В последнем утверждении и заключался весь пафос и все содержание процесса. На безапелляционном, но казавшемся очевидным утверждении, что страна и правительство "рабоче-крестьянское", против которых всякая борьба преступна, и была подвешена идеология и во многом политика нового режима. Без этого положения, воспринимавшегося бездоказательно, как аксиома, рушилось не только 117-страничное обвинительное заключение против эсеров, но и все историческое оправдание большевизма. Однако в подобных случаях единственным средством против аксиом является время.
В 1922 году после урока с эсерами, оппозиционные политические элементы внутри страны уже утратили сменовеховские иллюзии относительно возможности трансформации советской политической системы. Меньшевики активно готовили переход на нелегальное положение и разрабатывали новую тактику борьбы с режимом. ГПУ получило информацию о том, что в октябре 1922 состоялось партсовещание РСДРП, которое постановило законспирировать все главные отрасли партийной работы и наиболее ценных работников. Легально существовавший ЦК партии был объявлен распущенным, а вместо него создана новая конспиративная Коллегия ЦК. То же самое было рекомендовано и местным организациям. По директиве ЦК из ссылки бежало несколько видных меньшевиков, которые перешли на нелегальное положение и занялись исключительно партийной работой, организацией рабочих кружков, печатной агитацией, организацией бойкота выборов в Советы. Буквально через год после того, как Мартов в сентябре 21-го заявил о необходимости "сбросить маску" беспартийных, активистам партии было вновь разрешено на допросах скрывать свою партийную принадлежность.
Изменение тактики меньшевиков и наметившееся стремление к союзу с правыми эсерами послужило сигналом к усилению репрессий ГПУ. Зампред ГПУ И. С. Уншлихт в докладе Политбюро от 7 декабря 1922 года предложил ряд мероприятий, например: усилить судебные преследования за меньшевистскую литературу и агитацию; всех активных меньшевиков заключить в концлагерь, если нет данных для предания их суду; удалить всех меньшевиков из госаппарата; объявить РСДРП нелегальной партией . Последнее превращалось в весьма символическое событие. Запрещая партию, носившую название РСДРП, большевики подводили некую незримую черту под своим революционным прошлым и разоблачали свою новую суть. На XI съезде РКП(б) член Политбюро Томский с издевкой заметил, дескать, большевиков упрекают за границей, что они установили режим одной партии. Это неверно, у нас много партий. Но в отличие от заграницы у нас одна партия у власти, а остальные в тюрьме.
Однако наряду с преследованием оппозиционных политических сил большевистское руководство было вынуждено чутко прислушиваться к колебаниям настроений городских и деревенских масс. В условиях социально-политического кризиса 1921 года, когда власть утратила поддержку не только среди рабочих, крестьянства, армии, но также значительной партийной массы и перед ней обнаружился огромный, но беспомощный в своей неорганизованности общественный фронт, Ленин повторил испытанный политический маневр августа - сентября 1918 года. Начало нэпа, как и начало гражданской войны, ознаменовалось не только репрессиями и террором в отношении политической оппозиции, но и существенными уступками социальным низам - рабочим и крестьянству.
1 мая 1921 года ЦК РКП(б) решил превратить в день демонстративного единения власти с пролетариатом, пойдя на неслыханные идеологические уступки. В разосланной и распубликованной радиограмме ЦК дал установку губкомам к тому, чтобы 1 мая стал всенародным праздником, закрепляющим связь между рабочим классом и трудовыми элементами деревни. "Трудовые элементы деревни" здесь были в общем-то не при чем, ЦК беспокоило то, что в этот год Первомай совпал с первым днем христианской Пасхи, и в радиограмме особо подчеркивалось, что в этот день необходимо "старательно избегать" всего, что способно отдалить от партии широкие трудовые массы и ни в коем случае не допускать каких-либо выступлений, "оскорбляющих религиозное чувство массы населения" .
В сам праздничный Первомай губкомам, укомам, комфракциям и профсоюзам была разослана еще одна знаменательная инструкция, в которой в ущерб партийному самолюбию, признавалось, что "рабочая масса чувствует себя беспартийной" и в качестве таковой усиливает свою политическую активность. Поэтому наряду с предостережением от устройства традиционных беспартийных конференций, партийным комитетам, советским исполкомам и профсоюзным заправилам рекомендовался петроградский опыт проведения многоступенчатых выборов, в результате которых неугодные делегаты отсеивались, а на подмостки беспартийных конференций допускались бы только лояльные элементы, т. е. с меньшим запасом бранных слов в адрес власти .
На умиротворение масс была рассчитана и кампания амнистий в отношении тех представителей социальных низов, которые в разное время принимали участие в борьбе против большевиков. В беспокойной Сибири, где политическое положение вызывало наибольшую тревогу властей, Сиббюро ЦК на 1 мая 1921 года постановило амнистировать некоторые группы рабочих и крестьян, принимавших участие в контрреволюционном перевороте 1918 года и затем в антисоветской борьбе. на стороне Колчака .
К 4-й годовщине Октября Президиум ВЦИК принял постановление об общей амнистии всех бывших солдат белых армий, воевавших против Советской власти. В то же время, по инициативе петроградского губкома, началось амнистирование и освобождение недавних кронштадтских мятежников, приговоренных к принудительным работам в Петроградской, Вологодской, Архангельской и Мурманской губерниях. 14 ноября 1921 года председатель петрогубчека С. А. Мессинг докладывал Уншлихту о том, что на днях освобождаются кронмятежники, находящиеся в Петрограде, а также разослана телеграмма в Вологду и Архангельск с распоряжением об освобождении мятежников, препровожденных при списке 30 июля . Подлежащие демобилизации отправлялись на родину, остальные - в трудовые армии, без права ношения оружия. 9 января 1922 года состоялось решение ВЦИК об освобождении из лагерей принудительных работ некоторых категорий заключенных, в т. ч. детей до 16 лет, женщин с детьми до 12 лет, а также мужчин старше 55 и женщин старше 50 лет, утративших трудоспособность по болезни.
Более того, учитывая возросшую религиозность среди рабочих, перед Рождеством 1922 года большевики выпустили из тюрем и лагерей много духовных лиц, но этот жест в отношении духовенства стал как бы наивысшей точкой в развитии политических уступок большевистской власти недовольным массам. Совершенно иная политика предпринималась властью по отношению к старой интеллигенции, в лояльности которой компартия имела все основания сомневаться, чьи права на место в будущем общественном устройстве были очень подозрительны с точки зрения научного коммунизма. Отношения с интеллигенцией всегда являлись ахиллесовой пятой социальной политики коммунистического руководства, и со временем они становились только болезненней и беспокойней для официальной советской идеологии и пропаганды.
Утверждение моноидеологии
Сами вожди большевизма являлись преимущественно выходцами из интеллигентной или полуинтеллигентной среды старой России. Их фамильные корни уходили в глубинные пласты социальных низов XIX века, откуда, главным образом, и вела свою родословную революционная интеллигенция века XX. Нахватавшиеся верхов, усвоив внешние признаки образованности, но совершенно не переварившие их глубоко и органически, они не поняли той мощной культуры, к которой прикоснулись, и остались глубоко чужды ей, так как она не содержала близких им социально-политических идей. Они направили полученное образование и разум на разрушение ненавистной им, как выходцам из низов, "барской" культуры и просто цивилизованной жизни. Культурные ценности, созданные совокупными усилиями российского общества и воплощенные в лице его наиболее блестящих и талантливых представителей, остались для образованных, но внутренне бескультурных пролетарских вождей предметами роскоши господствовавших классов и отделены непроходимой границей. Французская шансонетка, исполнявшаяся в парижских рабочих кварталах и примитивно обличавшая жадного буржуа, была Ленину намного ближе и родней, чем любая из русских опер. Таков был уровень восприятия культуры у наиболее развитых представителей большевистской элиты. Поэтому не удивительно, что их политика в отношении "нереволюционной" интеллигенции нередко отличалась бесцеремонностью и невежеством. Царило абсолютно глухое непонимание того, например, с каким сокровищем в лице больного Александра Блока они имеют дело. Для "пролетарской" власти это был всего лишь подозрительный субъект, от которого можно ожидать только контрреволюционных заявлений за границей.
28 июня 1921 года из иностранного отдела ВЧК в ЦК РКП(б) поступило отношение, в котором сообщалось, что в отделе имеются заявления от ряда литераторов, в частности, от Венгеровой, Блока, Сологуба, с просьбой о выезде за границу. Далее говорилось, что ВЧК не считает возможным удовлетворять подобные ходатайства, поскольку уехавшие за границу литераторы ведут самую активную кампанию против Советской России и что некоторые из них, такие, как Бальмонт, Куприн, Бунин, "не останавливаются перед самыми гнусными измышлениями". В доказательство приводилось письмо В. Воровского начальнику особого отдела ВЧК В. Менжинскому, в котором тот сообщал о "злостном контрреволюционере и ненавистнике большевизма" Рахманинове, семья которого выпущена за границу, а также о том, что неразумно выпускать за границу совслужащих с семьями, поскольку возникает "стремление остаться за границей" .
Летом 1921 года большевистское руководство было настолько удручено последствиями военнокоммунистической политики в Поволжье, что некоторое время не могло определить твердую линию поведения в отношении к интеллигенции. Здесь же сказывались и надежды на иностранную помощь. Только этим объяснялся тот факт, что летом Советское правительство пошло на переговоры с представителями интеллигенции по образованию комитета помощи голодающим. 20 июля состоялось предварительное заседание Всероссийского комитета помощи голодающим, на котором присутствовали наиболее расположенные к интеллигенции члены советского правительства (Л. Б. Каменев, Л. Б. Красин, А. В. Луначарский, Г. И. Теодорович и др.), а также представители "общественности" (С. Н. Прокопович, М. И. Щепкин, Е. Д. Кускова, М. Н. Кишкин, В. Н. Фигнер и другие известные лица). В ответ на декларацию, зачитанную Кишкиным, Каменев от имени правительства заявил, что правительство подчеркивает аполитический характер начинания и не связывает себя обязательствами. Деловая работа не встретит препятствий со стороны властей, пообещал Каменев и далее произнес загадочную фразу: "Мы создали диктатуру пролетариата, и это определяет характер тех гарантий, которые может дать правительство". В интервью московской газете "Коммунистический труд" Каменев пояснил читателям, что разрешение на создание комитета вызвано тем, что русская эмиграция ратует за то, чтобы представить помощь Советской России на условиях изменения политического строя в стране, и здесь очень важно выступление ряда бывших деятелей кадетской и других буржуазных и мелкобуржуазных партий с готовностью работать под руководством советских властей без всяких политических условий. Это, по мнению Каменева, стало прямым вызовом заграничному "охвостью" белых организаций русской буржуазии .
В секретном циркуляре ЦК РКП(б) от 10 августа этот шаг навстречу буржуазной интеллигенции разъяснялся секретарям губкомов и председателям исполкомов, во-первых, чисто деловыми соображениями, не позволяющими отказываться от какой-либо помощи, и с расчетом получить через комитет некоторые средства от буржуазных и правительственных кругов за границей. Во-вторых, намерениями внести таким образом раскол в среду русской эмиграции, чьи лидеры Милюков и Чернов выдвигают идею помощи Советам при условии политических реформ и выступают с этим перед иностранными правительствами. Пояснялось: комитет будет использован для раскола в русской буржуазии "так же, как была использована брусиловская комиссия во время польской войны" .
Однако роман с либеральной интеллигенцией оказался недолог. Аппарат оправился от первоначального шока и заработал в привычном режиме. Невзирая на негативную реакцию за рубежом, комитет, получивший за глаза название "Прокукиш", был распущен, что ознаменовало начало нового этапа политических репрессий в отношении интеллигенции, которая в силу своей природной рефлексивности была не нужна в "царстве рабочих", сознательно проводившем примитивизацию социальной структуры общества.
Представители интеллигенции по привычке пытались отыскать свое место в новом обществе в русле старой традиции "служения народу". Группы учителей стремились образовать негосударственные общества народного просвещения общества, помощи, журналы и т. п., но любая частная инициатива неизбежно входила в противоречие с механизмом всеобъемлющего государственного абсолютизма. Совершенно неприемлемыми для новой системы явились попытки старой профессуры и преподавателей вузов к восстановлению академических свобод, которые имели место в начале нэпа. Секретарь екатеринославского горкома сообщал в ЦК в ноябре 1922 года о том, что "громадная" часть профессуры горного института и медакадемии ведет работу за автономию высшей школы. "Реакционная часть студенчества" (не из пролетариев) за последнее время "сбросила с себя маску лояльности к советской власти и открыто поддерживает контрреволюционную профессуру" .
Подобное оживление интеллигенции вызывало немедленную реакцию карательных органов. 23 ноября 1922 года ГПУ издало циркуляр своим органам по работе в ВУЗах с тем, чтобы на каждого профессора и политически активного студента составлялась личная картотека, формуляр, куда бы систематически заносился осведомительский материал. Далее предписывалось усилить наличную или создать новую осведомительскую сеть (из беспартийных) в литературно-издательской среде. При заведении дел литературно-издательский мир следовало разбить на ряд групп: беллетристов, публицистов, экономистов, - которые, в свою очередь, необходимо разбить на подгруппы. Особое внимание предлагалось уделить врачам, агрономам, юристам, союзу учителей. Осведомители должны были внедряться в верхушки обществ и союзов, пробираясь на выборные должности. Губотделам ГПУ вменялось в обязанность внедрять в качестве местных делегатов съездов своих осведомителей и т. п.
До поры борьба партийно-государственного аппарата с интеллигенцией не носила планового характера, а лишь ограничивалась реакцией по частным случаям. В кампанию массовой чистки и репрессий политика в отношении интеллигенции начала превращаться летом 1922 года, когда для нэповских большевиков отпала острая необходимость прислушиваться к европейскому общественному мнению. Инициатива в этом деле, как и во многих подобных важнейших мероприятиях власти, принадлежала самому Ленину.
Ленин являет собой классический образец того продукта интеллигентной среды, который на литературном языке XIX века именовался "отщепенцем". Он, несомненно, был интеллектуалом, но орудие мысли, данное ему человеческим интеллектом, он обратил против принципиальных основ его развития, утверждая квазиматериалистическую моноидеологию. Не будучи сколько-нибудь оригинальным философом, В. И. Ульянов все же обладал рефлексивными способностями увидеть свое весьма скромное место в философской иерархии. Особенно понимание этого обострилось после выхода книги "Материализм и Эмпириокритицизм", которая не принесла творческих лавров ее автору, а лишь, напротив, обнажила характерную примитивизацию известных материалистических идей, вопиющую на фоне той яркой полемики, которую в то время вели Богданов, Плеханов, Деборин и другие участники философской дискуссии. После этого Ленин потерял вкус к выступлениям на равных в высокоинтеллектуальном кругу, а его любимая, непритязательная "пролетарская" аудитория идеально соответствовала тем упрощенческим формулировкам, из которых строилась логика и язык четвертого официально признанного (после Троцкого, Зиновьева и Бухарина) оратора партии. Но ревность к чужой творческой мысли у интеллектуала остается всегда, особенно если она тесно граничит с политической борьбой.