– C'est bon, ça, – говорит она, показывая на бутерброд. Ну разве тут откажешься? Не хочется ранить чувства девушки.
Остается только одно – я кусаю это калорийное чудовище.
Да, без всяких сомнений, это самый вкусный бутерброд, который я только ела.
А еще я уверена, Доминик – если б ей дали запустить деловые коготки в это местечко – непременно запретила бы такие бутерброды! Женщинам, восстанавливающимся после липосакции, категорически не рекомендуется давать бутерброды из французского багета с шоколадной пастой! Я уверена, Доминик обдумывает это, хотя в этот момент берет бутылочку с кремом от загара и решительно намазывает себе грудь.
Агнесс и ее бутерброды с шоколадной пастой скоро уйдут в прошлое, если Доминик станет на тропу войны с Мираком.
Если, конечно, кто-нибудь ее не остановит.
– Леди.
Я чуть не давлюсь куском бутерброда. На дальнем конце бассейна появляются Чаз с Люком, потные и перепачканные после стрижки веток вдоль дороги.
– Салют! – Доминик машет им загорелой рукой. Грудь ее, как я замечаю, при этом даже не колыхнется. Вот уж чудо гравитации.
– Привет, мальчики, – говорит Шери.
Я в виде исключения ничего не говорю, поскольку никак не могу проглотить кусок бутерброда.
– Ну что, девочки, вы хорошо проводите время? – интересуется Чаз. Он улыбается, и я знаю почему. Из-за полуобнаженной Доминик. Невозможно не заметить удивленный взгляд, который он бросает на Шери. Та отвечает лишь:
– О, мы классно проводим время. А вы?
– Тоже, – отвечает Чаз. – Только мы, пожалуй, сначала окунемся, чтобы немного освежиться. – При этом он сдирает с себя рубашку.
Надо отдать должное Чазу: несмотря на диплом философа, у него атлетическая фигура.
Но Люк – как мне прекрасно видно, когда он секундой позже тоже снимает рубашку, – являет собой еще лучший образчик мужской атлетичности. На его прекрасном загорелом, мускулистом теле нет ни грамма жира.
ПЛЮХ! Парни ныряют в искрящуюся воду, не трудясь даже снять шорты.
– Боже, как хорошо, – говорит Чаз, выныривая. – Шер, иди сюда.
– Твое желание – закон для меня, господин. – Шери откладывает книгу, встает и тут же ныряет. Брызги от нее попадают на Доминик, и та брезгливо отряхивается.
– Доминик, – зовет Люк, вынырнув в глубокой части бассейна. – Иди сюда, водичка отличная.
Доминик тараторит что-то на французском. Я не очень хорошо понимаю, что именно, но несколько раз слышу слово cheveux. Я пытаюсь вспомнить, это волосы или лошади. Почему-то мне кажется, что Доминик вряд ли говорила о лошадках.
Шери подплывает к краю бассейна, кладет руки на бортик и кивает мне.
– Лиззи, ты должна нырнуть. Вода просто потрясающая.
– Дай доесть бутерброд, – отвечаю я, все еще трудясь над жуткой – но такой грешно вкусной – стряпней, которую всучила мне Агнесс.
– Тогда подожди полчаса после еды, – дразнит меня Люк. – Ты же не хочешь, чтобы у тебя начались спазмы.
К счастью, рот у меня занят, и я не могу спросить его: Если они у меня начнутся, ты спасешь меня, Люк? Флирт совершенно неуместен, ведь его девушка сидит тут же, рядом со мной. Топлесс.
И в таком виде выглядит куда лучше, чем я – даже в самых смелых своих мечтах.
– А, новая девушка!
Я чуть не давлюсь, услышав за спиной мужской голос с сильным французским акцентом. Оборачиваюсь и вижу пожилого джентльмена в белой рубашке и брюках хаки на стильных подтяжках.
– Ммм, – мычу я, поспешно проглатывая, – здравствуйте.
– Это та самая новая девушка? – спрашивает он у Доминик, показывая на меня.
– Ах, да, месье. Это Лиззи, подруга Шери, – отвечает Доминик подчеркнуто вежливо.
– Enchanté, – говорит мужчина, поднося мою руку – ту, что не сжимает остатки шоколадного бутерброда, – к губам, но не касаясь ее. – А я – Гильом де Вильер. Не хотите ли взглянуть на мою винодельню?
– Папа, – говорит Люк, поспешно выбираясь из бассейна. – Лиззи не хочет прямо сейчас смотреть твои виноградники. Она загорает.
Так, значит, этот очаровательный пожилой джентльмен – отец Люка. Не могу сказать, что вижу разительное сходство между ними. У Люка темные вьющиеся волосы, а у месье де Вильера – редкие и совершенно белые.
Но у него такие же, как у Люка, карие с искоркой глаза.
– Нет-нет, – говорю я и тянусь за сарафаном. – Я очень хочу взглянуть на вашу винодельню, месье де Вильер. Я столько о ней слышала, а вчера еще и имела удовольствие попробовать ваше шампанское…
Месье де Вильер польщен.
– По правилам нельзя называть его шампанским, если оно не было приготовлено в провинции Шампань. То, что я готовлю, можно называть игристым вином.
– Что ж, – говорю я, слизнув с ладони остатки шоколада, чтобы обеими руками натягивать сарафан, – в любом случае это было вкусно!
– Merci, merci! – восклицает месье де Вильер. Люк подошел к моему шезлонгу. Вода с него капает на ноги Доминик, провоцируя ее раздраженный взгляд. Обернувшись к сыну, месье де Вильер добавляет:
– Мне нравится эта девушка!
– Тебе не обязательно идти с ним, – говорит Люк. – Не давай ему запугать себя. Он у нас этим славится.
– Я хочу пойти, – улыбаюсь я. – Никогда раньше не бывала на винодельне, хотелось бы взглянуть, если у месье де Вильера найдется время.
– У меня куча времени! – восклицает отец Люка.
– На самом деле, нет, – замечает Доминик, взглянув на свои золотые часики. – Биби будет здесь меньше чем через два часа. Разве вам не надо…
– Нет, нет, нет, – заявляет месье де Вильер. Он берет меня за локоть, чтобы поддержать, пока я надеваю сандалии. Или чтобы не дать мне сбежать. А мне именно это хочется сделать, учитывая, что отец Люка ведет этот разговор с полуголой девушкой сына.
Я пытаюсь представить ситуацию, в которой чувствовала бы себя совершенно комфортно с голой грудью перед отцом кого-нибудь из моих бывших, и у меня не получается.
– Мы по-быстрому, – обещает месье де Вильер Доминик.
– Я пойду с вами и проконтролирую, чтобы так и было, папа, – говорит Люк и берет полотенце, которое ему протягивает Агнесс. – Не хочу, чтобы ты утомил Лиззи до смерти в первый же день.
О! Люк идет с нами. Скучно не будет! Пока мы удаляемся от бассейна и движемся к винодельне за главным домом, я понимаю, что Люк забыл свою рубашку. Все-таки в обнаженных торсах определенно что-то есть.
Индустриальная революция принесла с собой не только паровой двигатель и осознание необходимости чередовать азотофиксирующие и злаковые посевы. Нет! Середина 1 850-х увидела изобретение куда более важное и полезное для человечества. Кринолин, или юбка на каркасе. Получив возможность войти в клетку из стальных колец, вместо того чтобы облачаться в тонны и тонны нижних юбок, дабы придать юбке требуемый модой объем, женщины повсеместно обрели свободу передвигать ногами.
Но то, что поначалу казалось гениальной находкой, вскоре оказалось фатальной ошибкой для многих ничего не подозревающих сельских девушек. Кринолин привлекал не только ненужных поклонников, но и молнии. Это он стал виной того, что сотни и сотни девушек во время грозы превращались в пылающий факел.
История моды. Дипломная работа Элизабет Николс
15
Человек, воистину говорящее животное, единственный, кому для продолжения рода нужны разговоры… В любви разговор важнее, чем что-либо еще. Любовь – самое словоохотливое из всех чувств и в большой степени состоит из разговоров.
Роберт Мусиль (1880–1942), австрийский писатель
Прекрасно. Еще только полдень, а я уже пьяна. Но не по своей вине! За весь день я выпила кружку капуччино и съела шоколадный бутерброд да несколько пыльных и не очень спелых виноградин, которые месье де Вильер сорвал для меня, пока мы осматривали виноградники.
А потом, когда мы перешли в винодельню, отец Люка все наливал и наливал мне вино из разных дубовых бочонков, заставив перепробовать все. Через некоторое время я попыталась отказаться, но у него был такой огорченный вид!
И он был так добр ко мне – провел по всем виноградникам и по ферме. Терпеливо ждал, пока я гладила бархатный нос лошади, высунувшей голову через каменную изгородь. Я визжала от восторга, обнаружив обладателей тех колокольчиков, которые слышала раньше (это и впрямь оказались коровы – целых три штуки, – снабжающие молоком шато).
Потом появились собаки, жаждущие поприветствовать хозяина – бассет-хаунд по имени Патапуф и такса Минуш. От меня потребовали покидать им палку – хотя бассет, бросаясь за ней, запутывался в собственных ушах. Я узнала в подробностях всю историю жизни друзей человека.
А еще надо было поздороваться с фермером, пожать мозолистую руку и выслушать его абсолютно непонятный французский. Позже месье де Вильер спросил, поняла ли я хоть что-нибудь, и дико хохотал, когда я ответила, что ни слова.
Потом надо было покататься на тракторе и узнать историю здешних мест – не удивительно, что я захмелела. А ведь было еще десять сортов вина! И все такие потрясающе вкусные.
И вот теперь у меня слегка кружится голова.
Или это из-за близости Люка? К сожалению, он сходил в дом, переоделся в свежую рубашку и джинсы и только потом присоединился к нам.
Но волосы у него по-прежнему влажные, и мокрые пряди так маняще прилипают к загорелой шее, что когда мы катались на тракторе, мне нестерпимо хотелось его обнять. Даже сейчас, в полумраке винного подвала, я то и дело смотрю на его обласканные солнцем руки и гадаю, каково это будет прикоснуться к ним кончиками пальцев…
О господи, да ЧТО ЭТО СО МНОЙ? Наверное, я точно напилась. Ведь он же ЗАНЯТ. Причем занят девушкой, гораздо красивее и совершеннее меня.
К тому же я ведь только-только рассталась с Энди.
И все же не могу отделаться от мысли, что Доминик не подходит Люку. И дело тут вовсе не в ее сандалиях. В конце концов многие в общем-то приятные люди носят чрезмерно дорогую обувь.
И не в том, что Доминик собирается переделать Мирак в отель. И не в том, с каким презрением она относится к мечте Люка стать врачом (конечно, он не делился со мной своей тайной мечтой, поэтому приходится верить Доминик на слово, что такая мечта вообще есть).
Нет, просто Люк так трогательно относится к отцу, так безгранично терпелив к увлечению старика виноделием, его историей… Как он следил, чтобы отец не споткнулся и не зацепился за что-нибудь, взбираясь на всевозможные агрегаты и демонстрируя мне их действие. А как он приказал Патапуфу и Минушу сидеть, когда собаки слишком долго, ласкаясь, бросались к отцу. И как он мягко тянул отца за рукав, оттаскивая от огромной лошади.
В наши дни не часто встретишь такое чуткое отношение сына к отцу. Например, Чаз со своим отцом вообще не разговаривает. Хотя, конечно, Чарльз Пендергаст-старший – тот еще сукин сын.
Но все равно.
Такой парень – внимательный, терпеливый и милый – заслуживает большего, ему нужна девушка, которая поддерживает его мечты…
– Ты старомодна, – говорит месье де Вильер, вторгаясь и мои недобрые мысли о девушке Люка. Мы втроем сидим в тишине, прислонившись к бочке, и потягиваем каберне совиньон. Как сказал отец Люка, оно еще очень молодо… слишком молодо, чтобы разливать его по бутылкам… Как Вуд го я знаю, в чем разница.
– Простите? – Я знаю, что пьяна, но не до такой же степени. Что он такое говорит? И вовсе я не старомодна.
– Платье. – Месье де Вильер показывает на мой сарафан. – Оно же очень старое, нет? Ты старомодна для американской девушки.
– А. – Я наконец понимаю, что он имеет в виду. – Вы хотите сказать, классическое. Да, это платье очень старое. Может, даже старше меня.
– Я уже видел такие платья раньше, – добавляет месье де Вильер. По тому, как он отмахивается от мухи – не очень-то уверенно, – понятно, что он тоже хлебнул лишку своего собственного вина. Что ж, день жаркий, и от такой беготни по полям пить-то захочется. А в подвале нет кондиционера.
Хотя здесь стоит приятная прохлада. Это необходимо, поясняет месье де Вильер, чтобы вино правильно ферментировалось.
– Наверху, – продолжает он, – в этом… – Он вопросительно смотрит на Люка. – Grenier?
– На чердаке, – подсказывает Люк и кивает. – Точно. Там есть куча старой одежды.
– На чердаке? – я тут же трезвею, забыв о количестве выпитого и неотразимости Люка. Я выпрямляюсь и смотрю на них обоих, прищурившись. – У вас на чердаке есть классические платья Лилли Пулитцер?
Месье де Вильер немного смущается.
– Это имя мне незнакомо. Но я видел там такие платья, – говорит он. – Наверное, это вещи моей матери. Я собирался отдать их бедным…
– Можно мне посмотреть? – спрашиваю я, стараясь не выдать волнения.
Думаю, мне это не особо удается, потому что отец Люка хмыкает и говорит:
– А! Ты любишь старую одежду так же, как я люблю свое вино!
Я краснею – боже, как неловко! Не хотелось показаться такой корыстной.
Но месье де Вильер кладет мне руку на плечо и говорит:
– Нет, нет, я вовсе не смеюсь над тобой. Просто мне очень приятно. Я люблю, когда люди проявляют свою страсть к чему-либо, потому что у меня самого есть страсть. – И он поднимает повыше бокал вина, демонстрируя, в чем состоит его страсть, – на тот случай, если я еще не догадалась.
– Но особенно приятно видеть страсть у молодой особы, – продолжает он. – Многие молодые люди сегодня не интересуются ничем, кроме денег!
Я кидаю встревоженный взгляд в сторону Люка. Потому что если Доминик сказала правду, и он предпочел изучать бизнес вместо медицины, то он – как раз один из тех "молодых людей", о которых говорит его отец.
Но насколько я вижу, Люк не терзается чувством вины.
– Я отведу тебя на чердак, если хочешь взглянуть на это старье, – вызывается он. – Только в прошлом году у нас сильно протекла крыша. Многое наверняка испорчено.
– Не испорчено, – поправляет его месье де Вильер. – Просто немного заплесневело.
По мне так лучше уж заплесневевшая Лилли Пулитцер, чем вообще никакой.
Люк, должно быть, почувствовал мое нетерпение.
– Ладно, пошли, – говорит он со смешком. А отцу добавляет: – Может, вернешься в дом и выпьешь немного кофе? Тебе бы надо протрезветь немного до приезда мамы.
– Твоя мать. – Месье де Вильер округляет глаза. – Да, пожалуй, ты прав.
Вот так и вышло, что через пару минут, поблагодарив старшего месье де Вильера за интереснейшую экскурсию и оставив его возле огромной кухни, я оказываюсь на пыльном, затянутом паутиной чердаке вместе с месье де Вильером-младшим и копаюсь в сундуках со старой одеждой, безуспешно пытаясь скрыть свой восторг.
– О боже! – восклицаю я, открыв первый сундук и обнаружив под китайским чайным сервизом юбку Эмилио Пуччи. – Чьи, твой папа сказал, это вещи? Его матери?
– Трудно сказать, – отвечает Люк. Он осматривает потолочные балки, видимо, выискивая следы новой протечки. – Некоторые сундуки старше меня. Де Вильеры, с прискорбием должен признать, те еще сундучники. Бери все, что понравится.
– Я не могу, – говорю я, а сама тем временем прикладываю юбку к бедрам, проверить, подойдет ли. – Вот взять эту юбку. Да за нее легко можно выручить двести долларов на интернет-бирже. – Я издаю зачарованный вздох и снова ныряю в сундук.
Господи, да ведь я нашла раритет из раритетов – редчайшее платье тигровой раскраски Лилли Пулитцер… с подходящим шейным платком.
– Я не собираюсь заниматься продажей этого добра, – отвечает Люк. – Так что пусть лучше оно достанется тому, кто может это оценить. А это, судя по всему, ты.
– Я серьезно, Люк, – говорю я. При этом склоняюсь к сундуку и выуживаю оттуда немного помятую, но совершенно настоящую голубую бархатную шляпу Джона Фредерикса, – у тебя тут собраны совершенно замечательные вещи. Все, что им нужно, это немного нежности, любви и заботы.
– Очень точное замечание, – Люк разворачивает деревянный стул, усаживается на него верхом и внимательно смотрит на меня. – Это то, что нужно всему Мираку.
– Нет, это место просто сказочное. Вы просто молодцы, что умудрились сохранить его таким.
– Да, это было непросто, – отвечает Люк. – Во времена кризиса 1929 года мой дед потерял практически все, в том числе и урожай того года, из-за засухи. Пришлось продать тогда много земель, чтобы хотя бы заплатить налоги.
– Правда? – я забываю о сундуках и с интересом слушаю Люка.
– Потом была фашистская оккупация. Деду удалось избежать расселения офицеров СС в Мираке: он сказал, что у моего отца инфекционная сенная лихорадка… Никакой лихорадки, конечно, не было, но немцы стали искать другое место. Но все равно годы войны были не лучшими для виноделия.
Я усаживаюсь на крышку сундука рядом с тем, что я только что распотрошила. Подо мной какой-то бугор, но я едва замечаю это.
– Наверное, это странно – владеть местом, у которого такая история, – говорю я. – Особенно если…
– Если что?
– Ну, – неуверенно продолжаю я, – если владение шато – не совсем дело твоей мечты. Доминик что-то говорила насчет того, что ты хочешь стать… э-э… врачом.
– Что? – Он резко выпрямляется, и его глаза становятся непроницаемо-черными. – Когда это она такое сказала?
– Сегодня, – невинно сообщаю я. А в чем, собственно, моя вина?.. Доминик же не сказала, что это секрет. Хотя, учитывая мою натуру, вряд ли это многое изменило бы. – У бассейна. А что, это не так?
– Нет, не так, – говорит Люк. – Ну, то есть да, одно время хотел… Господи, что еще она говорила?
Что ты – внимательный и чуткий любовник в постели, хочется сказать мне. Что девушке не приходится самой о себе заботиться, когда она с тобой, потому что ты все сделаешь за нее.
– Ничего, – говорю я вместо этого. Потому что Доминик, само собой, ничего такого не говорила. Это всего лишь игра моего грязного, больного воображения. – Вот разве что про то, как она хочет переделать Мирак в отель или спа для выздоравливающих после пластических операций. Люк еще больше удивился.
– Пластических операций?
Я становлюсь пунцовой. О нет. Я. Только что. Снова. Это. Сделала. Я разворачиваюсь к сундукам, пытаясь скрыть краску стыда.
– Господи, Люк, да тут чудесные вещи!
– Погоди. Что сказала Доминик?
Я бросаю на него виноватый взгляд:
– Ничего. Правда. Мне не следовало… Это ваше личное дело – твое и ее… Я знаю, меня это не касается… – Но сдержаться я уже не могу и вываливаю все. – Но мне кажется, тебе не следует превращать это место в отель, – выпаливаю я на одном дыхании. – Мирак – такое самобытное место. Превращать его в отель ради извлечения прибыли – значит разрушить его.
– Пластические операции? – снова повторяет Люк все также недоверчиво.
– Я могу понять, в чем притягательность, – говорю я. – Ведь ты же хотел быть врачом, но…