Флоранс меня к этому не толкала. Я не услышал от нее ни стона, ни вздоха в то время, как быстро направлялся к спасательной шлюпке, находившейся у релинга. Я опустил туда Флоранс. Сам спрыгнул следом. Метиска по-прежнему не шевелилась. Она лежала все так же неподвижно, как и тогда, когда я нес ее на руках. В этом отсутствии реакции, в этом полном безразличии было что-то нечеловеческое.
В какое-то мгновение я подумал, что рожденная и воспитанная, как рабыня, Флоранс принимала меня, как принимала сэра Арчибальда, и в это мгновение она потеряла в моих глазах всякую ценность. Тотчас же я вспомнил о ее жестокости к старому рикше, о ее отчаянной борьбе с Бобом. И вновь я не понимал эту девушку.
Теперь она находилась рядом, в маленькой шлюпке, вплотную прижатая ко мне. Мое пальто соскользнуло. В полумраке тумана лицо Флоранс и верхняя часть пеньюара слились в одно бледное пятно.
Было холодно, сыро. Я знал, что под шелком у Флоранс ничего не было, но она не дрожала. Казалось, ничто ее не волновало, ни внутренняя, ни внешняя сторона жизни.
Вдруг я услышал ее голос, голос, который до сих пор оставался мне неизвестным. Он оказался чистым, нежным, протяжным. Хриплый восточный налет едва был уловим и звучал глухим аккомпанементом невидимого инструмента. Изъясняясь по-французски, этот голос сказал мне:
- Жизнь моя, я люблю тебя.
Если бы Флоранс захотела парализовать во мне всякое желание, волю и даже мозг, она не смогла бы проделать это лучше. Звучание ее голоса… язык, на котором она заговорила… слова, которые она произнесла…
Во мне жило единственное чувство: недоуменное изумление человека, который знает, что видит сон и в то же самое время не может поверить в это.
"Я на грузовом судне "Яванская роза". А это - в моем пальто - лежит метиска Флоранс". Эту идиотскую фразу я мысленно повторил десять раз, сто раз, уцепившись за нее, как единственно реальный элемент моего существования.
- Ты мне не ответишь? - спросила Флоранс.
Она была права. Я был смешон и отвратителен.
Женщину не похищают, не бросают в сырую, липкую шлюпку, с тем чтобы молча сидеть возле. Но напрасно я подстегивал, хлестал свое самолюбие, я сумел только выдавить:
- Ты… ты не… значит, ты не знаешь английского?
Она рассмеялась и ответила:
- Я знаю английский тоже… очень хорошо… меня очень хорошо воспитали. Во французском монастыре Йокогамы. - Она помолчала, затем горячо продолжала: - Но раз я тебя люблю, то хочу говорить с тобой на языке твоей матери.
Все это было невероятно абсурдным: ее объяснение в любви, мой ответ, наше убежище, мое оцепенение - все.
Жестокий, дикий гнев встряхнул меня. Я схватил Флоранс за руки, грубо сжал и, нагнувшись к ней, крикнул:
- Ты меня любишь! Что ты несешь! Ты считаешь меня идиотом. Ты меня любишь! Не трудись лгать так грубо. Ты знаешь, я не нуждаюсь в этом. Ты меня любишь! Я не прошу тебя об этом.
Не берусь утверждать, что в этой безудержной речи Флоранс уловила оскорбления, но мне показалось, что ее руки слегка дрожали, когда она вновь заговорила. Однако голос ее оставался ровным и нежным.
- Я не умею лгать, - сказала она. - Зачем лгать? Молчать гораздо легче.
И снова мне нечего было сказать, и тогда совсем тихо, почти по-детски я спросил:
- Но возможно ли это? Ты меня, так сказать, не видела. Я никогда с тобой не говорил.
- Это произошло в Кобе, на улице с откосом, - ответила Флоранс, не меняя тона. - Это произошло, когда старый японец долго умирал, когда я почувствовала себя на грани смерти и когда ты не помог мне. Я смотрела на тебя. Но ты не двигался. В эту минуту я так любила жизнь, а ты был сама жизнь. Тогда я ощутила потребность любить тебя.
Метиска глубоко вздохнула и сложила руки на груди. Я почувствовал это движение, не видя его, так как темнота уже скрывала от меня Флоранс, оставляя лишь смутные очертания.
"Яванская роза" двигалась неуловимым ходом.
Все вокруг и внутри меня, казалось, растворилось.
- Ты рад, что я тебя люблю? - шепнула Флоранс.
Я вздрогнул, настолько ее интонация звучала с детской грустью. Еще не выйдя полностью из оцепенения, я постепенно возвращался к действительности.
- Ну да, конечно, - ответил я.
Я крепко поцеловал Флоранс в ямку на шее, в то место, где начинается плечо.
В тот же миг молниеносным движением моя рука открыла пеньюар и проскользнула к груди.
Все тело Флоранс сжалось. Она простонала:
- Нет, прошу тебя. Нет, я боюсь.
Тогда внезапно я полностью отдался во власть чувствам, то есть элементарному вожделению.
Сколько раз я слышал те же слова от женщин, которые тотчас же уступали и тонули в наслаждении. Эта ложная защита действовала на меня как эротический призыв.
Услышав стон Флоранс, я стал похож на дикого зверя.
Я сжал метиску, прижав ее к грубому сукну кителя, вдыхая, целуя, кусая сквозь шелк ее тело и, варварски лаская, стал срывать с нее одежду.
Потом я подмял ее под себя коротким и грубым рывком, так что головы наши ударились о борт шлюпки.
Она же тем временем не вырывалась, а продолжала все больше напрягаться и конвульсивно вздрагивать. И не переставала умолять уже чужим голосом:
- Перестань!.. Не надо… жизнь моя, жизнь моя! Во имя неба… я боюсь… я боюсь за тебя!
Я слышал эту мольбу, это тихое бормотание мне на ухо. Они лишь усиливали мое желание.
Опасения Флоранс… Ее горячий безумный шепот… угрозы сэра Арчибальда… моя победа над Бобом… и это судно, тихо стонущее в теплой ночи… Все эти образы и голоса - какой мощный возбудитель!
В неравной борьбе я терзал метиску, властвовал и уже чувствовал, как напряжение ее ослабевало и она сдавалась.
Тут она пронзительно вскрикнула. В то же время словно мертвая зыбь всколыхнула вдруг море. Спасательная шлюпка внезапно накренилась. Удар был таким сильным, что, отброшенный от Флоранс, я едва не вылетел на палубу.
Вспышка света осветила меня. Тогда я увидел, так как "Яванская роза" продолжала мирно и медленно двигаться, что был жертвой человеческой силы.
Я поднялся, готовый сразиться. Но мне не дали для этого времени. Чья-то ручища схватила меня сзади за ворот, и я почувствовал, что меня оторвали от земли и подняли в воздух.
Инстинктивно я пытался сопротивляться, вновь оказаться на палубе, но все мои усилия были тщетны: чудовищная хватка парализовала мои самые невероятные усилия. В этих тисках я оказался беспомощной тряпичной куклой. Мой вес, сила, импульсивность, молодость не помогали. Мешок безвольного мяса, отвратительно легкая игрушка - вот каким я ощущал себя в эту минуту. И такими словами я сравнивал себя с физической мощью Ван Бека, осознав, что только он способен был опрокинуть спасательную шлюпку и воспользоваться ею как пращой, чтобы вышвырнуть нас оттуда - Флоранс и меня - как мусор.
Никто Ван Беку не помогал. Он был один, и я был в его руках.
Я абсолютно не сомневался в том, что он собирался со мной сделать. Он поднял меня вровень со своим лицом, и я увидел, что он жаждет моей смерти. Еще ни разу такая беспощадная ненависть, такая страстная жажда убийства не проступала на его обычно невыразительном лице. Ван Бек являл собой больше чем убийцу: обнаружился палач.
Ярость и боль, застывшие в его глазах, его безобразный рот были для меня непостижимы. Однако это был единственный случай, когда я смог увидеть на его лице человеческие чувства. Ван Бек так страдал, что сама по себе смерть не могла облегчить его жгучую, невыносимую боль. Он еще не выбрал для меня длительной и мучительной пытки, чтобы уничтожить мою плоть, нервы, поэтому он приходил в себя, наслаждаясь моим бессилием.
Все это я прочел за отрезок времени, не поддающийся определению. И я испытывал страх, животный страх, с той четкостью и быстротой всякого живого существа, подвергающегося смертельной угрозе.
В меньшей степени страх перед смертью как таковой, в которую, несмотря ни на что, мой инстинкт отказывался верить, но от ужасающей маски, прижатой к моему лицу, увеличившейся в размерах из-за близкого расстояния и тумана.
Маска палача, влюбленного в свое ремесло, который лишь замешкался, выбирая орудие пытки.
Этому промедлению - истинной причине моего ужаса - я был обязан своим спасением.
Если бы Ван Бек был более импульсивен, если бы расчет не был органичным элементом всех его поступков, даже самых сильных и глубоких, мое приключение и существование, несомненно, нашли бы свой конец в глубине невидимого ночного Китайского моря.
Ван Бек мог сделать лишь шаг, протянуть руку, разжать ее - и я упал бы, как мешок, в туман.
Но не надо было мудрствовать: Ван Бек упустил главное, а именно - мою гибель.
В то время как он изрыгал неразборчивые рыкания, в которых я иногда различал "вырвать тебе глаза… язык", послышался топот быстро бегущих ног.
Ван Бек жутко выругался и метнулся к релингу. Он не успел, Флоранс была возле него, крича, обращаясь к невидимому свидетелю:
- Посмотрите! Посмотрите! Я говорила вам!
Нас охватил луч света, и голос Боба произнес четко, ясно и спокойно:
- Вам повезло, господин владелец! Сегодня это второй предотвращенный несчастный случай на вашем судне.
Я почувствовал, как рука колосса дрогнула. Причина была не в усталости. Просто его смертоносная ярость, неожиданно угасшая, судорогой сжала его мышцы.
- Ну-ну, - произнес Боб, - поставьте этого молодого человека на палубу. Вы и так уже достаточно его помучили. Французские власти отдадут вам должное в Шанхае, уверяю вас!
Мои колени и ладони неожиданно уперлись в липкое дерево: Ван Бек выпустил меня.
Я сразу же забыл об опасности, которую избежал, и о тех, кто меня спас. Я думал только об унижении находиться у ног этого животного, да еще на глазах у Флоранс.
Я вскочил на ноги и, придя в исступление от ярости и стыда, хотел броситься на Ван Бека. Две живые лианы обвились вокруг моей шеи - руки метиски.
Тут раздался истерический вопль:
- Я запрещаю тебе прикасаться к нему… ты… ты…
Сэр Арчибальд не закончил, он впился ногтями в руки Флоранс и оторвал их от меня.
Как только сэр Арчибальд вмешивался, он умудрялся придать трагической ситуации абсурдный и мелкий характер.
- Вы должны согласиться, - сказал Ван Бек, обращаясь к Бобу, - что я не превысил своих прав. Это мой долг охранять женщину, принадлежащую другу, которую он не в состоянии защитить сам.
Мне оставалось восхищаться самообладанием колосса. Беспечная поза… Спокойный, будто сонный голос… все было прекрасно наиграно.
Только я, испытавший физическое соприкосновение с гневом, доведенным до пароксизма жестокости, я единственный мог судить об усилии, которое потребовалось для подобного притворства.
- Разумеется, - ответил Боб, - и я полностью разделяю ваши чувства. Я всегда говорил своему товарищу, что следует сохранять мужество. У каждого свой черед!
Ван Бек пристально взглянул на Боба. Затем поднес два пальца ко рту и пронзительно свистнул.
Из трюма появился матрос-китаец.
Я плохо помню его лицо, но страшно изувеченное обнажившимся сухожилием его плечо до сих пор в моей памяти.
- Проводи мисс до ее каюты, - приказал Ван Бек на pidgin. - Всю ночь будешь у двери каюты: она не должна выходить, никто не должен входить к ней.
Колосс не стал слушать клятвы в послушании, высказываемые китайцем. Он развернулся и исчез в тумане.
Я хотел было догнать его. Боб меня остановил, сказав:
- Пусть идет! Твоя единственно возможная месть - отобрать Флоранс.
- Зачем? - спросил я.
Боб пожал плечами и задумчиво прошептал:
- Что этот малый - идиот, верно так же, как то, что мне хочется пить!
IX
Я последовал за Бобом без приглашения.
Мы сидели перед баром. Боб пил. Я смотрел на свой стакан. Не было никакой внутренней связи между нами, и я знал, что ее и не могло быть. Боб благодаря своему алкогольному лечению жил в мире, открытом только для спекуляций, пророчеств, которых я не понимал. Я же, напротив, слитком бурно пережил своей кровью события, происшедшие в течение последнего получаса, чтобы так просто от них отделаться. Я все еще дрожал от лихорадки, которую возбуждала во мне кожа Флоранс, от страха и стыда, которые заставил меня пережить Ван Бек.
Так близко быть у цели, чувствовать благоухающее тело, упругое и гладкое, уже слившееся с моим, и вдруг оказаться подвешенным, встряхиваемым за шиворот, как паршивый щенок!
Как я мог размышлять, находить объяснения, проникать в тайники души, предвидеть будущее?
Горечь, отвращение к самому себе, угрызения совести - вот что составляло пищу моего ума.
Я злился на Ван Бека, на судьбу, на Боба, а также на Флоранс. "Еще несколько минут, - говорил я себе, - и я бы добился своего!" Ибо на самом деле я пришел к выводу, что подвиг насилия над женщиной, которая даже не сопротивлялась, обелил бы меня в глазах других, и прежде всего в собственных, за унижение, которое Ван Бек заставил меня испытать.
"У каждого свой черед!" - смеялся Боб, обращаясь к колоссу. Но не мне ли был адресован этот сарказм?
А теперь никакой надежды! Желтокожий дикарь сторожил дверь Флоранс. Дикарь, которого ничто не заставит уйти.
Если бы у меня было много денег… Но в качестве состояния на "Яванской розе" у меня был лишь долг сэру Арчибальду.
Воспоминание об этом шуте гороховом принесло мне некоторое облегчение. Облегчение, надо сказать, того же свойства, что и мое страдание.
По меньшей мере, его-то я одурачил, высмеял, оставил в дураках (я не хотел думать о том, что это произошло с помощью Боба). Я, по крайней мере, отыгрался на нем. Что я мог поделать, если он использовал ярмарочного борца, чтобы защищать предмет своей старческой страсти?
Он не рискнул прийти один потребовать у меня объяснений. Я мог бы смести его одним махом руки, я мог бы…
В то время как я успокаивал себя таким образом, сэр Арчибальд вошел в обеденный зал и направился прямо ко мне.
- Лейтенант, - сказал он, - вы должны дать мне некоторые объяснения.
В манере, тоне сэра Арчибальда было что-то серьезное, похожее на достоинство, отчего я какое-то мгновение не мог вымолвить ни слова. Даже Боб с любопытством взглянул на нас.
- К вашим услугам, сэр Арчибальд! - ответил я наконец.
- Мне необходимо быть с вами наедине!
- Само собой!
Мы вышли на палубу. Случаю было угодно, чтобы сэр Арчибальд остановился в том самом месте, где Ван Бек крутил меня как петрушку. Вновь я ощутил прилив горечи.
- Ну, вы желаете удовлетворения? - грубо спросил я. - Выбирайте оружие!
Сэр Арчибальд, казалось, не слышал меня. Он смотрел на перевернутую спасательную шлюпку.
Вдруг он схватил меня за рукав, я снова почувствовал дрожание алкоголика, и снова мне показался смешным его голос, когда он взвизгнул:
- Как далеко вы зашли с Флоранс?
Резким рывком я высвободился из его слабых рук и воскликнул:
- Спросите об этом у нее!
- Нет, нет. Она ничего не скажет. Я должен узнать это у вас.
- Что узнать?
- Все ваши… жесты… да… все гнусности!
Сэр Арчибальд с минуту помолчал, а потом тихим голосом произнес:
- Я хочу… хочу знать, что вы с ней делали.
Его неожиданный шепот, то, как он приблизил свое лицо к моему, дрожание губ, нездоровый блеск в глазах - все заставляло меня думать, что сэр Арчибальд страдал от ревности меньше, чем от мук извращенности.
- Обычно за такие подробности платят, - сказал я ему.
- О! Замолчите! О! Бог вас накажет!
Никогда не думал, что этот шут способен на такой рвущий душу искренний крик, такой жалобный и детский от горя. Я осознавал, что совершил проступок, который мне не удавалось охарактеризовать. И меня занимала только одна мысль - отделаться от сэра Арчибальда как можно быстрее. Я заговорил, как скотина.
- Вам хочется это знать! - крикнул я. - Пожалуйста! Я целовал, ласкал Флоранс, как хотел, как мне нравилось, а она все позволяла и говорила, что любит меня, что я - ее жизнь…
- Потом, потом? - лихорадочно шептал сэр Арчибальд.
- Вам этого недостаточно? Чего вы хотите еще?
- Вы с ней?.. Вы с ней?..
- Переспал ли я с ней? Это не дает вам покоя? Ну, так нет, успокойтесь! Ваш дорогой друг прибыл как раз вовремя.
Сэр Арчибальд прислонился к релингу, пропустил пальцы за ворот, будто задыхался. Я повернулся к нему спиной и сделал лишь шаг к коридору. Рывком, в который он, вероятно, вложил все свои силы, сэр Арчибальд ухватил меня за рукав.
- Если вы еще не все сказали мне, говорите быстро, - процедил я сквозь зубы, теряя терпение и готовясь к новой истерике.
Но сэр Арчибальд прошептал виноватым голосом:
- Вы очень на меня сердитесь?
От удивления я ничего не мог выговорить, а немыслимый человек продолжал:
- Вы не правы! Однажды, когда вы все узнаете, вы поблагодарите меня. Для вас это каприз, фантазия, развлечение в скучной поездке. Но вам осталось недолго скучать. Завтра мы будем в Шанхае. Вы тут же забудете Флоранс.
Все, что говорил этот человек, ни одного слова которого я не принимал всерьез, было правдой.
Я хорошо знал и без него, что незнакомый огромный город немедленно заставит меня забыть Флоранс. Я это слишком хорошо знал, и это было одной из основных причин, по которой я торопился добиться своего. Но я не желал, чтобы мне об этом говорили, я не желал, чтобы мне дали еще больше почувствовать мучительную горечь поражения.
Я наклонился к сэру Арчибальду и холодно заявил:
- Флоранс меня любит и, клянусь, будет моей в Шанхае!
Мои слова были лишь проявлением тщеславия. На самом деле, как только мы сойдем с судна, метиска станет мне безразлична. Но сэр Арчибальд не сомневался в моей настойчивости. Он шепнул:
- Я думал, вы родились под более счастливой звездой!
- Говорите, пожалуйста, яснее, тогда я, возможно, смогу вам ответить.
- Вы не должны иметь связь с Флоранс. - Сэр Арчибальд с отчаянием подчеркнул свою просьбу. В его голосе не было больше ничего комического. Однако я попытался еще раз грубо пошутить.
- Это так огорчит вас?
- О! Речь не обо мне. О вас.
- Прошу вас, позвольте мне самому заботиться о себе.
- Но вы же ничего не знаете, вы не можете этого знать!
- Ну, так скажите, только без выходок, потому что, клянусь, с меня хватит!
Сэр Арчибальд вздохнул с хриплым шумом.
- Даете ли вы мне слово, слово офицера, - промямлил он, - что никому на свете, ни на земле, ни, разумеется, в море, вы не скажете о том, что узнаете сейчас от меня? Итак, ваше слово?
- Слово!
- Офицера?
- Офицера.
- Тогда сейчас я вам скажу… подождите… подождите… Не торопитесь, во имя неба… пожалейте же меня… нет, нет… я хочу рассказать о Флоранс.
Сэр Арчибальд снова замолчал, вобрал в себя воздух с тем же странным звуком, затем медленно произнес:
- Вы не должны прикасаться к Флоранс: она больна.
Наступила продолжительная пауза, но на этот раз у меня не было желания нарушить ее или уйти. Молчание длилось долго. Наконец я очень тихо спросил:
- Вы так и не скажете…