– ЛИ-ЗЗИ! – орет Шери в трубку. – Это ТЫЫЫЫ?
Все ясно, она пьяна.
– Как ты таааааам? Как Лондон? Как твой горячий-горячий Эндрю? И как его заааааааад?
– Шери, – говорю я тихо. Чтобы Маршаллы меня не услышали, я пустила в ванной воду. Но это не расточительство. Я на самом деле собираюсь принять ванну. Через минутку. – Здесь все так странно. Очень странно. Мне нужно поговорить хоть с кем-нибудь нормальным.
– Погоди, я попробую найти Чаза. – Шери хихикает: – Кхе… я пошутила! Господи, Лиззи, ты бы видела это местечко! Здесь как в "Бальмонте" и "Под солнцем Тосканы" вместе взятых. Дом Люка ОГРОМНЫЙ. Просто ОГРОМНЫЙ. У него даже есть название – Мирак. И здесь есть своя ВИНОДЕЛЬНЯ. Лиззи, они делают собственное шампанское. САМИ ДЕЛАЮТ.
– Здорово. Шери, мне кажется, Эндрю сказал своим братьям, что я жирная.
Шери на минуту замолкает. Мне снова приходится слушать "Vamos a la playa". Потом Шери взрывается:
– Черт возьми, он так сказал? Сказал, что ты жирная? Стой, где стоишь. Никуда не дергайся. Я немедленно сажусь на поезд через пролив. Приеду и отрежу ему яйца…
– Шери, – перебиваю я. Она кричит так громко, и я опасаюсь, что Маршаллы услышат ее. Через закрытую дверь. Несмотря на шум льющейся воды и работающий телевизор. – Шери, я не знаю точно, что он сказал. Просто все здесь так странно складывается. Я приезжаю и узнаю, что Эндрю нужно идти на работу. Ладно. Но дело в том, – я чувствую, как подступают слезы. – Эндрю работает не с детьми. Он – официант. И работает с одиннадцати утра до одиннадцати вечера. Я даже не уверена, что это законно. У него нет собственного жилья. Он живет с родителями и младшими братьями. И он сказал им, что я толстая и люблю помидоры.
– Беру свои слова назад, – говорит Шери. – Я не еду к тебе. Это ты приезжаешь сюда. Покупай билет на поезд и дуй сюда. Не забудь попросить студенческий. В Париже придется сделать пересадку. Там купишь билет до Суиллака. А на станции мы тебя встретим.
– Шери, я не могу. Не могу вот так просто взять и уехать.
– Еще как можешь! – орет Шери. Я слышу еще чей-то голос. Потом Шери кому-то говорит: – Это Лиззи. Ее козел Эндрю работает с утра до ночи и заставляет ее жить у родителей и есть помидоры. И еще он назвал ее жирной.
– Шери, – вмешиваюсь я, испытывая угрызения совести. – Я не знаю в точности, что он сказал. И он не… кому ты все это рассказываешь, кстати?
– Чаз говорит, чтобы ты поднимала свою далеко не толстую задницу и садилась на первый же утренний поезд. Он лично встретит тебя на станции завтра вечером.
– Я не могу ехать во Францию, – испуганно говорю я. – У меня обратный билет из Хитроу. Он не подлежит возврату, обмену и тому подобному.
– Ну так что? Вернешься в Англию к концу месяца и прекрасно улетишь оттуда. Давай, Лиззи! Здесь будет ТАК ЗДОРОВО.
– Шери, это невозможно, – совсем уже несчастным голосом говорю я. – Не хочу ехать во Францию. Я люблю Эндрю. Ты не понимаешь. Та ночь возле "МакКрэкен Холла"… она была волшебная, Шер. Он заглянул мне в душу, а я – ему.
– Интересно, как? – спрашивает Шери. – Темно же было.
– Нет, не темно. Нам отсвечивали языки пламени из комнаты той девицы.
– Что ж, в таком случае, может, ты увидела только то, что хотела увидеть? Или почувствовала то, что хотела почувствовать?
Я понимаю, что она имеет в виду, и невидящим взглядом смотрю на плещущуюся в ванной воду.
В общем-то, меня можно назвать счастливым человеком. Да, мне пришлось засмеяться, когда Алистер ляпнул за столом, что я толстуха. А как прикажете себя вести, если твой парень всем рассказывает, что ты толстая?
Если честно, когда Эндрю последний раз видел меня, я и правда была толстая. По крайней мере, на двенадцать килограммов тяжелее, чем теперь.
Пришлось рассмеяться. Надеюсь, Маршаллы не подумали, что я сверхчувствительная дура.
Миссис Маршалл лишь метнула на сына гневный взор… А потом – поскольку я вроде как не обиделась – забыла об этом. Остальные – тоже.
А Алистер оказался очень даже мил и предложил мне воспользоваться его компьютером, чтобы начать писать диплом, над которым я и трудилась до самого вечера, пока старшие Маршаллы не предложили поужинать "готовым карри", купленным в магазинчике на углу. Сыновья их куда-то смотались. Мы ели и смотрели какое-то британское мистическое шоу, и я понимала примерно одно слово из семи из-за жуткого акцента актеров.
Я была твердо настроена не дать этому инциденту испортить мне настроение. Потому что вес ничего не значит. Правда. Если, конечно, ты не фотомодель.
Несколько килограммов лишнего веса никогда не мешали мне делать то, что я хочу. Хотя, конечно, что скрывать – на физкультуре меня всегда последней отбирали в волейбольную команду.
Ну и, само собой, иногда было не совсем уютно в купальнике на пляже.
А еще эти тупые парни из университетского братства смотрели на меня свысока из-за того, что мой вес превышает дурацкие стандарты.
Но кому охота бегать за парнями из братства? Я хочу быть с парнем, у которого интересы простираются дальше ближайшей вечеринки. С тем, кто мечтает переделать мир к лучшему – вот как Эндрю. Хочу быть с парнем, понимающим, что в девушке важен не размер талии, а размер сердца – как понимает это Эндрю. Хочу быть с парнем, который замечает не только внешность девушки… который способен заглянуть ей в душу – как Эндрю.
Вот только… судя по реплике Алистера, похоже, Эндрю все же не смог заглянуть мне в душу в ту ночь у "МакКрэкен Холла".
И еще эти помидоры. Я же СКАЗАЛА Эндрю. Вернее, написала, что терпеть не могу помидоры. Один-единственный продукт, который я не выношу. Я даже пошла дальше и очень пространно рассказала, как ужасно было расти в полуитальянской семье, ненавидя помидоры. Мама постоянно чанами тушила томатный соус для спагетти и лазаний. На заднем дворе у нее была огромная плантация помидоров. Именно я обязана была их пропалывать, потому что не могла дотронуться до этих ужасных красных уродцев и не участвовала в сборе урожая.
Я говорила об этом Эндрю в ту ночь, три месяца назад, которую мы провели в дыму под звездами – я в полотенце, он в футболке с "Аэросмитом" (наверное, был прачечный день) и значком старосты.
А он не слушал. Не услышал ни слова из того, что я ему рассказывала!
А вот сообщить своей семье, что я – толстуха, не забыл.
Неужели я ошиблась? Может, как однажды предположила Шери, я люблю воображаемого Эндрю и домыслила все качества, которые хотела бы видеть в нем?
Неужели она права, и я упрямо не желаю замечать, какой он на самом деле, только потому, что с ним было так здорово заниматься любовью? Неужели я боюсь признать, что мое влечение к нему чисто физическое?
Я два часа не разговаривала с Шери, когда она мне это сказала. Потом она извинилась.
Но вдруг она права? Ведь Эндрю, которого я знаю, никогда бы не сказал братьям, что я толстуха. Эндрю, которого я знаю, вообще не заметил бы, что я толстая.
– Лиззи? – голос Шери трещит в трубке, которую я прижимаю к щеке. – Ты там умерла?
– Нет, я здесь, – в трубке по-прежнему фоном гремит рок-музыка. Шери, как видно, ничуть не страдает от смены часовых поясов. Ее парень не на работе. Вернее, на работе, но работают они вместе. – Я просто… Ладно, мне пора. Я тебе потом позвоню.
– Погоди, – говорит Шери. – Так ты все-таки поедешь со мной в Нью-Йорк осенью?
Я вешаю трубку. Нет, я не разозлилась на нее, просто… устала.
Не помню, как вымылась, переоделась в пижаму и дотащилась до кровати. Только знаю, что был уже миллион часов пополуночи, когда Эндрю осторожно разбудил меня. Хотя на самом деле всего двенадцать – по крайней мере, на часах, которые сует мне под нос Эндрю.
Я как-то внимания не обращала, что он носит светящиеся в темноте электронные часы. Это как-то… немодно.
Но, вероятно, они нужны ему. Должен же он видеть, сколько времени, когда вкалывает в полутемном, освещенном свечами ресторане…
– Извини, что разбудил. – Он стоит у моей подвесной койки. Кровать подвешена так высоко от пола, что ему даже не приходится наклоняться, чтобы шептать мне на ухо. – Я просто хотел убедиться, что ты в порядке. Тебе ничего не нужно?
Я щурюсь на него в полутьме. Лунный свет просачивается в единственное узенькое оконце прачечной. Эндрю, насколько мне видно, в белой рубашке и черных джинсах – униформе официанта.
Не знаю, почему я сделала это. Может, потому, что мне весь вечер было одиноко и я чувствовала себя подавленной. Или потому, что еще до конца не проснулась.
А может, потому, что действительно люблю его. Но я вдруг села, взяла его за воротник рубашки и прошептала:
– Эндрю, все так ужасно! Твой брат Алистер сказал, что ты называл меня толстухой. Это же неправда?
– Что? – смеется Эндрю, уткнувшись носом мне в шею. Он любитель тыкаться в шею, как я смотрю. – О чем ты?
– Твой брат Алистер сказал об этом.
Эндрю отрывается от моей шеи и пристально смотрит на меня в лунном свете.
– Погоди, – говорит он. – Он так сказал? Ты что, из меня шута горохового делаешь?
– Не знаю ничего ни про какой горох, но это правда. "Толстуха" – именно это слово он употребил.
Запоздало понимаю, что Эндрю может разозлиться на брата.
– Эндрю, прости, – говорю я, обняв его за шею, и нежно целую. – Зря я вообще подняла эту тему. Алистер, похоже, просто дурачил меня. А я и повелась. Забудем об этом.
Но Эндрю, похоже, не собирается ничего забывать. Он крепче прижимает меня к себе и произносит в адрес брата несколько крепких выражений, которые шепчет мне прямо в губы. Потом добавляет:
– Я считаю, ты выглядишь потрясающе. И всегда считал. Конечно, когда мы познакомились, ты была полнее, чем сейчас. Когда увидел тебя в этом китайском платье, даже сразу и не узнал. Глаз не мог отвести и все думал, кто этот счастливчик, которому выпало встречать такую красотку.
Я только моргаю. Почему-то его слова не радуют меня. Может, это потому, что он все же немного пришепетывает и у него выходит "срафу не уфнал тебя".
– Потом я слышу объявление, подхожу и вижу, что ты – это ты, и понимаю, что я – тот самый счастливчик, – продолжает Эндрю. – Жаль, что пока все идет шиворот-навыворот – с квартирой приятеля не вышло, у тебя нет нормальной кровати, и мой братец – идиот, да еще мой поганый рабочий график. Но я хочу, чтобы ты знала, – он обнимает меня за талию, – я безумно рад, что ты приехала. – И вот тут он наклоняется и снова целует меня в шею.
Я киваю. Но как бы мне ни нравилось, когда меня целуют в шею, мне не дает покоя еще одна вещь.
– Эндрю, есть еще кое-что.
– Да, Лиз, что такое? – спрашивает он, а его губы приближаются к мочке моего уха.
– Дело в том, Эндрю, – говорю я медленно, – что я… я…
– Да что такое?
Я набираю в грудь побольше воздуха. Я должна это сделать. Я должна сказать, иначе это будет стоять между нами все время, пока я здесь.
– Я просто ненавижу помидоры, – выпаливаю я наконец.
Эндрю поднимает голову и непонимающе смотрит на меня. А потом начинает хохотать, как безумный.
– Господи, – шепчет он. – Точно! Ты же писала об этом! Мама спрашивала, что ты любишь, чтобы именно это приготовить к твоему приезду. Но я никак не мог вспомнить. Я помнил, ты говорила что-то о помидорах…
Я стараюсь не принимать услышанное близко к сердцу. Эндрю уже просто гогочет. Рада, что он находит эту ситуацию такой забавной.
– Моя бедная девочка. Не волнуйся, я ей намекну. Иди сюда, дай я поцелую тебя еще. – Что он и делает. – А ты крепкий орешек, как я погляжу.
Не знала, что у него на этот счет были сомнения.
Но я понимаю, что он имеет в виду.
По крайней мере, мне так кажется. Трудно думать о чем-то, когда он целует меня, кроме как: "Ура! Он целует меня!"
Какое-то время мы не шепчемся, потому что заняты поцелуями.
И я уже уверена, что его брат ошибся – Эндрю вовсе не считает меня толстухой… ну разве что "толстуха" в его понимании – это нечто симпатичное. Я ему нравлюсь. НА САМОМ ДЕЛЕ нравлюсь. Сейчас я чувствую это физически.
Он, смеясь, карабкается ко мне на подвесную койку, и слава богу, она выдерживает. Вернее, в данном случае, слава миссис Маршалл.
– Эндрю, – шепотом спрашиваю я, – у тебя есть презервативы?
– Презервативы? – переспрашивает Эндрю так же шепотом, словно впервые слышит это слово. – А разве ты не на таблетках? Я думал, все американки на таблетках.
– Ну да, – говорю я, и мне немного неловко. – Но таблетки не предохраняют от болезней.
– Ты хочешь сказать, что я чем-то болею? – спрашивает Эндрю, и он уже совсем не шутит.
Ну почему я никак не научусь держать рот на замке?!
– Э-э-э, – говорю я, пытаясь придумать что-нибудь, а это не так просто, когда так устала. И возбуждена. – Нет. Но я могу болеть. Никогда не знаешь.
– А, – хихикает Эндрю. – Ты? Никогда. Ты слишком милая для этого. – И он снова принимается за мою шею.
И это очень даже приятно. Но он так и не ответил на мой вопрос.
– Ну, так у тебя есть?
– О господи, Лиз. – Эндрю садится, шарит в карманах брюк, висящих на краешке койки, и наконец выуживает оттуда то, что надо. – Теперь довольна?
– Да, – говорю я. Потому что так оно и есть. Несмотря на то, что мой парень ходит на работу с презервативом в кармане. Другая могла бы спросить, что он, собственно, собирался с ним делать, если его девушка сейчас дома, а не там, где он работает.
Но дело не в этом. А в том, что у него есть презерватив, и мы можем приступать к делу.
Что мы и сделали без дальнейших проволочек. Вот только…
По-моему, все идет, как и должно идти. Правда, мой опыт в таких делах ограничен бестолковой возней в длинной кровати с Джеффом, единственным парнем, с которым у меня были длительные отношения (три месяца) на втором курсе и который в конце семестра со слезами признался мне, что влюблен в своего соседа Джима.
И все же я достаточно много читала "Космо" и знаю, что каждая девушка должна сама позаботиться о своем оргазме – так же, как каждый гость должен сам позаботиться о том, чтобы ему было весело… Ни одна хозяйка не уследит ЗА ВСЕМ СРАЗУ! Я хочу сказать, нельзя сваливать все на парня. Он все равно все испортит – или того хуже – даже и пытаться не станет. Если, конечно, он не вроде Джеффа, которого очень даже интересовали мои оргазмы… как и мои туфли-лодочки от Герберта Левайна с хрустальными пряжками. Я застукала его в этих самых туфлях перед зеркалом.
Но пока я сосредоточилась на получении своего удовольствия, у Эндрю, похоже, возникли проблемы с его собственным. Он прекратил делать то, что делал, и откинулся на спину.
– Эндрю, – озабоченно спрашиваю я, – все в порядке?
– Я не могу, черт возьми, кончить, – звучит его романтичный ответ. – Это все из-за дурацкой кровати – слишком тесно.
Я, мягко говоря, удивлена. Первый раз слышу о мужчине, у которого с этим проблемы. Знаю, для кого-то – например, для Шери – мужчина в постоянном напряжении будет подарком судьбы. Для меня же это просто неудобно. О своем удовольствии я уже позаботилась, как советовал "Космо". И если честно, не знаю, сколько смогу еще сдерживаться.
И все же как-то неправильно думать только о себе, когда человеку рядом так плохо. Даже представить не могу, каково сейчас Эндрю.
Преисполненная жалости к нему, я наклоняюсь и спрашиваю:
– Я могу тебе как-то помочь?
И вскоре я узнаю, что могу. Во всяком случае, если судить по тому, как Эндрю начинает подталкивать мою голову.
Беда в том, что я никогда раньше этого не делала. Даже не знаю, как это делается… хотя Бриана, моя соседка по общежитию, как-то раз пыталась показать мне это с бананом.
И все же. Мне как-то по-другому рисовалось, как мы оба доходим до пика.
Однако такие вещи надо делать для тех, кого любишь, если они в беде.
Правда, сначала я заставляю его сменить презерватив. НАСТОЛЬКО я не люблю никого, даже Эндрю.
Цель крестоносцев – распространить свои религиозные воззрения в другой культуре. Но они также интересовались модой! Возвращаясь из крестовых походов, своим женщинам они привозили не только золото поверженных врагов, но и советы по поддержанию красоты. Например, совет брить лобковую область (о чем в Европе не слыхивали со времен ранней Римской империи).
Переняли английские леди эту практику от своих сестер с Востока или нет – трудно сказать. Тут все зависит от воображения. Судя по портретам тех времен, многие дамы зашли в этом слишком далеко, сбривая и выдергивая вообще всю растительность с головы, в том числе брови и ресницы. Поскольку многие из них в те времена не умели ни читать, ни писать, неудивительно, что они восприняли совет неправильно.
История моды. Дипломная работа Элизабет Николс
7
Придерживай свои секреты и выдавай чужие.
Филип Дормер Стэнхоп, четвертый граф Честерфилдский (1694–1773), английский государственный деятель
Проснулась я с чувством полного удовлетворения, хотя спала одна. Эндрю ночью ушел в свою кровать, после того как наша попытка заснуть вместе на узкой койке с треском провалилась – мешали его длинные ноги и моя привычка спать, поджав колени.
Но ушел он благодарный и счастливый. Уж я об этом позаботилась. Может, я и новичок, но учусь быстро.
Потягиваясь, я снова проигрываю в голове события прошлой ночи. Эндрю – милашка. Ну ладно, не милашка, потому что парней так не называют. Но он очень милый. Напрасно я беспокоилась, что он считает меня толстой. Убить столько времени на такую ерунду! Конечно же, он никогда не считал меня толстой и не говорил ничего такого своим. Его брат, должно быть, спутал меня с кем-то.
Нет, Эндрю – идеальный парень. И скоро я заставлю его выбросить этот красный кожаный пиджак. Может, в виде компенсации, куплю ему что-нибудь другое, когда мы сегодня отправимся по магазинам. Эндрю обещал мне вчера, когда мы шептались уже потом. У него небольшое дело в городе, а потом мы прогуляемся.
Само собой, больше всего меня интересуют магазины на Оксфорд-стрит, где можно неожиданно нарыть какое-нибудь сокровище. И еще я слышала о магазине "Топшоп", английском варианте "Т. Дж. Макса" или "Н&М", – кстати, у нас в Мичигане их нет – это Мекка любителей моды.
Вот только Эндрю я говорить этого не стала, потому что хочу казаться гораздо интеллектуальнее и выше этого. Надо проявить интерес к истории его страны, такой богатой и насчитывающей тысячи лет… как минимум две – столько, сколько существует достойная внимания мода. Эндрю такой милый и его родные тоже (замечание о толстухе оставим в стороне). Хочется как-нибудь показать, как я ценю их доброту…
И тут, пока я брею ноги в ванной – Эндрю еще не встал, а все остальные разошлись по своим работам, – меня осеняет, что я могу сделать для семьи Маршаллов. Да! Сегодня в знак благодарности за гостеприимство приготовлю им фирменные спагетти моей матушки! Наверняка в доме найдутся необходимые ингредиенты – спагетти, чеснок, масло, пармезан и перечные хлопья.