Оставалась нерешенной проблема, что делать с крестьянами и холопами бояр, сидевших в Москве. Пока хозяева оставались в столице, их "крепостные" люди пришли воевать в ополчение под столицу в составе казачьих сотен и ждали выполнения обещания о воле. Считалось, как писал автор "Нового летописца", что из трех главных воевод ополчения двоим – "Трубецкому и Заруцкому, та их челобитная не люба бысть", и только "Прокофей же Ляпунов к их совету приста, повеле написати приговор" [37, 112].
Преамбула Приговора перечисляет все чины, участвовавшие в создании ополчения, и содержит наказ "боярам и воеводам", выбранным "всею землею". Воеводскому триумвирату были даны полномочия, "что им будучи в правительстве, земским и всяким ратным делам промышляти и расправа всякая меж всяких людей чинити вправду". Приговор 30 июня 1611 г. содержал, по подсчетам И. Е. Забелина, нашедшего один из двух известных списков документа, 24 статьи, посвященные прежде всего решению земельного вопроса в ополчении и организации его правительства. Не приходится сомневаться, что самой назревшей могла считаться первая статья Приговора: "А поместьям за бояры быти боярским, а взяти им себе поместья и вотчины боярския и окольничих и думных дворян, боярину боярское, а окольничему окольническое, примеряся к прежним большим бояром, как было при прежних российских прироженных государях" [42, 45]. Однако это был пока еще принцип, идеал земского устройства, который только предстояло достичь.
Приговор ополчения еще раз высветил его основную проблему, которая заключалась в попытке соединения под Москвой двух противоположных по своему статусу и действиям сил дворян и казаков. Земский собор нашел-таки решение проблемы, которое впоследствии будет использовано правительством царя Михаила Романова. В Приговоре последовали старому и действенному принципу "разделяй и властвуй" (даже не зная его древнеримских истоков): за теми атаманами и казаками, которые "служат старо", признавалось право "верстания" поместными и денежными окладами, т. е. переход их на службу "с городы". Учитывая, что не все атаманы и казаки, получив право влиться в состав уездного дворянства, захотят воспользоваться им, в Приговоре предлагали выдавать им "хлебный корм с Дворца" и денежное жалованье из приказа Большого прихода и четвертей "во всех полкех равно". Таким способом пытались решить главную проблему казачьих приставств. Включив в Приговор статью об их отмене, воевода Прокофий Ляпунов, и без этого выказывавший "жесточь" к казакам, подписал себе смертный приговор.
В последних статьях Приговора определялся порядок исполнения "земских и ратных дел", устанавливалась иерархия "бояр" и полковых воевод, принимались меры для сбора денежных доходов и казны только в финансовых приказах, а не самими воеводами. Ополчение учреждало земскую печать, которую нужно было прикладывать к грамотам "о всяких делах". Для легитимности грамот "о больших, о земских делах" требовались еще боярские рукоприкладства ("у грамот быти руке боярской"). Приговором была проведена своеобразная "централизация" управления. Для ведения ратных дел создавался один "большой Розряд", где и должна была вестись вся документация о службе и "послугах" ратных людей, об их ранении и гибели на земской службе. В противном случае в полковых разрядных шатрах создавалась возможность для злоупотреблений. С этой же целью наведения порядка запретили ведать поместные дела непосредственно "в полкех", сосредоточив их "в одном Поместном приказе".
И наконец, стоящая в конце документа, но особенно важная для истории Первого ополчения статья 23 Приговора 30 июня 1611 г. В советской историографии эта статья воспринималась как важное звено в истории закрепощения крестьян, потому что в ней определенно говорилось "по сыску крестьян и людей отдавать назад старым помещикам". Однако при этом упускалось из виду, что речь шла только о тех крестьянах и холопах, которые были вывезены по указам Бориса Годунова 1601 и 1602 гг., а также о беглых, о тех же, кто продолжал служить в ополчении и поступил там в казаки, не говорилось ни слова. И это умолчание красноречивее всех более поздних обвинений в крепостничестве говорит о том, что так просто крестьянский вопрос в Первом ополчении не решался [56, 235–247].
Приговор, подписанный всеми "чинами", присутствовавшими в ополчении, устанавливал порядок смены бояр, "выбранных ныне всею землею для всяких земских и ратных дел в правительство". "Бояре" князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, Прокофий Ляпунов и Иван Заруцкий (за этого боярина подписался Ляпунов) должны были "о земских делех радети" и "росправы чинити… вправду". Полковые воеводы подчинялись боярам, но как те, так и другие руководители ополчения назначались и сменялись "всею землею".
Все это показывает, что в Первом ополчении уже выработался общий принцип приоритета "земского дела" перед всем остальным, не исключая личные амбиции "правительства". Более того, Приговор создавал предпосылки для оформления нового порядка управления Московским государством, где наряду с традиционными приказами – Разрядным, Поместным, Дворцовым, Большого прихода, Разбойным и т. д. – существовал постоянный Собор "всея земли". Земский собор представлял разные "чины", перечень которых отражают рукоприкладства на Приговоре 30 июня 1611 г. (к сожалению, сохранившиеся только в пересказе). Именно Земскому собору и принадлежала тогда верховная власть в полках под Москвой летом 1611 г.
Короткое согласие, достигнутое в Первом ополчении принятием Приговора, все-таки безнадежно опоздало. В несчастливом июне 1611 г. король Сигизмунд III взял "приступом" Смоленск. Героическая оборона окончилась поражением, оставив в анналах Смуты подвиг "смольнян", заживо взорвавших себя в соборном храме. Так завершилась эта осада, вызывая в памяти описания Батыева нашествия, когда в церквах погибали прятавшиеся там семьи князей и бояр независимых русских княжеств. То, что было горем для защитников Смоленска, для короля Сигизмунда III стало главным военным триумфом всего его правления. Он возвращался из московского похода "со щитом", добившись того, что Смоленск на несколько десятилетий снова вошел в состав Речи Посполитой. В обозе Сигизмунда находились знаменитые пленные – бывший московский царь Василий Шуйский и князь Дмитрий Иванович Шуйский с семьей. Был пленен руководитель смоленской обороны боярин Михаил Борисович Шеин с женой и детьми. Потеряли всякий смысл посольства митрополита Филарета Романова и боярина князя Василия Васильевича Голицына, превратившихся уже в настоящих пленников, а не просто в задержанных на время переговоров представителей Боярской думы из Москвы. В результате король Сигизмунд III уехал из-под Смоленска в Варшаву готовить свое прославление на предстоящем сейме (с чем не в последнюю очередь оказался связанным перевод столицы из Кракова).
Смоленская победа короля Сигизмунда III не могла не повлиять на польско-литовские войска, участвовавшие в русских событиях. Гетман Ян Сапега договорился о совместных действиях с Госевским, обещавшим "после многих споров" выдать заслуженные деньги "вещами". Сапежинцы дали недвусмысленный ответ послам Ляпунова, чтобы те продолжали держаться присяги королевичу Владиславу. Предложения, переданные из стана гетмана Сапеги через Федора Плещеева, звучали издевательски. Как писал в дневнике Иосиф Будило, русским предлагалось, чтобы они "разъехались по домам, дали продовольствие войску и сейчас же обдумали, как бы уплатить ему деньги за четверть" [51, 245].
Сапежинское войско встало лагерем у Донского монастыря и вступило в бои с отрядами ополчения. "Новый летописец" писал о боях с гетманом "противу Лужников". Большое сражение произошло также в Гонной слободе во время наступления сапежинцев на острожек у Тверских ворот: "…быша с ними бою чрез весь день, и на обе стороны людей много побиша".
Повоевав под Москвой, гетман Ян Сапега ушел в хорошо известные ему "Переславские места" около 14 июля 1611 г. По дороге сапежинские отряды взяли Александрову Слободу и осадили Переславль-Залесский. Ратные люди ополчения во главе с князем П. В. Бахтеяровым-Ростов-ским и А. Просовецким, посланные упредить поход гетмана Сапеги, сами едва убереглись от разгрома. В Александровой Слободе, покинутой Просовецким, последние защитники города, осажденные в башне, вынуждены были спустя несколько дней сдаться.
Создавалось впечатление своеобразного реванша гетмана Сапеги за чувствительное поражение, нанесенное из Александровой Слободы князем Михаилом Скопиным-Шуй-ским в 1609 г. Но за полтора года значение этого города в русской истории сильно изменилось. Как бы ни была неприятна угроза, исходившая от войска Сапеги, все должно было решиться под Москвой, где ополченцы смогли достигнуть значительных успехов. К концу июня 1611 г. были полностью отвоеваны все башни Белого города. Бояре, сидевшие в Москве с польско-литовским гарнизоном, оказались в тяжелой осаде и впервые стали испытывать "и в своих и в конских кормех недостаток и голод великой", в противоположность тому, что к "вором" (т. е. в полки подмосковного ополчения) "живность везут отовсюду и во всем у них достаток великой" [53, 274].
С этой точки зрения на судьбу Русского государства не могло оказать решающего влияния даже отторжение Великого Новгорода, произошедшее под давлением оккупационных шведских сил во главе с известным Якобом Делагарди [22, 114–134]. Еще в марте 1611 г. новгородцы присоединились к Первому ополчению. Жители Новгорода заручились благословением новгородского митрополита Исидора, одного из главных лиц церковной иерархии. Выступление новгородцев на стороне земщины немало способствовало успеху объединения ее сил. Однако оказать более действенную поддержку "боярам Московского государства" и послать свой отряд под Москву Новгородское государство не могло. Наоборот, "начальники" подмосковного ополчения отослали в Новгород Василия Ивановича Бутурлина "и повелеша ему збиратися с ратными людьми и Нова города оберегати" [37, 110]. На северо-западе России шла настоящая война со шведами, повернувшими оружие против вчерашних союзников, как только стало известно о принятии на московский престол королевича Владислава. Однако присылка отряда воеводы Василия Бутурлина лишь запутала управление в Новгороде, где был свой воевода – боярин князь Иван Никитич Одоевский.
В июле 1611 г. штурмом была взята Софийская сторона Новгорода и создалась реальная угроза полной потери новгородской независимости. Как это уже не раз бывало в Смуту, не обошлось без предательства. Шведов провел в город Чюдинцевскими воротами один пленный с "говорящим" прозвищем Ивашко Шваль. Воевода Василий Бутурлин вместо защиты города от "немцев", с которыми беспрестанно перед этим пировал на непонятных "съездах", бежал в Москву, предварительно "на Торговой стороне выграбив лавки и дворы". Но рядом были и героические примеры. В новгородских летописях остались имена погибших защитников города: стрелецкого головы Василия Гаютина, дьяка Анфиногена Голенищева, Василия Орлова и казачьего атамана Тимофея Шарова, вернувшегося из подмосковных полков в Новгород. Более всего потряс новгородцев подвиг Софийского протопопа Амоса, бившегося "с немцами многое время" у себя на дворе, несмотря на свой сан. Многие, в том числе митрополит Исидор, видели с городских стен этот бой, и протопоп Амос, бывший в каком-то "запрещении" был прощен заочно. С тяжелым сердцем должны были потом очевидцы новгородского взятия смотреть на пепелище двора протопопа Амоса, где погибли и он, и все, кто защищался вместе с ним: "…и зажгоша у него двор, и згорел он совсем, ни единово не взяша живьем" [37, 113–114].
В Великом Новгороде повторилась история с избранием королевича, только имя его было Карл-Филипп (могло быть и Густав-Адольф, будущий шведский монарх и знаменитый полководец времен Тридцатилетней войны), а вместо гетмана Жолкевского договор заключал Якоб Делагарди. Кандидатуру Карла-Филиппа на русский трон поддержали в Первом земском ополчении еще до новгородского взятия. По известиям, полученным московскими боярами к 23 июня 1611 г., для переговоров "в воровские полки к Прокофью Ляпунову с товарыщи" прибыл присланный Якобом Делагарди "капитан Денавахоб с товарыщи". Он сообщил, что шведский король Карл (бояре в Москве называли его Свейской Арцы-Карло, без королевского титула) обещал дать своего сына на Московское государство, "которой московским людем люб будет". Учитывалось и недоверие в вопросах веры, обычно мешавшее иностранным претендентам. В этом случае было дано обещание, что король Карл "крестити его хочет в греческую веру на границе" [53, 274]. Впрочем, немецкий королевич всего лишь противопоставлялся казачьему претенденту – сыну Марины Мнишек: "У Заруцкого же с казаками бысть з бояры и з дворяны непрямая мысль: хотяху на Московское государство посадити Воренка Калужсково, Маринкина сына" [37, 112; 23, 293–295].
Для заключения договора из полков были посланы князь Иван Федорович Троекуров, Борис Степанович Собакин и дьяк Сыдавной Васильев. Земское ополчение получало шанс повторить успехи, связанные с совместными действиями рати князя Михаила Скопина-Шуйского и "немцев". Однако переговоры о призвании Карла-Филиппа на русский трон начались только тогда, когда их условия продиктовал воевода Якоб Делагарди. Новгородцы вынуждены были выбрать "мир" с Делагарди вместо его пушек. Им удалось выговорить сохранение собственной независимости, хотя и в виде странного Великого княжества Новгородского, от имени которого был заключен договор в форме династической унии.
Шведские власти думали, что, поставив Новгород в один ряд с Великим княжеством Литовским, смогут со временем добиться его отторжения от Московского государства. Все это, как покажет история провалившейся новгородской оккупации в 1611–1617 гг., никак не соответствовало реальным устремлениям новгородцев. Многие вопросы отпадут сами собой, если еще раз вспомнить, что в преамбулу договора с Якобом Делагарди 11 июля 1611 г. он собственноручно вписал слова: "…вооруженною рукою овладел я Великим Новгородом и готов был осадить и самую крепость; в то время новгородцы для прекращения кровопролития вступили со мною в переговоры" [53, 274]. Взаимоотношения Великого Новгорода с земскими ополчениями не должны были сильно измениться, так как обе стороны обещали не иметь никаких контактов с поляками и литовцами. Но суть произошедшего хорошо обозначил автор "Нового летописца", написавший об отсылке послов новгородцев "в Свию для королевича": "А от Московского государства и ото всей земли отлучишася" [37, 114].
Под Москвой тем временем произошли события, поставившие под угрозу существование только что налаженного земского дела. Исходом розни между дворянами и казаками в Первом ополчении стала гибель его вождя. О недовольстве казаков Прокофием Ляпуновым уже говорилось. По сообщению "Карамзинского хронографа", после принятия Приговора 30 июня 1611 г. Ляпунов продолжал преследовать казаков и требовал от них в большом Разрядном приказе, "чтоб оне от воровства унялися, по дорогам воровать не ездили и всяких людей не побивали и не грабили, а в села и в деревни и в городы на посады не ездили ж, по тому ж не воровали, чтоб под Москву всякие ратные люди и торговые люди ехали без опасенья, чтоб под Москвою б ратным людем нужи не было" [42, 58]. Один из земских "бояр" смог добиться от Ивана Заруцкого и Андрея Просовецкого, под началом которых в основном служили казаки, чтобы другие начальники войска тоже боролись с мародерами. Более того, казачью старшину заставили пообещать "перед Розрядом боярину и воеводам" и согласиться, что пойманных на воровстве будут "казнить смертью; а будет не поймают и тех воров побивать" [42, 58]. (Последнее слово надо запомнить, оно сыграет ключевую роль в обвинениях Ляпунову.)
Дорога от обещаний к действительности, как всегда, оказалась длиннее, чем рассчитывали. Казаки просто стали осторожнее и в свои походы за добычей ездили теперь большими станицами, чтобы их не могли захватить, выполняя земский приговор.
Ополчение, видимо, уже готово было развалиться на части, и ему не хватало только повода. "Новый летописец" отсчитывал "начало убьения Прокофьева" со времени случая, произошедшего с казачьей станицей в 28 человек, посаженных "в воду" Матвеем Плещеевым у Николы-Угреш-ского монастыря. Плещеев своей жестокой казнью лишь выполнял тот уговор, с которым казаки согласились следовать в Разряде. Однако, когда произошел этот случай, они не смогли стерпеть и вмешались в судьбу своих товарищей: "…казаки же их выняху всех из воды и приведоша в табары под Москву" [37, 113].
После случая у Николы-Угрешского монастыря казачье войско забурлило. Видимо, предчувствие беды посетило и Прокофия Ляпунова, якобы он даже "хотя бежати к Резани" [37, 113], но его уговорили вернуться. Опасность этого дела понимали многие, не исключая… главы польско-литовского гарнизона в Москве Александра Госевского, внимательно наблюдавшего за всем, что происходило в подмосковных полках. Здесь ему представился случай познакомить русских людей с неизведанной ими до тех пор политической интригой. Нет, речь не о том, что в Московском государстве не знали, что такое политическое убийство. Просто до Госевского никто не додумывался до того, что убить может не яд, а одна подделанная подпись.
Мало кто тогда мог представить себе, что "грамота от Прокофья по городом, что будто велено казаков по городом побивать" [37, 113], окажется фальшивкой, изготовленной новым хозяином Московского кремля. Однако тайный "подвиг" своего патрона раскрыл ротмистр Николай Мархоцкий. Ему не терпелось рассказать потомкам об изобретательности руководителя польско-литовского гарнизона, и он посвятил в своей "Истории Московской войны" отдельную главку "ловким действиям пана Госевского". Госевский нашел случай передать с попавшим в плен казаком поддельную грамоту Ляпунова (на самом деле сочиненную им самим), "мол, где ни случится какой-нибудь донской казак, всякого следует убивать и топить. А когда даст Господь Бог Московскому государству успокоение, он [Ляпунов] этот злой народ [казаков] якобы весь истребит" [30, 94].