– Правда? – Шарлотта внимательно уставилась на него.
– Да. Понимаете ли, мы останемся здесь. Как и всегда.
– На все лето?
– Определенно. На все лето. Не так ли, дорогая?
Он повернулся к моей матери, и я видела, как они обменялись веселыми взглядами. Мать улыбнулась.
– Думаю, что да, – сказала она своим тихим голосом. – В Винтеркомбе так хорошо в июне и июле, и, кроме того, приедут мальчики из приюта. Ради этого нам нужно остаться здесь. Хочешь ли еще один сандвич? Может, пирожное?
Когда чай был допит, родители оставили нас. Рассевшись у камина, мы с Шарлоттой стали играть в карты. Мы играли в "джин-румми", а потом, раскладывая пасьянс, Шарлотта стала рассказывать о новом "Роллс-Ройсе", который собираются купить специально для нее, и почему он куда лучше, чем "Роллс" выпуска предыдущего года. Она еще раз упомянула Родена, рассказала, сколько раз ее няне в коричневой форме пришлось вышить ее имя на новых вещах для школы, и недвусмысленно дала понять, что не поддерживает идею послеобеденного времяпрепровождения за пасьянсом.
Я испытывала невероятное унижение и очень боялась, что Шарлотта может вернуться к вопросу о летних каникулах, еще раз обратив внимание на тот поразительный факт, что мы никогда не отдыхаем за границей. Когда настала моя очередь выкладывать карты, я делала это очень медленно, собираясь с силами, дабы упомянуть драгоценности моей матери. Мне невыносимо хотелось дать знать о них, ибо я видела, что Шарлотта считает мою мать простоватой и бедной – как дом. Правда, мысль, что матери это могло бы не понравиться, удерживала меня, поэтому я продолжала выкладывать карты, роясь в воспоминаниях. Должна же я найти в них что-то, после чего с лица Шарлотты исчезнет надменная усмешка, но мне было трудно что-то припомнить.
Существовали еще двое моих дядьев – другие столпы моей жизни, – и, раскладывая карты, я обдумывала, не стоит ли рассказать о них. Оба они были по-своему экзотичны: дядя Фредди занимался столькими делами, включая воздушную доставку почты в Южной Америке, что поистине должен был обладать известностью. Он был полон "энтузиазмов", как говаривала тетя Мод, и последним из них были две гончие, в прошлом месяце доставленные в Винтеркомб, которых – к ужасу моей матери – кормили бифштексами. Эти псы были "беговыми", говорил дядя Фредди. Им предстояло принимать участие в дерби. С другой стороны, я не настолько была уверена в достоинствах этих собак, которые проводили большую часть времени если не за едой, то во сне и отказывались подчиняться специальным командам, которым научил дядю Фредди их ирландский тренер. "Энтузиазмы" дяди Фредди – как он грустно признавался – "выдохлись". Лучше не упоминать ни о собаках, ни о Южной Америке, которую дяде Фредди пришлось оставить в силу каких-то туманных обстоятельств.
Может, тогда дядя Стини? Вот уж кто был действительно блистательной личностью. Он изысканнейшим образом одевался и был великолепным оратором. У него были самые светлые волосы, которые только доводилось мне видеть, и очень красивая внешность с бело-розовой кожей. Дядя Стини знал всех и вся и называл всех и вся "дорогой". Так же часто он употреблял слово "слишком": поездка будет слишком сложной, вино слишком кислое, последняя гостиница слишком вычурна. У дяди Стини была масса друзей по всему миру, и поскольку он не работал, то постоянно посещал их. Он исправно посылал мне открытки. Его послания отличались предельной краткостью: "Салют, Викки! Вот тут я на Капри", – мог он написать и сопроводить текст легким росчерком рисуночка под ним, изображающим его самого, дерево или ракушку. У дяди Стини была уверенная рука, а писал он фиолетовыми чернилами. У меня насобиралась большая коллекция таких открыток, только в этом году я получила их с Капри, из Танжера, Берлина и с виллы во Фьезоле, которая поистине была восхитительна и которая принадлежала его лучшему другу, известному фотографу Конраду Виккерсу.
У дяди Стини было много знаменитых друзей: среди них были и кинозвезды, и художники, и певцы, и писатели. Мой крестный отец Векстон, который, как предполагалось, был его ближайшим другом, посвятил моему дяде Стини целую книгу поэм, написанных им во время великой войны, которые назывались "Снаряды".
Стоит ли упоминать моего дядю Стини? Правда, он не так часто приезжал в Винтеркомб, и при его появлении начинались споры из-за денег: дядя Стини хотел быть Самым Обеспеченным Мальчиком на свете и неизменно, покончив с ленчем и вином, громким голосом заводил разговор на эту тему. Я находила эти разговоры очень странными, потому что, хотя дядю Стини, конечно же, хорошо обеспечивали и он прекрасно выглядел, он не был "мальчиком", и довольно давно. Когда он заводил разговор на эту тему, мой отец впадал во гнев.
– Ради Боги, Стини! – услышала я как-то слова отца, когда проходила мимо библиотеки и дверь в нее оказалась открытой. – Ради Бога, ведь тебе почти сорок лет. Так не может продолжаться дальше. Что случилось с последним чеком, который я тебе послал?
Так что, может быть, лучше не упоминать о дяде Стини. Шарлотта, конечно, спросит, чем он занимается, как она всегда спрашивала, а потом задаст вопрос и о моем отце.
– Но что же он делает? – сказала она после того, как я поведала о нашем поместье, о сиротском приюте матери, об озере, которое нуждается в очистке, о котле и о той жадности, с которой тот пожирает фунтовые бумажки.
– Я предполагаю, что у него есть какой-то источник доходов? – произнесла она с таким выражением, словно речь шла о некой ужасной болезни. – Папа говорит, что, по его мнению, должен быть. Он говорит, что в противном случае вы не могли бы справляться, особенно с этим сараем. Конечно, есть титул… – Она сморщила нос. – Но папа говорит, что в наши дни титулы ничего не стоят. Разве что они очень древние, а ваш не очень старый, не так ли? Жаль, что твой папа не работает в Сити, как мой. Должно быть, это ужасно – быть таким бедным.
– Не думаю, что мы бедны. Вовсе не бедны. – Я покраснела. – Мама говорит, что мы счастливые люди.
– Чепуха! У вас порой и двух полупенни не бывает, говорит папа. На прошлой неделе он совершил какую-то колоссальную сделку и говорил с мамой на эту тему. Да, в этой сделке он заработал больше, чем твой отец за пять лет! Правда! Спроси сама.
Нет, лучше не говорить о моем дяде Стини, который не работал, о дяде Фредди и его ленивых гончих, лучше не упоминать мою тетю Мод, которая в свое время пользовалась известностью как хозяйка салона, но теперь стала стара, рассеянна и несет чушь о моих возможностях. Лучше вообще не затрагивать тему моей семьи.
Я украдкой бросила взгляд на часы, надеясь, что Шарлотте скоро уже отправляться домой, и стала раскладывать карты: черную королеву – на красного короля, черного валета – на красную королеву, этот пасьянс никогда не кончится! Шарлотта сидела напротив меня и ждала, что я буду продолжать беседу. Она барабанила пальцами по зеленой обивке стола. Королеву пик – на короля червей. Вдруг мне пришло в голову: отличный кандидат, козырная карта.
– Да, кстати, – начала я, времени ходить вокруг и около не было. – Я говорила, что в будущем году уезжаю в Америку?
– В Америку? – на лице Шарлотты появилось подобие интереса.
– Да. И буду жить в Нью-Йорке. Там моя крестная мать, и она хочет, чтобы я осталась с ней.
– Твоя крестная мать? Ты никогда не говорила, что твоя крестная мать живет в Америке!
– Ну, я называю ее "тетя". Тетя Констанца. Но на самом деле она не приходится мне тетей.
Это было больше, чем похвальба, это была откровенная ложь, так как я не обращалась к ней подобным образом, но я торжествовала, чувствуя близость победы. У Шарлотты напряженно сузились глаза.
– Констанца?
– Констанца Шоукросс, – как можно легкомысленнее уточнила я.
Я торжественно выдала ее имя. Я предполагала, я надеялась, что оно окажет воздействие, ибо знала, вернее, смутно догадывалась, что моя крестная мать – знаменитость. Должно быть, она оказалась еще более знаменита, чем я могла себе представить, ибо реакция Шарлотты оправдала мои самые несбыточные надежды. У нее перехватило дыхание; она вытаращила глаза, на лице у нее появилась зависть, смешанная с недоверием.
– Не может быть! Та самая Констанца Шоукросс?
– Конечно, – твердо сказала я, хотя опасалась, что их может оказаться две и я заблуждаюсь относительно своей крестной матери.
– Господи! – Теперь Шарлотта уважительно смотрела на меня. – Подожди, пока я не расскажу маме.
Какой триумф! Я несколько побаивалась, что его трудно будет выдержать, потому что видела, как Шарлотта готова забросать меня вопросами, на которые я скорее всего дам неправильные ответы. Но ко мне пришло спасение: раздался скрип шин по гравию и гудок клаксона. Шарлотта выглянула в окно. Я воспользовалась возможностью смешать карты.
– Приехал твой отец, – сказала я. – Ой, смотри, и пасьянс получился наконец.
* * *
Вот так началась эта ложь, которая потом имела столь ужасные последствия.
Когда днем за карточным столиком я упомянула имя Констанцы, на деле я понимала лишь одно – оно должно произвести впечатление. Я знала, что мой дядя Стини обожает ее и называет несравненной; я знала также, что он привозил журналы, в которых с головокружительными подробностями описывалась светская жизнь моей крестной. Я также видела, что, когда он упоминал ее имя, оно встречалось молчанием и тема разговора тут же менялась. Журналы, которые дядя Стини открытыми оставлял на столе, тут же исчезали, стоило ему покинуть комнату. Короче говоря, я чувствовала, что тут спрятана какая-то тайна.
Дженна мне рассказывала, что Констанца подарила мне на крестины подарок – удивительный браслет в виде свернувшейся змеи. Этот браслет, который няня описала как "неподобающий", я никогда не видела. Вместе с драгоценностями моей матери он лежал в банковском сейфе.
После крестин Констанца, должно быть, перестала пользоваться расположением нашей семьи, потому что она исчезла. Более точно говоря: она растворилась. Существовало обилие снимков моих крестин, но ни на одном из них не было Констанцы. Ее никогда не приглашали погостить в доме, хотя я знала, что она посещала Англию, потому что об этом упоминал дядя Стини. Единственная причина, по которой я знала, что она моя крестная мать, заключалась в ней самой. Каждый год на Рождество и мой день рождения она присылала мне открытку, в которой были слова: "От твоей крестной матери Констанцы". Почерк был мелкий, строчки ровные, и писала она черными чернилами. Когда день рождения подходил к концу, я получала разрешение разобраться во всех полученных открытках и сложить их в специальную папку, все, кроме тех, что приходили от моей крестной матери. Ее послания неизменно изымались.
Насколько я понимаю, эта тактика имела целью заставить меня забыть о существовании крестной матери. Но еще со времени детства запреты возымели обратный эффект. Чем меньше мне рассказывали, тем больше я хотела знать, но выяснить что-либо оказывалось исключительно трудно. Мои родители были упрямы: ничто не могло заставить их упомянуть имя Констанцы, а прямые вопросы встречали с откровенным неудовольствием. Они лишь подтверждали, что она в самом деле является моей крестной матерью – больше ничего. Раз-другой мне удалось спровоцировать Дженну на рассказ о моем крещении и об экзотическом браслете, после чего, как я думаю, она получила соответствующее предупреждение и отказывалась говорить о Констанце. Тетя Мод откровенно ненавидела ее. Когда я рискнула пуститься в расспросы, тетя Мод дернулась и только фыркнула:
– Твоя крестная мать – не тема для разговоров, Виктория. Я бы предпочла, чтобы ты даже не упоминала при мне ее имени. Но могу представить, чем она может заинтересовать тебя.
– Я просто хотела узнать… у нее такие… такие глаза, – продолжала настаивать я.
– Глаза у нее как два куска угля, – сухо ответила тетя Мод, положив конец разговору.
Вильям, дворецкий, утверждал, что просто не помнит ее. Дядя Фредди только щурился, стоило мне лишь упомянуть ее имя: как-то, застигнутый в одиночестве на прогулке в лесу, он позволил себе признать, что он и его братья знали Констанцу еще ребенком, с ней, сказал он, хмуро вглядываясь в заросли, было очень весело.
– Тогда она должна была нравиться папе, а, дядя Фредди? Но теперь, кажется, он ее не любит?..
– Может быть, может быть, – присвистнул дядя Фредди. – Не помню. Где же эти чертовы псы? Крикни-ка, Виктория. Вот так, отлично. А, вот и они. Бегут.
Оставался лишь дядя Стини. Я крепко надеялась на него, особенно если бы мне удалось его куда-нибудь утащить после ленча или застать в его комнате, где он хранил серебряную фляжку, содержимое которой погружало его в послеобеденный сон. Дядя Стини не так уж часто посещал Винтеркомб, но во время пребывания здесь он становился очень общительным после нескольких глотков из фляжки. "Садись, Виктория, – говаривал он. – Садись, и давай предадимся колоссальным сплетням". Во время одного из его визитов я удрала от Дженны, увильнув от обязательной прогулки, и пробралась в комнату дяди Стини.
Он угостил меня шоколадным трюфелем из своих тайных запасов, хранившихся в спальне, усадил у камина и стал рассказывать о Капри. Когда он остановился, чтобы перевести дыхание, я задала свой вопрос. Дядя Стини бросил на меня один из своих проказливых взглядов:
– Констанца? Твоя крестная мать? – Он прищелкнул языком. – Викки, дорогая, она сущая дьяволица.
– Дьяволица? Ты хочешь сказать, что она плохая? Тогда почему же никто не хочет говорить о ней?
– Плохая? – Чувствовалось, что дядя Стини счел эту мысль весьма интересной. Сделав еще один глоток, он погрузился в ее обдумывание. – Ну, – с подчеркнутой медлительностью растягивая слова, произнес он. – Мне это никогда не приходило в голову. Ты помнишь маленькую девочку из детской песенки? Ту, у которой кудряшки падают на лоб? "Когда она хороша, то просто превосходна, но когда плоха, то просто ужасна"? Может быть, Констанца напоминает именно ее. Если не считать, что я лично больше всего люблю ее, когда она плохая. Самое интересное относительно твоей крестной матери, Викки, это то, что она никогда не бывает скучной.
– Она… она красивая?
– Да нет, дорогая. Не то что прямо так. Она… удивительная. – Он сделал еще глоток. – Она заставляет людей теряться. Особенно мужчин. Они валятся перед ней, как кегли.
– Она и тебя сшибла, как кеглю, дядя Стини?
– Ну, не совсем, Викки. – Он сделал паузу. – Скорее всего она была слишком занята для этой попытки. Предполагаю, что в то время у нее на сковородке трепыхалась другая рыбка. Понимаешь, мы с ней практически ровесники, так что всегда оставались друзьями. В первый раз мы встретились, когда нам было… дай-ка припомнить… примерно лет по шесть. Нам было меньше, чем тебе сейчас. Мы оба, можно считать, ровесники века, то есть это должно было быть году в 1906-м. Господи, какой я древний! 1906-й! Словно прошло миллион лет…
– Значит, теперь ей тридцать семь? – Я была разочарована. Тридцать семь казалось мне глубокой старостью.
Дядя Стини махнул рукой.
– Тридцать семь? Викки, дорогая, в случае с Констанцей годы не имеют ровно никакого значения. Возраст над ней не властен, хотя, к сожалению, этого не скажешь о нас прочих. Ты знаешь, что я сегодня утром увидел в зеркале? Самое ужасное. Морщинки, Викки. По краям глаз.
– Да они вовсе не такие большие.
– Дорогая, ты меня успокоила. – Дядя Стини вздохнул. – Причина, по которой они еще так невелики, заключается в моем новом креме. Показывал я его тебе? Он пахнет фиалками, такой божественный аромат…
– Он помогает избавиться от веснушек?
– Дорогая, в одно мгновение. Нет ничего, что было бы ему не под силу. Сущее чудо этот крем, ибо и стоит он по-королевски. – Он проказливо улыбнулся. – Если хочешь, я дам тебе немного. Втирай его, Викки, каждый вечер…
Так дядя Стини сменил тему разговора более ловко и искусно, чем остальные члены моей семьи, но тем не менее и он уклонился от разговора о моей крестной матери. Ночью разразилась буря, которая хлопала дверьми внизу, и дядя Стини был так взволнован, что добираться до постели ему пришлось с помощью моего отца и Вильяма. На следующее утро он уехал рано, и мне не удалось ни получить фиалкового крема, ни продолжить разговор о Констанце.