– Дом казался… он перестал быть домом. К маме постоянно приходили какие-то мужчины… и все время разные. Одну неделю один, другую другой. – В голосе ее внезапно появилась легкая хрипотца, что странным образом было приятно Стиву; это был голос, который не забудешь. – Я слышала их всю ночь, даже с закрытой дверью. Мне все было слышно через стены. Иногда мужчин было сразу двое. Бывали и женщины… Вечеринки… – Она вновь повернулась лицом к Стиву. – Я все это ненавидела. Секс не должен быть таким.
– Разве ты не считаешь, что он должен быть свободным? Как еда и питье, которые мы берем, когда испытываем голод или жажду?
– Нет. Во всем этом должно быть что-то еще, что-то большее, – сказала Сьюзен убежденно, словно бы удивляясь его вопросу.
Ее обращенное к нему лицо было слишком худым, и глаза слишком огромными, чтобы его можно было назвать красивым, и все же оно притягивало к себе. Он попытался отыскать в душе слова, умные, нежные, тактичные…
Стиву было ясно, что она говорила искренне. Она не была ни ханжой, ни строгой блюстительницей норм буржуазной морали, а лишь неопытным существом, настоящим младенцем, который верил в то, что говорил. И он видел, что девушка напугана. Поэтому перевел разговор на другое, спросив, как она попала в коммуну.
– Мне попалась на глаза статья в газете, что-то о местах, где можно работать лишь за содержание, не получая никаких денег. Это звучало так прекрасно. Там, откуда я пришла, всегда было слишком много денег.
– Я знаю, что ты имеешь в виду. Деньги и вещи. Слишком много вещей.
– Да, и мне хотелось выбросить все это из головы. Не чувствовать себя обязанной что-то говорить, делать… или иметь.
Уже почти совсем стемнело. Не сговариваясь, они одновременно встали. Девушка взяла коробку с котенком, крошечное блюдечко, в котором оставалось еще молоко, и пипетку.
– Думаю, он ночью проснется и запросит есть, – объяснила она.
Когда она пошевелилась, Стиву показалось, что он уловил тонкий аромат ее волос, или, скорее, ее кожи. От нее пахло чистотой и свежестью, как от только что скошенного сена.
– Сьюзен Б., – услышал он собственный голос, – ты чудесная девушка.
На следующий день после полудня он отправился к ней в коровник. Можно сказать, подумал он, продолжая дискутировать сам с собой, что пришел лишь проведать котенка. И тут же обозвал себя полным идиотом за все эти попытки найти какой-нибудь предлог; обычно он вел себя с женщинами совсем по-другому! Во всяком случае, она была интересной девчушкой… интересной как тип…
– Она в сепараторной, – ответил кто-то на вопрос о ней.
Сепараторная, в которой стоял примитивный аппарат для снятия сливок, находилась рядом с помещением для коров. Там Стив и нашел Сьюзен, со склоненной набок головой и болтающимися на спине косами, внимательно слушающую объяснения Джерри.
Он стоит к ней слишком близко, почти се касается. Это было первой мыслью, вслед за которой пришло осознание, что такие мысли в высшей степени странны. Его не должно интересовать, где стоит тот или иной мужчина. Мужчина мог поступать так, как ему нравилось, стоять ли рядом с кем, касаться ли кого, не важно. Все свободны.
– Ты не поверишь, но котенок за одну ночь просто ожил, – сказала Сьюзен. – Я покажу тебе. Могу я уйти сейчас? – обратилась она к Джерри.
– Конечно. Мы здесь закончили. Когда она вышла, Джерри заметил:
– Милая крошка. Немного, правда, потерянная. Все время чего-то боится. – Он рассмеялся и подмигнул Стиву. – Может, ей просто надо, чтобы кто-нибудь ее немножечко приголубил, а?
Стив не ответил. В душе его вдруг вспыхнул совершенно необъяснимый гнев на Джерри, и он поймал себя на мысли: ну, уж только не ты с твоими красными волосатыми ручищами и грудью и мокрыми губами! Все это было довольно странно, так как, вообще-то, Джерри ему нравился.
Весь этот день перед его мысленным взором то и дело возникала мощная фигура Джерри, и под вечер он отправился на поиски Сьюзен Б., чтобы кое о чем ее расспросить.
– Где ты спишь, Сьюзен Б.?
– В большом доме, в комнате, которая была библиотекой.
Он кивнул. Весь первый этаж был в распоряжении тех, кто не помещался наверху, в основном матерей с младенцами, чьи спальные мешки и люльки занимали там все пространство: музыкальные комнаты, биллиардную и шедшую вокруг дома широкую веранду.
– Но Джерри предложил мне собственное место, где я буду совершенно одна… Это маленькая комнатушка на третьем этаже, где раньше, как он сказал, жила прислуга, но она действительно очень миленькая и тихая.
Значит, Джерри это предложил. Скор, нечего сказать. Ну, нет!
– Сьюзен Б., у тебя есть теплый спальный мешок? Если нет, могу одолжить, у меня имеется еще один.
– У меня есть. А почему ты это спросил?
– Я думаю, ты должна спать на веранде, в углу. Это достаточно теплое и уединенное место, но и не слишком уединенное. Видишь ли, иногда уединенность не слишком-то хорошая штука.
Мгновение она молчала. Затем проговорила:
– Что ты хочешь этим сказать? Ты говоришь мне то, чего я должна опасаться?
Да, она была, конечно, крошкой, но не такой уж и наивной. Да и откуда ей быть такой после того, что она видела дома?
– Да, – ответил он просто.
– Понятно. Спасибо, что сказал.
– Здесь хорошее место, ты не должна думать, что это не так. Просто мы всё здесь делим друг с другом. Всё, понимаешь?
– Ты тоже, Стив? Он кивнул.
– Мы исходим из постулата, что все должно быть общим, и ты не можешь единолично обладать кем бы то ни было.
– Даже если человек сам этого хочет?
– Ох, Сьюзен В.! Дай мне время подумать над ответом на твой вопрос, хорошо?
Через некоторое время, когда она снесла вниз свой спальный мешок и улеглась, он ушел. И всю дорогу, шагая мимо сада к тому месту, где спал, он не переставал удивляться самому себе. Еще вчера он знал, с кем проведет сегодняшнюю ночь, и вот сейчас, как-то внезапно, у него пропало всякое желание. Хотя с подружкой всегда было хорошо и легко, как когда-то с Лидией и дюжиной других, о которых он теперь почти не вспоминал. Да, неприятно, но он действительно утратил этот настрой. Придется ей, видно, удовлетвориться на сегодняшнюю ночь его извинениями.
Итак, это случилось. Стив сам себя не узнавал. Ему вспоминались бесчисленные споры с Джимми и то, каким нелепым казался ему в те минуты брат с его советами "остепениться" и влюбленностью в эту девушку, Джэнет. Все это, считал он, было чистой воды притворством. В том обществе люди воспитывались в убеждении, что они должны испытывать эти чувства, только и всего. Это было невыносимо; ты постоянно чувствовал себя так, будто тебя завернули в пакет и наклеили сверху ярлык. Но сейчас… сейчас он впервые в жизни не был в этом уверен.
Минуло около двух месяцев, и он больше не мог скрывать от себя того, что с ним происходило. Шли дни, котенок процветал и вскоре стал неотличим от своих братьев и сестер такой же, как и он, тигровой масти, лакавших вместе с ним молоко из миски в коровнике. Трава под эвкалиптом, где они со Сьюзен Б. встречались по вечерам, была вся вытоптана. Постепенно он рассказал ей все о себе, даже, какое-то время спустя, и об опасных делах, которыми занимался в группе Тима. В конце концов он дошел до того, что назвал ей фамилию Пауэрса, хотя это и было строжайше запрещено.
– Потому что я тебе доверяю, – сказал он ей тем вечером.
– Ты можешь.
– Ты меня понимаешь, – продолжал он. – Ты понимаешь, почему я делал то, что делал, и почему я сейчас здесь.
– Да, я понимаю.
И в один из вечеров Стив сказал ей, что любит ее. Она улыбнулась.
– Я это знаю, Стив. Я тоже люблю тебя и доверяю тебе с самого первого дня.
Странно, мелькнула у него мысль, когда в следующее мгновение он ее обнял, я совершенно не собирался этого говорить, слова будто сами собой выскочили. И, прижимая ее к себе, такую маленькую и теплую, источавшую такой нежный аромат, он подумал, что чувства, которые он ощущал сейчас в своем сердце и вложил в свой поцелуй, были необычайными, совсем непохожими на то, что он когда-либо испытывал прежде.
И, однако, в течение почти месяца он ограничивался одними лишь поцелуями. Она была еще не готова; медленно, постепенно он продвигался к тому моменту, когда она будет готова к большему. Это не какая-то там легкая интрижка, и к этому нельзя относиться, как к игре. Он пришел к такому выводу не путем умозаключений, он просто знал это и не мог действовать иначе, как не мог уже, на этом этапе, согласиться с тем, что безраздельное обладание другим человеком неверно. Сейчас он чувствовал – как его, так и Сьюзен могло устроить только такое обладание, полное и безраздельное.
Наконец настал день, когда он пришел на веранду, туда, где она лежала в своем спальном мешке. Была глухая ночь, черная и беззвучная, но она не спала.
Найдя ощупью ее лицо, он коснулся его кончиками пальцев и почувствовал, что она улыбается. Ветер, дувший с холмов, холодил его обнаженное тело, но в тепле мешка ее кожа жгла как огонь. И когда она раскрыла ему свои объятия, он понял, что сейчас, наконец, она была полностью готова.
Сьюзен Б.! Нежная и добрая, милая и доверчивая. Благодаря ей Стив чувствовал себя в эти дни необычайно сильным. Никогда прежде он не знал, что это такое – испытывать по отношению к кому-то желание защитить, уберечь от всего. Но сейчас это чувство настолько переполняло его, что он был готов убить любого, кто осмелился бы причинить ей какой-нибудь вред.
Но все когда-нибудь кончается. Прошли и эти, казавшиеся бесконечными, месяцы, наполненные негой и любовью.
16
Мало-помалу жизнь и желание жить возвращаются к тебе. Однажды утром твой желудок, который так долго не желал никакой пищи, вдруг реагирует на нее снова, и у тебя текут слюнки при виде рулета с корицей и горячего ароматного кофе. Однажды днем твои глаза, которые в течение года или больше не интересовали ни форма, ни цвет чего бы то ни было, неожиданно раскрываются при виде идущей по улице женщины, замечая и ткань, и силуэт, и покрой ее платья. И внезапно в мозгу у тебя возникает мысль: мне хотелось бы такое же. Оно сидело бы на мне прекрасно.
Со смешанным чувством любопытства, удовольствия и изумления разглядывала Айрис нарядный зал. Здесь, на одной из фешенебельных улиц Верхнего Ист-Сайда, естественно увидеть среди обедающей публики разного рода знаменитостей. Но что поражало Айрис – все лица казались чем-то знакомыми, хотя конечно, не могли же все посетители быть знаменитостями.
Женщины – преимущественно светловолосы и с гладкими прическами. Их драгоценности – дневные драгоценности – скромны, а наряды выглядят так, будто все они были приобретены у Леа.
Анна, проследив за взглядом Айрис, прошептала: – Яркое зрелище, правда? – и тут же, будучи Анной, добавила: – Интересно, кто у них здесь занимается цветами? Их, полагаю, меняют каждый день.
В каждой стенной нише стояли цветы, огромные живописные букеты.
– Я, вероятно, могла бы кормить семью три дня на те деньги, что стоит только один из этих букетов, – заметила Айрис.
В ее голосе не было ни зависти, ни горечи. По существу, вся эта красота доставляла ей неизъяснимое наслаждение. Прошло немало времени с тех пор, как она бывала в подобном месте.
Однако Анна, не поняв, постаралась отвлечь ее от, как ей казалось, грустных мыслей.
– Сегодня день твоего рождения, и его следует отметить как следует. Мы с тобой выпьем шампанского… прямо сейчас, – она похлопала Айрис по руке. – Ты давно так чудесно не выглядела. Тебе действительно идет работать.
– Я люблю преподавание, всегда любила. Приятно чувствовать себя уверенной, способной что-то дать. Ты знаешь, когда у нас в школе возникает проблема с кем-нибудь из учеников, его отдают мне. Считается, что я могу справиться с любым, даже с самым отпетым. – Айрис улыбнулась. – Мне это, конечно, не всегда удается, но я стараюсь. И я, наконец, села за свою диссертацию. Я говорила тебе?
– А что потом?
– Займусь докторской. Естественно, это потребует уйму сил и времени, но мне этого хочется, и неважно, как много ради этого придется работать.
– Я горжусь тобой и очень за тебя рада, – проговорила мягко Анна.
– Как раз ты и натолкнула меня на эту мысль. Помнишь, когда ты тогда возвратилась из Беркшира, а я была так подавлена, ты сказала…
– Я помню, но не будем возвращаться к прошлому. Взгляни-ка лучше в меню.
Ей не хотелось про это вспоминать, подумала Айрис. Она все еще тревожится за меня – за всех нас – с того самого дня, как произошел этот несчастный случай. Мне знакомы эти ее быстрые взгляды и беззвучно шевелящиеся губы, на которых, кажется, дрожит готовый сорваться вопрос. Однако она никогда его не задает.
– А как обстоят дела у Тео? – спросила Анна. – К сожалению я его почти не вижу в последнее время.
– Он работает дни и ночи напролет. Нелегко быть ординатором, фактически студентом в таком возрасте, и выполнять приказы других, когда ты столько лет сам их отдавал. Но он не жалуется. – Да, подумала Айрис, он мужественный, очень мужественный человек. И бросив взгляд на сидевших за соседним столиком мужчин, чьи лица, одежда, поза, жесты говорили об уверенности в себе и привычке повелевать, она почувствовала откровенную печаль. – Положение было всегда так важно для Тео, – продолжала она. – Хотя, вероятно… – Она мгновение помолчала. – В Европе врач всегда личность или, во всяком случае, был таким, когда Тео там жил. Так что во многих отношениях перемена для него чрезвычайно болезненна. Некоторые из наших знакомых, которые постоянно приглашали нас к себе в гости и прямо-таки стлались перед Тео, сейчас даже не звонят.
– Ну и Бог с ними!
– Да, конечно. Но даже друзья, которые относятся к нам по-прежнему, а таких, должна сказать, много, и те, наверное, испытывают жалость, приходя к нам с визитом туда, где мы сейчас живем.
– Ну, я бы не сказала, что твой дом – трущоба.
– Нет, но, вероятно, это для них большая неожиданность, и они, уверена, с сожалением говорят об этом между собой.
Если даже я, подумала Айрис, которую никогда особенно не волновали подобные вещи – или мне только так казалось – чувствую это, то насколько же сильнее это должен чувствовать Тео?
Но, понимая, что Анна хотела, чтобы этот день, день рождения дочери, стал для нее настоящим праздником, она жизнерадостно произнесла:
– По крайней мере, мы избавились от многих забот. Раньше, при всем том, что зарабатывал Тео, мы всегда волновались, хватит ли нам денег, тогда как сейчас мы каждый месяц можем рассчитывать" на определенную сумму. Конечно, когда-нибудь придется возвращать этот долг банку. Я так до сих пор и не понимаю, как они могли предоставить Тео ссуду без всякого обеспечения… – И вновь она мысленно себя одернула, напомнив себе, что сегодня у нее праздник, и не время сейчас поднимать такую серьезную тему.
– Полагаю, – заметила Анна, – они просто поверили, что Тео способен со временем вернуть этот долг.
– Не вижу в этом никакого смысла.
Анна в ответ лишь пожала плечами. У Айрис вдруг мелькнула мысль, которая довольно часто ее посещала, что Анна вполне могла подписать Тео вексель. И сделала это в тайне от нее, боясь ее встревожить, что, несомненно бы и произошло, узнай она об этом. И все-таки… Мама, конечно, была богата, но не настолько же!
Она бросила взгляд через стол на руку матери, где сверкало бриллиантовое кольцо – подарок отца. Он любил дарить, ее отец, как и мама; покупки и подарки были для них одним из способов показать свою любовь.
Словно прочтя ее мысли, Анна вдруг сказала:
– Стив так и не получил деньги по тому чеку, что я ему послала.
– Думаю, это противоречит его принципам. – Айрис явственно услышала в своем голосе печаль. – Мы уже целых два месяца не получаем от него никаких известий. У меня сердце заходится, когда я читаю в газетах о столкновениях студентов с полицией или смотрю это по телевизору. Все боюсь увидеть лицо Стива, или прочесть, что его избили или арестовали. Я не могу говорить об этом с Тео. Он приходит в настоящую ярость. Может, таким образом" он пытается скрыть свое горе.
– Думай о хорошем, – постаралась успокоить ее Анна, – например, о свадьбе Джимми.
Лицо Айрис мгновенно просветлело.
– Удивляюсь я смелости Джэнет. Впереди еще два года учебы, а она уже беременна!
– Ты знаешь, – проговорила Анна, – я догадалась, что она беременна, на свадьбе. Была в ней какая-то округлость, сияние на лице, что и навело меня на эту мысль. Конечно, все это бабские сплетни… На что это ты смотришь?
– Смотрю? Я? Ни на что. Так ты говорила, что все это бабские сплетни…
Этот человек!.. О Господи! Он не сводил с нее глаз. За три столика от них сидел Джордан, который сейчас повернулся и, не отрываясь, смотрел на нее. Этот человек…
По какой-то необъяснимой причине ей вдруг совершенно отчетливо вспомнилось, как он стоял тогда, совершенно обнаженный, в дверях спальни, сначала весь горящий от нетерпения, затем охваченный яростью… Ее бросило в жар, потом в холод.
– Было что-то необычайно трогательное в их свадьбе в той маленькой квартирке. Тарелки, расставленные на журнальном столике, и тетушки, хлопочущие на кухне.
Сделав над собой невероятное усилие, Айрис уняла дрожь в сжимающей вилку руке. Она не представляла себе, что можно так дрожать.
– Они могли бы все устроить в моем доме, который, Бог свидетель, достаточно велик. Я им это предлагала, – продолжала Анна.
Что она могла на это ответить?
– Джэнет очень независима. Она бы чувствовала себя не в своей тарелке…
Джордан был с молоденькой девушкой. Вероятно, подумала она, не старше моей Лауры. Вульгарного вида девица, с пронзительным голосом, слышным издалека. На ее свитере сверкали искусственные бриллианты. Разговаривая с ней, он продолжал бросать взгляды на Айрис. Невозможно было избежать этих взглядов, не уткнувшись носом в тарелку.
– Я думаю о твоем отце и о том, как он был бы доволен тем, что церемония была традиционной.
– Мне кажется, папа так никогда и не принял реформы и ходил в синагогу только ради нас, – механически ответила Айрис.
Я, должно быть, единственная женщина, которая когда-либо ему отказала, мелькнула у нее мысль. Он могущественный человек, во всяком случае, это видно по его манерам и богатствам, собранным в этом его изумрудно-белом орлином гнезде. И мое бегство от всего этого, от него самого, обнаженного, нетерпеливого, было оскорблением, которого он никогда не забудет. Надеюсь, мне не придется остаться с ним наедине, если мы когда-нибудь встретимся! Он, конечно, мне ничего не сделает, но страшно подумать, что он может сказать. Анна печально улыбнулась.
– Однако он вне всякого сомнения был бы шокирован, узнав, что невеста беременна… Твои мысли где-то витают, Айрис. Мне кажется, ты ни слова не слышала из того, что я здесь говорила.
– Ты сказала, что папа был бы шокирован, – думай, приказала она себе, сосредоточься. Смотри прямо на маму. – Да, он чрезвычайно снисходителен, но этого он бы, несомненно, не простил, – как и меня, подумала она, за то, что пошла в "Уолдорф" к Джордану.
– Это правда, – сказала Анна. – Нарушение приличий не вызывало у него никакого сочувствия. Потому что он сам их никогда не нарушал.