– О, Боже мой, ну и вопросы ты задаешь! Речь идет не о ненависти. Я не ненавидела его ни тогда, ни сейчас. – Она опустила свою руку на руку девушки. – Я даже никогда не думала об аборте. – Ей пришлось добавить: – Они хотели, чтобы я сделала это. – Она содрогнулась. – Никогда.
Джилл взглянула в зал поверх головы Дженни. Дженни подумала, что уже начинает узнавать ее привычки. Она смотрит в сторону или вниз на пол, как вчера вечером, когда обдумывает свои следующие слова.
– Меня удивляет, что вы никогда не были замужем. Разве вы не хотели?
Ожидался честный ответ. Но Дженни могла быть только наполовину честной в этом.
– Однажды.
– За моего отца?
– Но ничего не получилось.
– Как это ужасно для вас!
– В тот момент – да, так оно и было.
– Только в тот момент? Разве вы не любили его?
– Если можно назвать это любовью. Я думала, что так оно и было.
Джилл, не ответив ничего, снова смотрела вниз. И Дженни, вздохнув с облегчением, начала опять изучать ее. Что она уже может знать о любви? Мужчины, вероятно, находят ее привлекательной; конечно, красавицей в классическом смысле ее назвать нельзя, ее красоте недоставало симметрии и чего-то того, что когда-то считалось мерилом красоты; но вкусы меняются. Одни такие волосы чего стоят, а еще уверенные манеры, ум. "Восхитительная девушка" – так отозвался о ней мистер Рили, или, может, это была Эмма Данн.
– Ну, было это любовью или нет, но вы получили меня.
Дженни ответила твердо:
– Да, я поступила по-своему и родила тебя. Я была одна. Мои родители ничего не знали.
– Почему?
– Это слишком ранило бы их. Все это трудно объяснить. Нужно знать их, чтобы понять, почему.
– Я не могу представить, как можно иметь ребенка в моем возрасте.
– Я была моложе, чем ты сейчас.
– Как, должно быть, вы были испуганы. Нет, я не могу себе этого представить, – тихо прошептала Джилл.
– Я тоже не могла представить это.
Снова то облако, то тяжелое серое покрывало придавило Дженни, повисло над радужным залом. Люди вокруг весело разговаривали друг с другом, много было и целых семей. Все были в праздничном, приподнятом настроении.
Джилл воскликнула:
– Какой вы были смелой!
– Когда нет иного выбора, каждый может быть смелым.
– Как тяжело было для вас отдать своего ребенка!
– Если б я увидела тебя и просто подержала в руках, этого бы не случилось, и я это знала. Поэтому я даже ни разу не взглянула на тебя, когда ты родилась.
– Вы часто думали обо мне потом?
Где же мне найти силы, чтобы выдержать эту пытку, спрашивала себя Дженни.
– Я старалась не думать. Но иногда я пыталась представить, где ты живешь, какое у тебя могло быть имя.
– Это глупое имя, правда? Глупое сочетание. Виктория в честь маминой сестры, которая умерла. Джилл – это имя, которым они назвали меня.
Джилл улыбнулась, показав безукоризненно ровный ряд зубов, что свидетельствовало о хорошей работе ортодонта. Да, о ней действительно хорошо заботились.
– Я не могла позволить себе думать о тебе. Дело было сделано. Ты находилась в хороших руках, а мне нужно было продолжать жить. Ты можешь понять это, да? – И Дженни услышала мольбу в своем вопросе.
– Вы собрались с силами и поступили на юридический факультет. Вам удалось добиться чего-то в жизни. Да, я могу понять.
Это было такое замечание, на которое у Дженни просто не нашлось ответа, и она промолчала. Да и сам диалог, подразумевающий вопрос-ответ, казалось, замер.
Джилл заговорила снова.
– Но все же, вы так мало рассказали мне о себе.
– Я не знаю, что еще рассказать тебе, я лишь представила факты. Их не так много.
Внезапно какое-то новое выражение промелькнуло на лице Джилл: замешательство в ее глазах, плотно, почти сурово сжатый рот. Как-то незаметно между двумя женщинами возникла другая атмосфера. Но это и понятно, не так ли? При таком всплеске эмоций, различии в жизненном опыте, возрасте, месте жительства… да и во всем остальном.
Чтобы как-то разрядить обстановку, Дженни решила заказать десерт. Подошел официант с тарелками на подносе и порекомендовал пирожные с тележки.
– Я правда больше ничего не хочу, – сказала Джилл. – Я возьму его, только чтобы подольше длился обед.
Дженни была тронута.
– Мы найдем место, чтобы посидеть и поговорить еще в одном из холлов. Мы ведь не торопимся, – спокойно заметила она.
– Я подумала, что вы, возможно, торопитесь. Тогда почему бы нам не пойти к вам домой?
Дженни вздрогнула. Они сидели за обедом уже более полутора часов, и она все еще не сделала того, что собиралась сделать. Джилл должна понять, что не может больше приходить в ее квартиру. Она должна. Что, если, например, Джею взбрело бы в голову навестить ее именно в этот день? Или в какое-нибудь другое время?
– Джилл, я должна сказать тебе, мне очень жаль, но мы не можем пойти ко мне.
Ясные глаза широко распахнулись и стали встревоженными и пытливыми, как в прошлый вечер.
– Почему?
"Можно ли испытывать доверие к человеку, который годами скрывает правду, а потом внезапно решает все рассказать? – подумала Дженни. – Будешь только думать, что он многое еще утаил…"
Дрожащими руками она попыталась сделать протестующий жест.
– Ужасно трудно говорить об этом, объяснить все. Но существуют обстоятельства, глубоко личные причины. – Почувствовав беспомощность под испытующим взглядом Джилл, она замолчала.
Джилл ждала, ничего не говоря, и это заставило Дженни начать снова.
– Видишь ли… я пыталась сказать это вчера, но у меня ничего не получилось. Я знаю, у тебя сложилось неверное представление, что я не интересуюсь тобой. Но у меня так складываются обстоятельства… Существуют причины. – Она судорожно сжала дрожащие руки и опустила на колени. – Я пытаюсь сказать, что ты не должна встречаться со мной. Ты не должна приходить ко мне домой или звонить. Я сама буду связываться с тобой.
– Я не понимаю, – ответила Джилл. Ее щеки пылали.
Теплота, возникшая было между ними, когда они обнялись в фойе и разговаривали за столом, чувство близости, нежность, воодушевление от встречи – все сейчас бесследно исчезло.
– Мне не нравится это, Дженни. Сначала дать, а потом отобрать, так получается. Но почему?
– Я знаю, это трудно понять. Если бы только ты могла поверить мне…
– Но вы же не доверяете мне!
– Как ты можешь говорить так? Я верю тебе. Конечно, верю.
– Нет, вы что-то скрываете.
Как она непреклонна! И какой боевой характер. Она борется за принципы и выступает за права, свои собственные и других. В одно мгновение Дженни поняла, какою была Джилл.
Глаза Джилл наполнились слезами и заблестели.
– Это из-за меня? – настаивала она. – Вы стыдитесь меня?
Слово "стыдиться" заключало в себе долю истины (не стыжусь тебя как человека, но твоего появления, ведь я скрывала, отрицала правду), вместе с этой атакой, да, этой яростной атакой со стороны того, кому Дженни никогда не причиняла вреда, для кого, видит Бог, она сделала все, что могла, все вместе заставило ее разозлиться. И она знала, что злилась на себя за то, что причинила боль, вызвала эти слезы.
Она вынуждена была защищаться.
– Стыд не имеет ничего общего с этим, поверь мне, Джилл. Разве ты не можешь попытаться принять то, что я предлагаю? Я хочу, чтобы моя жизнь принадлежала мне одной. – Необходимость подталкивала ее, она заговорила быстро, торопливо: – У тебя своя жизнь. У Питера своя. Я никогда не беспокоила его ничем. Разве я не заслужила права иметь свою собственную, ни от кого не зависящую жизнь?
Из глаз Джилл хлынули слезы. Она с горечью заговорила сквозь слезы:
– Независимая жизнь! Неужели я как-то помешаю этому, если буду приходить к вам домой?
– Конечно, даже если б ты и не хотела, но все равно…
Джилл перебила ее.
– Этот обед, это все сплошной обман. Вы пришли сюда сказать мне по возможности вежливо держаться от вас подальше. Вот и все, ради чего вы пришли. – И она резко отодвинула стул, вставая.
– Сядь, Джилл, сядь. Давай будем благоразумными. Я прошу тебя. Ешь десерт.
– Дженни… я не ребенок, которого можно успокоить сладким.
– Ты несправедлива ко мне! Я же сказала, я буду звонить тебе, ведь так? Когда смогу, я позвоню. Я только сказала, чтобы ты…
– Я не позвоню, не беспокойтесь. Вам не придется бояться меня. Но я кое-что скажу вам. За Питера я не отвечаю. Он был прямо-таки шокирован, когда узнал, что вы сказали комитету по усыновлению. Он будет еще больше поражен, когда я позвоню ему и расскажу о том, что произошло сегодня.
Джилл резко поднялась, опрокинув стул. Официант быстро подскочил, чтобы поднять его, головы повернулись к ним, и Дженни дотронулась до руки Джилл.
– Не уходи так, – умоляла она, понизив голос. – Не убегай снова. Позволь мне оплатить чек, и мы посидим где-нибудь и поговорим.
Джилл собрала сумочку, взяла перчатки и шарф.
– Не о чем разговаривать, пока вы не скажете мне, что мы можем нормально общаться друг с другом. Что я могу звонить вам по телефону как всякий другой человек и… можете вы мне сказать это?
Официант стоял, держа счет, а женщина за соседним столиком уставилась на них с нескрываемым любопытством. Побледневшая и дрожащая, Дженни подыскивала какие-то слова, чтобы остановить ее.
– Вы можете? – повторила Джилл.
– Нет, не совсем. Но постой, послушай меня.
– Я уже слушала вас, и я не хочу слышать ничего больше. Спасибо за обед.
Дженни смотрела, как она уходила. Не имея сил броситься за ней и сознавая, что это будет бесполезно в любом случае, она села, глядя на тарелку Джилл, на которой мороженое уже начинало таять прямо на пирог. Клубничный пирог. Розовая лужица. Вот и нет у нее больше дочери, она пришла и ушла, и все это в течение суток. Злые глаза, ссутулившаяся спина и лужица мороженого в тарелке.
Официант кашлянул, напоминая о своем присутствии. Она взяла счет, оплатила и вышла на улицу. Такси стояли у тротуара перед входом в отель, но у нее не было желания побыстрее попасть домой. Хотелось где-то посидеть в одиночестве. Поэтому она повернула в другую сторону от дома и пошла пешком.
В парке, темно-коричневом зимой, тускло блестели ветвистые деревья, все еще мокрые после дождя. Быстро мелькали облака в холодном небе. И воскресный вечер будет уныл, независимо от погоды, если с вами нет любимого человека.
Но сейчас она была не в состоянии находиться рядом с Джеем. И, встав, не зная, куда еще можно пойти, кроме дома, она поспешила к себе. Уже возле дома она ускорила шаг, взбежала по лестнице в свою квартиру, села, запыхавшаяся и ослабевшая.
Ей слышались голоса: Джилл, Джея, мистера Рили, ее собственного отца, ее матери и матери Джея, горестно причитавших: Дженни, Дженни, что с тобой происходит?
Когда она включила телевизор, голоса утихли, заглушенные щебетом энергичной молодой женщины, радующейся новому моющему средству. Она выключила телевизор и легла на софу.
"Я устала. Так устала. Тяжело на сердце, как говорят. Я думала, мы сможем все уладить, что я смогу найти какой-то компромисс. Я действительно верила, что смогу, и посмотрите, что получилось! Какой, однако, вспыльчивый характер у девочки. Она не оставила мне и шанса. Вероятно, с ее точки зрения, моя скрытность – все равно что захлопнувшаяся перед носом дверь. Но я хотела, чтоб она стала частью моей жизни, и я так и сказала, разве не так? Я бы стала звонить ей иногда; и это действительно так и было бы. Я ведь не могу теперь прожить остаток своей жизни так, словно я никогда не видела ее. Как же так?
И все же то, что я ей предложила, нельзя назвать более или менее нормальными отношениями, разве не так? Она знала это. И это не получится в любом случае. Нет, выйдя замуж за Джея, в его доме, с его детьми, я превращусь в жонглера, который должен удержать в воздухе одновременно дюжину шаров; случайно уроню один – и все остальные разом упадут…"
В изнеможении она погрузилась в забытье и проснулась, когда уже было темно в комнате, от звонка телефона.
– Привет, – раздался голос Джея. – Как прошел день?
– Мой день? – повторила она и потом вспомнила о друзьях своей мамы, музее и обеде. – О, не так уж и плохо. Только немного утомительно. Я уже спала сейчас.
– Не забудь о завтрашнем вечере.
Клиент Джея был спонсором группы современного танца, которые Дженни, будучи любителем балета, не очень-то и любила. Но, чувствуя необходимость собраться, она заставила себя ответить с воодушевлением.
– Конечно, нет. Я с нетерпением жду этого.
Она плохо спала, часто просыпаясь от шума городского транспорта, который сначала затихал, а потом, когда темнота начала сереть, затем бледнеть и наконец, когда желтые лучи стали пробиваться через жалюзи, возобновился с прежней силой.
Как много может сделать косметика. Заботы оставляют свои следы даже на молодом лице, даже после тщательного подкрашивания ресниц, бровей, губ и щек. Повязанный красно-белый шарф, быстрая походка и улыбка; но это не очень помогало.
Дайна, машинистка, поинтересовалась, хорошо ли Дженни себя чувствует. Ее первый клиент посоветовал беречь себя, потому что кругом грипп. К середине дня она начала сомневаться, не заболела ли она в самом деле. Невидящим рассеянным взглядом она скользнула по разложенным на столе записям и уставилась в окно, наблюдая, как в здании напротив по мере наступления темноты зажигались огни. В какое-то мгновение ей представилась Джилл, которая сидит за каким-то столом и тоже никак не может собраться с мыслями. Затем ее охватило острое чувство жалости, снова перешедшее в злость и раздражение. Нельзя, нельзя так долго находиться "между молотом и наковальней", как любила говорить ее мама.
В дверях появилась Дайна, чтобы сообщить Дженни, что ее хочет видеть доктор Кромвелл.
Кромвелл. Что ему нужно? Мысли Дженни витали очень далеко от Грин-Марч.
Старик, с завязанным галстуком-бабочкой, вошел с тем же любезным выражением лица, которое ей запомнилось с их первой встречи. Аккуратный и элегантный, он точно выглядел тем, кем и был – провинциальным джентльменом в большом городе.
– Ну и ну! – вырвалось у него. – Я ожидал увидеть один из тех офисов с километровыми коридорами, коврами и написанными маслом картинами на стенах. Мне довелось однажды побывать в таком месте, я сам показался себе таким маленьким. Даже стоматологические кабинеты в Нью-Йорке такие… – Боясь показаться пренебрежительным, он тут же поправился. – Здесь очень мило, однако. Удобное место для работы. Ну, как вы? Наверное, заняты приготовлениями к свадьбе?
– О, все будет достаточно скромно, – ответила она.
– Если бы и так, мне бы не хотелось отвлекать вас надолго. Я по поводу телефонного звонка. – На его приветливом лице появилось испуганное, обеспокоенное выражение. – Сперва мы получали эти анонимные письма, вы знаете об этом.
Дженни кивнула.
– Анонимные, но не секрет, что их, вероятно, написал Брюс Фишер.
– Возможно. Не секрет также, что он наполовину сумасшедший.
Недавние события отодвинули дела на второй план, но Дженни вдруг явственно представила себе подлый толчок на ступенях лестницы и кривую ухмылку человека, прошмыгнувшего мимо нее.
– Но что я хочу сказать вам… Ох, я даже не знаю, имел ли он к этому отношение, может, и нет, откуда теперь узнать? Мне припомнился один случай, это было лет двенадцать или пятнадцать назад, наверное, пятнадцать все-таки, когда он и еще группа…
Дженни, едва скрывая нетерпение, мягко сказала:
– Вы собирались рассказать мне о телефонном звонке.
– Да, конечно. Ну, мне уже дважды звонили. Это может и ничего не значить, хотя, с другой стороны… Да и Артур Вулф говорит, что я должен рассказать вам о них. Артур, может, и зря беспокоится. Хотя, в сложившихся обстоятельствах…
– Кто вам звонил? Вы думаете, это был Фишер?
– Это совершенно не похоже на Фишера. Я знаю его голос. Кроме того, этот человек назвал свое имя. Джон Джоунз.
Дженни криво усмехнулась.
– Джон Джоунз!
– Да, звучит фальшиво, не правда ли? Но он был очень вежлив, даже дружелюбен. Он сказал, что заинтересован в предложении компании "Баркер"…
– Что это значит, "заинтересован"? Он партнер или что-то еще?
– Ну, он не уточнил. У меня создалось впечатление, что он работает на них или что-то в этом роде.
– Что он хотел от вас?
– Ну, он узнал, что я являюсь членом городского совета, понял, что принимаю близко к сердцу интересы города, и подумал, что было бы неплохо для нас обоих встретиться и поговорить. Он сказал, что мы убедимся, что у нас не такие уж и большие расхождения во взглядах.
– И что вы ответили?
– Ну, я сказал, что не думаю, что нам нужно встречаться, но если у него есть что сообщить, то ему следует прийти на следующее заседание городского совета.
Дженни одобрила.
– Совершенно правильно ответили, Джордж.
– Но он отказался, сказав, что большинство идей рождается в устных беседах. Он сказал, что много слышал обо мне и глубоко уважает за ту большую работу, которую я провожу в совете, и ему хотелось бы встретиться со мной лично. Я не могу представить себе, откуда он так много знает обо мне. – Старик покраснел.
– Почему? Что еще он узнал о вас? – спросила она, чувствуя себя так, словно она допрашивает ребенка.
– Ну, меня крайне удивило, что он узнал, что Марта больна раком. Марта – моя жена, вы знаете. Три года находилась на лечении, а теперь говорят, что ей нужна другая операция. Кстати, она сейчас со мной в городе. Нам надо встретиться кое с кем завтра.
И Дженни, увидев сморщенную кожу на шее под аккуратным узлом галстука, на что она раньше не обращала внимания, почувствовала жалость.
– Интересно, как он узнал? Ведь у вас нет общих знакомых.
– О, нет. Он приехал из Нью-Йорка.
Вероятно, выведал у кого-то в самом городке, подумала она и спросила:
– Что точно он сказал о вашей жене?
– Только то, что он слышал о ее болезни, и что я, должно быть, очень озабочен. Что у меня должны быть большие расходы.
– Да?
– Конечно, и они действительно огромные. Это святая правда. Не так, чтобы мне приходилось тратить последний цент на Марту. Но я всего лишь провинциальный дантист… Послушайте, вы думаете, что это может иметь что-то общее с подкупом? Да? Потому что Артур Вулф сказал…
– А вы как думаете? – спросила Дженни. Бедный старик. Бедный ребенок.
– Ну, я удивился. И Артур Вулф…
– Не надо больше удивляться. Конечно, ясно, что именно к этому и идет дело.
– О, Боже, – произнес Джордж. Он подумал минуту. – Я полагаю, он так обрабатывает каждого в совете, в разное время.