Сталина старшим в Кремле оставался Молотов, старейший член политбюро, работавший еще с Лениным и воспринимавшийся в качестве очевидного наследника вождя. Вячеслав Михайлович откровенно заговорил о том, что Сталин последние два дня подавлен, находится в прострации. Он ничем не интересуется, не проявляет никакой инициативы. Как быть?
Вот тогда и прозвучала фраза первого заместителя главы правительства Николая Вознесенского:
– Вячеслав, иди вперед, мы пойдем за тобой.
Все поняли это в том смысле, что если Сталин не способен руководить страной в критический момент, то его должен сменить Молотов. В глазах всего народа он второй человек в стране.
Берия с его быстрым умом и необузданным темпераментом предложил создать чрезвычайный орган управления – Государственный комитет обороны – и передать ему все права ЦК партии, правительства и Верховного Совета. Единый центр власти будет управлять и армией, и промышленностью, и всей жизнью страны.
Члены политбюро согласились. Сразу возник следующий вопрос: кто станет во главе ГКО? Ответ напрашивался – разумеется, Сталин. Возникла идея тут же вновь поехать к нему на ближнюю дачу в Волынское.
Все вместе поехали на дачу к Сталину. Он сидел в кресле в малой столовой. Увидев членов политбюро, явившихся без приглашения, он как бы вжался в кресло и недовольно спросил:
– Зачем приехали?
"Вид у него был настороженный, какой-то странный, не менее странным был и заданный им вопрос, – вспоминал Микоян. – Ведь, по сути дела, он сам должен был нас созвать. У меня не было сомнений: он решил, что мы приехали его арестовать".
Во всяком случае, будь среди членов политбюро человек сталинского характера, он бы, наверное, так и поступил, обвинил бы генсека виновным во всех неудачах первой недели войны и взял власть в свои руки.
Но Молотову недостало решительности. Или, напротив, ему хватило осторожности не претендовать на место первого человека. Берия, которому характера и даже авантюризма было не занимать, состоял на вторых ролях. Он еще даже не вошел в политбюро. В стране его мало знали.
Молотов успокаивающе объяснил Сталину, что они приехали с новой идеей:
– В ситуации войны необходимо сконцентрировать власть в одних руках и создать для этого Государственный комитет обороны.
Вождь удивленно посмотрел на него, выдавил из себя:
– Кто во главе?
– Сталин, – хором сказали все члены политбюро.
– Хорошо, – только и ответил Сталин.
Этот эпизод навсегда врезался в память всем, кто ездил в тот день к вождю на ближнюю дачу.
"Сталин верил Гитлеру, и то, что Гитлер напал на СССР, стало для Сталина сильнейшим ударом, – подтверждает директор Российского государственного архива профессор, доктор исторических наук Сергей Владимирович Мироненко. – И два с половиной дня Сталин не показывался в Кремле. Ворошилов, Молотов, Булганин, Вознесенский, его соратники были в растерянности: что делать?
В Государственном архиве хранятся воспоминания управляющего делами Совета народных комиссаров, потом – управляющего делами Государственного комитета обороны Чадаева. Он сталинист абсолютный, для него Сталин – идеал. Он бы не стал сочинять во вред образу Сталина. Но он не мог написать то, чего не было.
Чадаев сидел в приемной. Приходят люди. Где Сталин? Нет Сталина. В конце концов отправились к Сталину, который решил, что приехали его арестовать. И тогда он произнес эти знаменитые слова: "Ленин нам оставил великую империю, а мы ее потеряли". И только когда Ворошилов сказал: "Коба, как ты можешь? Ты должен нас возглавить! Мы без тебя никто!" – Сталин немного приободрился…
Это миф, что Сталин все знал, все понимал, все мог… И не надо думать, что Сталин боролся за социализм. Он боролся за свою личную власть".
На следующий день, 1 июля, Сталин наконец приехал в Кремль и вызвал все тех же Молотова, Микояна, Маленкова, Берию, Тимошенко и Жукова. Увидев, что никто не собирается его свергать и что армия отступает, но упорно обороняется, вождь понемногу пришел в себя…
Впрочем, осторожность никогда не покидала Сталина. Он фактически отстранил Молотова от ключевых дел, но постоянно держал при себе. Вячеслав Михайлович часами сидел в кабинете Сталина и присутствовал при всех беседах.
"Внешне это создавало ему особый престиж, – писал Микоян, – а на деле Сталин изолировал его от работы, видимо, он ему не совсем доверял: как бы второе лицо в стране, русский, не стал у него отбирать власть".
Опасные слова Вознесенского "веди нас, Вячеслав", видимо, не прошли бесследно…
19 июля Сталин назначил себя наркомом обороны, 8 августа еще и Верховным Главнокомандующим. Он занял все высшие посты в советской иерархии. И сам определял, какой орган управления оформит отданный им приказ – Государственный комитет обороны, политбюро, правительство, Ставка. Все равно – решения принимал он один.
Сталин был очень не уверен в себе, совсем не походил на себя прежнего. 22 июня, когда страна, ошеломленная известием о войне, ждала его слова, не смог даже обратиться к согражданам по радио, поручил это Молотову. Собрался с силами только 3 июля и наконец решился выступить по радио.
Вот свидетельство того времени:
"И вдруг речь Сталина по радио: "Братья и сестры…", – вспоминала Елена Кузьмина. – Мы привыкли к волевому голосу этого человека. Мы привыкли к тому, что каждое его слово был твердый приказ или новый закон. И вдруг немного старческий, чуть дрожащий голос обращался к нам не то с просьбой, не то за помощью".
"Скорбная речь: будто даже зубы о стакан стучат, – отметил хирург Николай Амосов. – "Братья и сестры". Я подумал злорадно: "Ишь, испугался". Не люблю Сталина".
Вождь сильно волновался, но сообщил, что "лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты…". Это была чистой воды пропаганда. А что еще мог сказать Сталин своим согражданам? Признать, что его предвоенная политика потерпела крах, что он совершил множество чудовищных ошибок и Красная армия в том виде, в каком она существовала до 22 июня, фактически разгромлена и вооруженные силы приходится формировать заново?..
Сталин оправдывал заключение пакта Молотова – Риббентропа в 1939 году. Придумал, что договор с нацистской Германией позволил отсрочить войну почти на два года, и эта формула десятилетиями повторялась советскими историками.
А танковые колонны вермахта катились по дорогам России и Украины. Советские люди недоумевали: происходит что-то неладное, почему Красная армия отступает? Немецкие генералы прикидывали, сколько им осталось до Москвы и когда именно Советский Союз капитулирует. 4 июля, на следующий день после выступления Сталина, Адольф Гитлер самоуверенно сказал своим генералам:
– Я уже давно пытаюсь поставить себя в положение противника. Практически он уже проиграл войну. Очень хорошо, что нам в самом начале удалось уничтожить русские бронетанковые дивизии и авиацию. Русские не смогут восполнить эти потери…
Вот в этом Гитлер и ошибся.
Красная армия отступила до Москвы. Важнейшие экономические районы оказались оккупированными врагом. Но война не была проиграна.
Правда, пока что Красная армия отступала.