Г. - Нет, моего коттеджа в Плае Бланке. Мои молодые знакомые рассказали ему про меня, и он приехал специально, чтобы познакомиться со мною. Едва удостоив меня взгляда, он попросил показать ему мои произведения. Он внимательно все просмотрел и выслушал, а под конец сообщил, что выбор его остановился на мне и я буду представлять страну на следующем фестивале в Сан-Паулу. Засим взглянул на меня в упор, ожидая увидеть на моем лице выражение Золушки, которой выпало сказочное счастье. Однако не увидел ничего, и мне это не стоило ни малейшего усилия: после того, как в мою дверь только что вошел единственный близкий мне человек, Сан-Пауло казался уже чем-то совершенно неважным. Единственное, что теперь имело для меня смысл - это провести остаток жизни подле этого мужчины, любуясь им. Но тут и коренится противоречие: я способна охватить Лео взглядом целиком, лишь когда он смотрит на меня...
Ж. - Какой взгляд у Лео Друсковича?
Г. - Не знаю... Словно какой-то циклон отрывает меня от земли и несет в неведомые края, где меня настигают некие тучи, которые читают мои мысли и могут наэлектризовать, или убить, или возродить к жизни. Не могу объяснить.
Ж. - Нет, пожалуйста, мне нужно это знать.
Г. - Абзац. Сей несравненный критик счел меня, видя такую реакцию, натурой неколебимой, цельной и глухой к посулам судьбы и ощутил, как восхищение его моим творчеством удвоилось.
Ж. - Вы можете вспомнить, что он сказал?
Г. - "Должно быть, вы плохо меня расслышали: я возглавляю комиссию, отбирающую работы для показа на фестивале в Сан-Паулу, и только что объявил, что избрал вас представлять на нем Аргентину". Я - бесстрастно, не в силах оторвать взора от волнистых волос, нежно обрамляющих его бычью шею, - ответила, что прекрасно его расслышала. Он заговорил вновь: "Не понимаю. Почему вы не прыгаете от радости? Не визжите?" Я взглянула на его руки - нет ли на пальце обручального кольца. Нет, его не было. Захваченная мыслью о том, что этот ухоженный, могущественный, красивый, темпераментный, невротичный, таинственный мужчина, в чьих руках находится моя артистическая судьба, пока не встретил идеальную спутницу жизни, - я прослушала его реплику и не ответила. Это вывело его из себя: "Повторяю: почему вы с таким безразличием отнеслись к представившейся возможности? Отказ этот я могу оправдать лишь в том случае, если он вызван творческой одержимостью, нежеланием прерывать работу". Он сам подсказывал мне ответ: "Да, именно поэтому. Как раз сейчас мне очень хорошо работается, и я бы не хотела прерываться". Он повернулся кругом и исчез, грохнув дверью так, что я и мои творения задрожали. Естественно, в ту ночь я не могла сомкнуть глаз, и еще не начало светать, как я уже была на берегу в поисках сора для новых работ. Далеко в море тускло мерцали огоньки рыбацких баркасов, на мокром песке валялись ржавые консервные банки, а на фоне дюн вырисовывалась какая-то тень и рдел сигналом тревоги огонек сигареты. Меня начала колотить нервная дрожь. Тень двинулась с места и стала приближаться. Должно быть, какой-нибудь полоумный, невротик - пронеслась испуганная мысль - кто еще мог в такой час бродить по пляжу. Я крепко сжала в руке только что найденный заостренный камень, единственное мое оружие. Бежать было бессмысленно. Дрожь усилилась, я уже не владела собственным телом. Тень остановилась. В темноте вырисовывались светлые брюки, верхняя половина тела одета была во что-то более темное, под которым, однако, угадывались налитые животной силой мышцы. Камень со стуком выпал из моих ослабевших пальцев. Я безмолвно молилась, чтобы этот тип отпустил меня с миром или чтобы кто-нибудь показался на идущей вдоль берега дороге. Я бросила быстрый взгляд в оба ее конца, но в поле зрения не было ни единой живой души, ни одной машины. Сильный мужчина в состоянии голыми руками свернуть слабую женскую шею. В металлическом кольце его пальцев шейные позвонки разлетятся, точно хрящики, и кожа треснет и поползет, как бумага. А затем это чудовище, чьи глаза в отвратительных бородавках почти не открываются, прижмется к агонизирующему телу своей омерзительной липкой кожей... Все это молнией пронеслось в мозгу - и в этот момент начинающийся новый день прорвал тьму первым рассветным лучом. Яркость огонька сигареты словно убавили, и зловещая тень обрела очертания и краски Лео Друсковича. Черты, полные силы, и краски, милые глазу.
Ж. - Как на пейзажах Ниццы кисти Анри Матисса?
Г. - Полупрозрачные, насыщенные белизной тона. "Вы сама собираетесь нести домой такую тяжесть? Если позволите, я помогу вам". По дороге мы разговаривали о хорошей погоде, стоящей на побережье. Дойдя до дома, остановились возле двери и замолчали. Я, боясь какой-нибудь нелепой выходки со стороны матери, не отважилась пригласить его в дом выпить чего-нибудь горячего. Он отвел взгляд от моего лица, с огорченным и вместе упрямым выражением ребенка, получившего взбучку за какую-нибудь провинность, и распрощался, пригласив меня вечером поужинать вместе. Я повалилась на кровать, даже не вынув из сумки принесенной добычи. Мне не давал покоя вопрос: что он делал на берегу в такую рань? Ненадолго задремав, я проснулась в непонятной тревоге и тщетно попыталась заснуть опять. На сей раз сон бежал от меня из-за самого что ни на есть легкомысленного волнения: я ума не могла приложить, как одеться к вечернему ужину. Гардероб у меня практически отсутствовал, а в этот вечер так хотелось блистать в роскошном наряде.
Ж. - А что в вашем понимании "роскошный наряд"?
Г. - Мое представление о роскоши, среди прочего, включает возможность спать до полудня, завернувшись в тонкие льняные простыни - легкие, мягкие и свежие. Ежедневно - свежие, ароматные простыни.
Ж. - Ароматные?
Г. - Да. Простыни расстилаются на залитом солнцем газоне, а когда затем их вносят обратно в дома, они остывают до комнатной температуры, однако тепло, жар не исчезают, а выходят из них солнечным ароматом.
Ж. - Ну, хорошо... Как вы были одеты в вечер свидания?
Г. - Мы ели на ужин лангуста. С белым вином, которое было янтарного цвета (непонятно тогда, почему его зовут белым?)... Когда я была девочкой, самым острым моим тайным желанием было зажать в ладони огонь - эти завораживающие красные язычки пламени, расцветающие на тлеющих углях...
Ж. - А зеленое, с желтыми языками пламя керосиновых горелок?
Г. - А голубые, изысканно одинаковые язычки над газовой конфоркой? Жидкий янтарный огонь в моем бокале - я хотела наполнить им себя в тот вечер, но не могла пить с ним наравне, так как перед выходом из дому приняла успокоительное. Меня терзает страх умереть однажды от неосторожного обращения с лекарствами.
Ж. - Алкоголь с транквилизаторами - как красный свет для машин.
Г. - Время до этого ужина тянулось бесконечно, и я приняла двойную, а может и тройную дозу. Так что когда мы вошли в ресторан, глаза у меня слипались и все плыло. Он тут же не преминул спросить, отчего у меня такой усталый вид. Я ответила, что целый день работала, и попросила его описать свою жизнь в Буэнос-Айресе, этом недоступном моему пониманию городе. Он пил вино, ел мало, больше говорил - о своих проектах, о значимости происходящих в аргентинском изобразительном искусстве процессов. Я чувствовала, что глаза мои помимо воли слипаются, и старалась изо всех сил внимательно вслушиваться в слова Лео, однако тяжесть моих смежающихся век усиливалась гипнозом его губ, рта, усов, двигавшихся в такт речи, растягивавшихся и вновь возвращавшихся в прежнее русло, и глаз, взгляд которых приковывал меня к высокой спинке стула в этом просторном зале ресторана, отделанном под ренессанс...
Ж. - Опишите мне его рот.
Г. - Боюсь, мне не избежать в этом случае банальности: рот его был чувственным.
Ж. - И вскоре вы все-таки уснули.
Г. - Да, так и случилось. Покуда он говорил и смотрел мне в лицо, мне удавалось держать глаза открытыми, но стоило ему опустить взгляд, чтобы извлечь сигару и раскурить ее, - как это мгновение оказалось для меня роковым.
Ж. - Кто вас разбудил?
Г. - Метрдотель. Лео расплатился и ушел. В ресторане уже никого не осталось. Из кухни пришел мойщик с ведром воды и задул светильник.
Ж. - Кто вас проводил до дома?
Г. - Несколько дней спустя я получила заказное письмо из Буэнос-Айреса. Не упоминая об инциденте в ресторане, Лео попросту осведомлялся, укладывается ли в мои ближайшие планы приезд в Буэнос-Айрес для обсуждения моего участия в фестивале в Сан-Паулу... Простите, вы не боитесь, что наша бестактная болтовня может разбудить Лео?
Ж. - Мы можем говорить шепотом.
Г. - Я ответила ему, что приеду, не называя конкретной даты. Уже по приезде, разместившись в отеле и осторожно сложив свои тщательно упакованные работы, я позвонила ему по телефону. Через двадцать минут кто-то, проскользнувший незамеченным мимо консьержки, загромыхал в мою дверь. Я открыла, не в силах от волнения вымолвить ни слова. Это произошло вчера.
Ж. - Как вы были одеты на сей раз?
Г. - Я только успела вымыть голову и обмотала волосы белым полотенцем, на манер тюрбана. На мне был вот этот халат, который теперь валяется на полу, махровый, цыплячье-желтый - цвета, который так гармонирует с загаром.
Ж. - И в дополнение к этому наряду - ваши неизменные темные очки...
Г. - Ни один из нас не произнес ни слова. Так мы и стояли в молчании, покуда он не произнес: "Впустите меня. Если меня заметят стоящим в коридоре, то вышвырнут на улицу". Он переступил через порог. Обнял меня. Поцеловал. Я не сопротивлялась. В течение нескольких минут мы, стоя возле двери, целовались, не в силах оторваться друг от друга. Не вынеся возбуждения и наслаждения, я, наконец, отняла свои губы от его и уткнулась лбом ему в плечо. Тюрбан мой развязался, и полотенце соскользнуло на пол. Он хотел было вновь поцеловать меня, но я не поднимала лица. Он жадно искал мои губы. Я уклонялась. Он распалился. Я попыталась высвободиться из его объятий. Он в ответ стиснул мне кисти своими огромными ладонями, завел мои руки мне за спину и прижал меня к себе с неистовой страстью. Силы его намного превосходили мои, однако я продолжала упираться. Он стал целовать мне шею, все ниже, ртом и подбородком стягивая край халата, покуда не обнажилось плечо, затем добрался до груди. Неожиданно силы его точно утроились, он поднял меня, как пушинку, и опустил на кровать. Я чувствовала себя обессилевшей, но не знала, как бы достойнее капитулировать. Я лежала без движения. Он снял пиджак и начал развязывать галстук, не сводя при этом с меня глаз. Это было чудесно. Я закрыла глаза, чтобы навсегда запечатлеть в памяти этот переполненный желанием взгляд, и больше не открывала их. Я слышала звук его шагов, направившихся к окну, шум опущенных жалюзи, затем вновь шаги - на этот раз приближающиеся ко мне. Открыв глаза, я обнаружила, что он в упор смотрит на меня. Он хотел было снять мои очки, но я попросила не трогать их. Он стянул с меня халат и долго не мог расстегнуть внутреннюю пуговицу на поясе. Наконец, ему это удалось, он раздвинул мне ноги и принялся ласкать самое мое интимное место... Попытайтесь выхватить из огня занявшиеся, искрящиеся, переливающиеся золотистым и багровым четвертушки поленьев или сжать в ладони самый высокий и яркий язык пламени - боль от полученных ожогов будет столь сильной, что, мигом забыв об этой только что соблазнявшей вас красоте, вы с криком отпрянете прочь. Но что делать, если ты безнадежно запуталась в зарослях ежевики и не в силах вырваться из объятий двух дубовых суков - или рук? Остается лишь ждать, когда горящая кожа дотлеет и рассыпется...
Ж. - Отчего вы замолчали? О чем вы сейчас думаете?
Г. - Вспомнилась любопытная подробность. Стиснутая в его объятиях, я подумала, что красотой своей он обязан мне - тому, что я когда-то, в Институте Леонардо да Винчи создала его идеальный портрет.
Ж. - Продолжайте.
Г. - Он спросил, нравится ли мне. Я побоялась сказать правду: что обожаю его с самой первой нашей встречи. И промолчала. Он, также не произнося больше ни слова, закурил сигарету. Чуть погодя оделся и ушел.
Ж. - И сегодня пришел опять...
Г. - Когда стальные костяшки его пальцев вновь забарабанили в эту дверь, меня всю, от головы до кончиков пальцев, охватила дрожь.
Ж. - Хорошо, но сначала расскажите, пожалуйста, чем вы занимались в промежутке между вчерашним и сегодняшним его приходом.
Г. - Спала, много часов подряд, то и дело просыпаясь от полной иллюзии, что он здесь, в номере, и может обидеться и уйти, если я сейчас же не начну занимать его разговором и показом чего-нибудь, что было бы ему интересно. Кроме того, несколько часов провела в ванне. А сегодня утром сходила в парикмахерскую.
Ж. - Сегодняшние ваши любовные утехи были более или менее бурными, чем вчера?
Г. - Помню, когда я посетила Сан-Франциско, мне с трудом верилось, что этот современный, лучащийся золотом город возведен на руинах, оставленных ужасным землетрясением.
Ж. - Последний вопрос мне будет столь же сложно сформулировать, насколько вам - просто ответить на него. Как бы это поудачнее выразить?... Мужчина, идя по улице или сидя в салоне и ведя интимную беседу, создает себе образ, который не всегда совпадает с другим, плотским образом, являемым им в спальне, наедине с вами...
Г. - Понимаю.
Ж. - Или скорее так: тот мысленный образ Лео, который сложился у вас, гармонирует или находится в противоречии с его плотским образом?
Г. - Я отворила дверь, и он вошел, отводя взгляд. Я спросила, не выпьет ли он со мной за компанию чаю (как видите, в этом отеле каждый номер оборудован чудесной кухонькой). Он ответил, что да, и отдал мне зонт и плащ, которые я у него попросила. Затем спросил, не хочу ли я куда-нибудь сходить - например, на выставку или в кино. Я ответила - стоя к нему спиной, так как была занята приготовлением чая, - что в этом городе нет ничего, что бы меня особенно интересовало. Обернувшись, я увидела, что он, почти раздетый, стоит посреди комнаты, а у ног его лежат брошенные на пол брюки, пиджак, ботинки и жилет; теперь он развязывал галстук. Такая наглость возмутила меня, и я приказала ему немедленно одеться. Он рассмеялся и снял трусы. Я не успела вовремя отвести взгляд и увидела его напрягшийся от возбуждения фаллос, который при свете дня ужасал своими размерами, подумала о своих органах, еще ноющих после вчерашнего нападения, и невольно вспомнила картинку из своего учебника то ли для третьего, то ли четвертого класса, где были изображены колодки, зажимы и прочие орудия, которыми испанские колонизаторы пытали патриотов-креолов, чье восстание было подавлено в 1810 году. Он набросился на меня и с силой приник к моим губам. Я не отважилась криком позвать на помощь коридорных, но продолжала сопротивляться (ибо я решила про себя, что ни один мужчина не станет уважать женщину, покорно позволяющую силой овладеть собою), покуда сила в моих руках не иссякла. До тех пор сопротивление мое было скорее морального порядка, однако когда я почувствовала, как пот градом струится с него, меня захлестнуло настоящее отвращение, заставившее меня содрогнуться. Но перед лицом своей беззащитности все, что я могла, - это расплакаться. Рыдания сотрясали меня, словно порывы ветра - мертвый листок. Своими неумолимыми руками он раздвинул мне ноги. Я слабо, еле различимо взмолилась не делать этого. Остальное мне вспоминается как сквозь туман. Возможно, страх боли привел меня в полуобморочное состояние. Знаю лишь, что, вновь придя в чувство и ощущая, как он тихо, осторожно проникает в меня, я насилу сумела отыскать собственные руки - раскинутые крестообразно в стороны - и обнять ими его торс. Спина его была мокрой от пота. Я нащупала свободный край простыни и вытерла его. Он нежно поцеловал меня, и мы больше уже не разнимали своих уст. Я надеялась, что вот сейчас он оторвет свои губы от моих, и я скажу ему, - отвечая на его вчерашний вопрос - что люблю его. Но так и не смогла произнести ни звука. Сладкая волна экстаза накатила снизу, захлестнув по горло. Я широко распахнула глаза и увидела его ресницы, висок, прядь темно-русых волос.
Ж. - О чем вы думали в этот момент высшего наслаждения?
Г. - Ни о чем.
Ж. - Согласно новейшим психоаналитическим теориям тот, кому во время занятий любовью удается ни о чем не думать, - натура здоровая.
Г. - Значит, ко мне это не относится, так как теперь мне вспоминается, что когда оргазм своей сухой рукой перехватил мне горло, вынудив вновь закрыть глаза, я подумала: небо существует, Бог любит меня и потому, в награду за все страдания, одарил меня истинной любовью. Бог вопросил, готова ли я принести любую жертву моему избраннику за эту любовь, - и я ответила, что, конечно, готова. Более того: исполнить волю Лео будет для меня наслаждением.
Ж. - Не припомните, какой на вас был туалет в тот момент. Я имею в виду - во время беседы с Богом, на небесах.
Г. - Кажется, наряд морской пантеры, хотя не могу утверждать.
Ж. - Не приходит ли вам в голову мысль, что мы, женщины отважнее, чем думаем? Подумайте только: быть запертой один на один в комнате с существом втрое сильнейшим!..
Г. - Это та сила, которая необходима для защиты любимой. Представьте другое: что бы было с вами, если бы, посреди джунглей, не оказалось рядом сильной руки, способной нанести смертельный удар изготовившемуся к прыжку леопарду...
Ж. - Вы хотели бы рассказать мне еще что-нибудь перед прощанием?
Г. - Да. Когда он проснется, я скажу ему, что... люблю и что отныне его воля станет моей. До сих пор я казалась ему холодной и высокомерной, поэтому он и прибегал к такому неистовому напору. Теперь же он узнает, какова я на самом деле, и полюбит еще сильнее.
Ж. - Он зашевелился. Не иначе как мы разбудили его своей болтовней. Я ухожу...
Г. - Постойте. Прежде я хотела бы задать вам один вопрос. Когда должна выйти объявленная в вашем журнале статья о так называемом корне женской красоты?
Ж. - Я помню, что видела подобный анонс, но не в нашем журнале. Мы такого шарлатанства не публикуем.
Г. - Меня зачаровала сама постановка вопроса в этом объявлении: "Корень вашей красоты - инстинктивный или церебральный? Питается ли она из экзистенциального, физического или аксессуарного источника? Проверьте сами". Мне страшно хочется это узнать. С тех пор, как я почувствовала себя красивой, меня снедает любопытство - инстинктивная я красавица или экзистенциальная?