Так вот-с. Живем, как ошалелые, без всякого марьяжа и дохода, только друг у дружки пятерки занимаем, чтобы покупать для своих "обже" галстухи и запонки. Перезаложились все до ниточки. Одна Нюта Ямочка осталась вне этой дурацкой эпидемии. Но на то была особая причина. И именно она-то, Нюта Ямочка, все-таки в конце концов и погубила ассоциацию.
Вы знаете, Маша, что я бабенка не из ласковых и не очень-то лестного мнения о людях вообще, а уж о глупом стаде наших с вами подруг по профессии – в особенности. Но эта Нюта Ямочка была прелестное существо.
Ямочкой ее прозвали за прелестную ямочку, которая играла у нее на правой щеке, когда она улыбалась. Хорошенький русский херувим, живая розочка, маленькая, кругленькая, изящненькая женщинка-игрушка. Купеческая дочка из-под Москвы, завертелась из дома родительского с актером, а тот, как водится, поиграл да и бросил. Не из образованных, но и не из дикарок: хватила несколько классов гимназии. А главное, имела самый очаровательный – мягкий, милый, нежный – характер и была несравненно привлекательна в обращении. Тогда первой красавицей по Петербургу слыла и действительно была эта, знаете, великокняжеская Женя Мюнхенова.
Конечно, по наружности Нюта перед Женей была не более, как смазливенькая мещаночка перед Венерой Милосской. Но, в общем, так мила, что многие, представьте, предпочитали ее божественной Жене.
Притом… знаете, когда нашу сестру хвалят, что она скромная, стыдливая и т. п., это звучит двусмысленно до глупости. Черт ли в скромности и стыдливости, если самая профессия бесстыдна? Ну, а вот к Нюте, в виде исключения, эти аттестации удивительно как шли. Было в ее простоте что-то этакое… неистребимо, вечно целомудренное. Я, например, уверена, что она в жизнь свою не произнесла ни одного похабного слова. А когда вокруг нее начинались похабные разговоры, она, улучив удобную минутку, тихо незаметно вставала и уходила, с какими бы важными и выгодными гостями ни была. Мужчины с нами не церемонятся. В своей плачевной опытности я видала неописуемые свинства со стороны даже таких мужчин, которые в своем обществе слывут и держат себя рыцарями человечности и порядочности. Бывает даже так, что, чем они в свете лучше, тем с "девкой" хуже. И однако, Маша, уверяю вас, я не умею вообразить такую двуногую свинью, которая позволила бы себе с Нютой те мерзости и похабства, каких эти господа уверенно требуют от других, хотя бы и от нас с вами.
А между тем, если хотите, она была проститутка больше, чем мы обе, больше, чем все, которых вы знаете у Буластихи. Потому что мы считаем свой проституционный жребий несправедливым проклятием судьбы, злимся, негодуем, протестуем. Нюта же относилась к своей профессии с покорностью, простодушной до наивности, не прикрываясь ни от людей, ни от себя никакими масками и псевдонимами. Совершенно искренно говорила:
– Что же делать, если меня Бог обидел? Уродилась дурочкой, кругом бездарною, а собой недурна. Работать ленива, ничего не умею и терпеть не могу, а жить люблю хорошо. Значит, кроме как в проститутки, я ни на что не гожусь.
Дурочкой она не была, напротив, рассуждала обыкновенно очень неглупо, обнаруживая прочный запас мещанского здравого смысла, но, действительно, не обладала даже тенью каких-либо талантов… совершенная тупица! Рукоделья – и те ей не давались. В карты – куда уж до винта, в стуколку не выучилась.
Замуж бы ей самое подходящее дело, и женихов сколько угодно. И влюбленных, и смышленых практиков, соображавших, что с этакой женой в Питере карьеру сделать – как стакан вина выпить, даром что она из "ассоциации". Так нет, ни за что. Говорила:
– За первого встречного или афериста какого-нибудь я не пойду, потому что совсем не хочу закабалять себя на авось, а уж тем более подозрительному субъекту. Дрянных мужчин я и теперь довольно вижу. Бедняк мне не годится, я балованная, а хороших богатых мало. А главное – за хорошего, даже если бы полюбила, как я пойду после такой моей жизни? Это – себя обманом потешить, его обманом загубить… А обманы – ах как недолго держатся! Никогда этого, – что жена была проституткой, – ни муж не забудет совершенно, если он в самом деле чистый человек, ни сама жена не выкинет из памяти-совести… Радость ли, Катя, век виноватой жить?.. Сначала-то, в первом пламени, пожалуй ничего, не помнится, не чувствуется, но, когда страсть поутихнет, любовь позавянет, вот тебе, вместо супружества, вековечное страдание двух жертв неповинных…
Что ж? Была права, рассуждала не глупо. Подобных браков – и гражданских, и церковных, – перевидала я не один десяток, а не помню, чтобы который-нибудь долго продержался и хорошо кончился. И даже так скажу, что, чем оба лучше и честнее, тем скорее оба утомятся, не вытерпят своей тайной лжи. И либо разойдутся, либо – нашатырь, револьвер, корсетный шнурок одним концом на шею, другим на гвоздик… Покорно благодарю!.. Меня ведь, Машенька, тоже спасали, испробовала это счастье… Ха-ха-ха!
Катерина Харитоновна швырнула докуренную папироску в угол, хотела закурить другую, но не нашла ее в опустошенной коробочке "Гадалки". Маша с кресла бросила приятельнице свою папиросницу.
– Спасибо… Однако, Маша, при всем моем скептицизме на этот счет, должна вам признаться, что бывают в этих спасательствах случаи такого увлекательного самообмана, встречаются люди такой пылкой веры в человека, таких благородных намерений, так уважающие и себя, и тебя… ну, и, конечно, так влюбленно-красноречивые, что надо иметь вот этакий рыбий темперамент, как у Нютки, чтобы не поддаться соблазну… устоять… За исключением того первого любовника, актера, который взял ее врасплох, с перепуга, почти что силою, у нее не было потом уже ни единого дружка. Слушая и видя наши бесчисленные романы, она только плечами пожимала – удивлялась, неужели мужчины нам еще не отошнели!..
Вдобавок ко всем своим достоинствам, Нюта была еще. ужасная домоседка. Все свободное от гостей время проводила в том, что, лежа на кушетке, читала страшные переводные романы Понсон дю Террайля, Ксавье де Монтепена, Габорио. Лежит и жует конфеты. А горничная Грунька, нынешняя Аграфена Панфиловна Веселкина, если не занята по дому, обязательно сидит подле, шьет, вяжет или штопает что-нибудь и с величайшим интересом слушает, как барышня Нюта, воспламеняясь похождениями демонического виконта Андрэ или белокурой грешницы Баккара, принимается вычитывать вслух самые боевые страницы…
До нашего "Феникса" Нюта работала на Марью Алексеевну. Была, теперь забастовала, такая благопристойная сводня с маленькой, но самой солидной клиентурой: коммерсанты иностранных фирм, министерские чиновники на доходных постах, вдовое духовенство… публика, которая любит, чтобы о ее похождениях держали крепко язык за зубами и за тайну хорошо платит. Грунька проживала у Марьи Алексеевны при кухне, без места, при сестре-кухарке. Нюта заприметила ее, что девушка работящая, расторопная и неглупая, и, переходя в "Феникс", рекомендовала Груньку нам. У нас же Грунька сразу замечательно как привилась и полюбилась.
Была толковая, вежливая, всегда веселая, исполнительная и преуслужливая. Мы ее, скорее за подружку почитали, чем за горничную. Тем более, что сложилось как-то так, что и служила-то она, главным образом, только Нюте Ямочке, которую боготворила и величала "своей барышней", а остальным – лишь между прочим, как бы из любезности.
Когда начались и потянулись полосы нашего оскудения, Грунька оказалась совсем золотым человеком. Находила каких-то великодушных закладчиц, которые давали под вещи вдвое больше, чем ссудные кассы. Правда, и при вдвое большем проценте, да ведь наша сестра за этим не стоит, а лишь бы сейчас наличность в руки. Выгодно продавала старые платья и белье где-то на Александровском рынке. Наконец, и сама она имела кое-какие деньжонки и охотно снабжала ими по мелочам всех нас, кто попросит, без всяких процентов, только с распиской для памяти. Если же требовалась сумма побольше, то Грунька бегала по городу, изыскивая согласного ростовщика или ростовщицу, и обязательно находила. Но тогда уже требовался вексель с поручительством и проценты взимались жестокие. Чаще всего кредиторшей оказывалась сестра Груньки, служившая в кухарках у Марьи Алексеевны, баба, о которой сама Грунька выражалась, что Дарью черт себе на смех выдумал: ни к чему-то, кроме денег, она ни вкуса, ни смысла не имеет и сущая живодерка.
Уплаты долгов по распискам Грунька никогда не требовала: "У вас, барышня, целее будут!" А векселя ее ростовщики и ростовщицы переписывали с величайшей легкостью, причем, однако, задолжение – ой, как вырастало!
Дружа с Грунькою, мы не раз убеждали ее, полушутя, полусерьезно, переменить участь: перейти из горничных к нам в товарки, включиться в ассоциацию. Но она упорно отшучивалась, что "рылом не вышла"… Между тем… Да вы, Маша, видали когда-нибудь Аграфену Панфиловну Веселкину?
– Нет, Катя, не случалось.
– Теперь, к пятому десятку, ее уж очень разнесло, – расплылась, расползлась, жирная туша, как все наши почтенные хозяюшки, – но все еще король-баба. А тогда, если бы не один смешной недостаток, была бы девица хоть куда, в этаком русском хороводном вкусе. Рослая, статная, белая, румяная, быстроглазая, очи с поволокой, чудесные русые волосы, губы малина, белозубая, грудастая, широкобедрая, спина, как плита. Но, подобно как Эстер, природа тоже обидела Груньку носом. Только у Эстер он был длинный и светил пламенем, а Грунька, напротив, имела на месте переносицы гладкое поле, а пониже – какую-то шарообразную белую пуговицу с двумя черными дырочками, астрономически устремленными к небу. Прямо пародия какая-то на нос, свиной пятачок, масляничная маска. Эстер имела, по крайней мере, то утешение, что на фотографии выходила красавицей, а Груньку и фотография оставляла карикатурой. Однако, в отличие от Эстер, несчастный нос Груньку не ожесточил, и она первая предобродушно острила над своим "пыптиком".
Уж не знаю, "пыптик" ли был причиной или иное что, почему Грунька засиделась в девках до тридцати лет. Конечно, девица она была только по паспорту, однако, – Бог ее ведает, – что осталось у нее в прошлом, но положительно утверждаю, что, обслуживая нашу грешную ассоциацию, сама Грунька вела жизнь воздержанную и одна из всей женской прислуги не имела ни жениха, ни любовника.
Чтобы докончить портрет этой госпожи, не умолчу еще об одном недостатке Груньки, для меня гораздо более несносном, чем ее комический нос: у нее, – уж извините за подробность, – препротивно пахло от ног, трудно было долго оставаться с ней близко. Она этот недостаток свой знала, и принимала против него всякие аптечные меры, и духами заливалась, но – на чей другой нос, а на мой, например, казалось – выходило еще хуже. Мы все удивлялись на Нюту, как она выдерживает, что Грунька сидит в ее комнате по целым дням. Но Нюта уверяла, что мы преувеличиваем и ничего особенного она от Груши (так она всегда звала Груньку) не слышит.
Хорошо-с. Нюта лежит, жует сласти и читает своих Рокамболей и Генрихов Четвертых. Груша сидит подле и шьет. А потом Нюта стала держать свою комнату на ключе, чтобы к ней не входили, не постучавшись. А потом однажды пожаловалась, что ее комната, окном во двор, тесна и темна, и попросила, чтобы ей уступили другую, большую, двумя окнами на улицу. Когда-то, в медовый месяц ассоциации, Нинишь предполагала устроить в этой комнате библиотеку и читальню. Но дни розовых мечтаний давно миновали: теперь, кроме "Петербургского листка" да "Петербургской газеты", кажется, уже и Нинишь ничего не читала, не говоря о прочих.
Когда Нюта перебралась в читальню, то и Грунька перенесла туда же из девичьей свою кровать и пожитки. А затем все мы получили, написанный прекрасным почерком Нюты, золотообрезный билетик с голубками и незабудками, которым Аграфена Панфиловна и Анна Николаевна приглашали нас на шоколад по случаю их общего новоселья.
В положении Груньки все это приключение вызвало лишь ту перемену, что теперь она говорила Нюте "ты", очень ею командовала и порой на нее ласково покрикивала. По отношению к нам она осталась такой же услужливой и исполнительной, как была, и сделалась еще тароватее на кредит. Еще бы! Нюта вверилась ей совершенно, а наша бережливая домоседка Ямочка имела-таки запасные деньжонки на черный день. Ими-то, как потом выяснилось, и принялась теперь орудовать Грунька.
Мы, безалаберные рассейские простыни, продолжали хватать у нее десятки, четвертные и сотенные, не думая об отдаче. Но еврейки считать умеют. Однажды Дорочка Козявка озадачила меня вопросом, знаю ли я, сколько должна Груньке.
– Нет, не знаю… пожалуй, наберется рублей пятьсот…
– Только? – удивилась она, округлив черненькие глазки-маслинки. – Гм… а мне казалось, не две ли тысячи? Вы бы, Катя, все-таки поосторожнее…
Я обеспокоилась, попросила Груньку выяснить мой счет. Но получила беспечный ответ:
– Ох, барышня, валяются где-то эти бумажонки, я о них и думать забыла. Да что вы вдруг встревожились? Разбогатеете, – отдадите. За вами не пропадет.
Но, если мы закрывали глаза на свои частные долги, то не могли не видеть общей суммы вексельных обязательств по ассоциации. Они возросли до тридцати тысяч рублей. Сроки близились, и на этот раз, когда поднимался вопрос о переписке векселей, Грунька как-то сомнительно отмалчивалась, загадочно поджимала губы да покачивала головой. Либо жаловалась на неурожайный год, что в Петербурге ни у кого нет денег, и никто не хочет открывать новых кредитов, а все норовят получить по старым!..
Нинишь, Зизи и Анета Блондинка, на имя которых писались все долговые документы ассоциации, были в ужасе. Касса наша, опустошенная безвозвратными ссудами, была – хоть шаром покати.
А тут вдруг гром с ясного неба. В один прескверный день Нинишь вызывает к себе наш приятель, полицеймейстер Е., и объявляет ей уже без малейшей любезности:
– Ну-с, милейшая социалистка, "кончен базар"! Побаловались, – и баста! Больше мы терпеть вашу, с позволения сказать, ассоциацию не можем. Доведались о вас такие сферы, с коими шутить плохо. Даю вам на ликвидацию неделю срока. Не успеете, прошу не прогневаться: всех на бланку! Либо, на выбор, вон из столицы по месту родины.
Никаких просьб, доказательств, объяснений и слушать не стал.
– Нет, – говорит, – слух дошел до августейших ушей ее величества государыни императрицы, и она ужасно возмущена, что в столице такая безнравственность. Благодарите Бога и за то, что я выпросил для вас у генерала недельный срок. Он хотел выслать в двадцать четыре часа.
Бросились мы к антрепренерше. Говорит:
– Да, слышала, есть. Мой генерал рвет и мечет. Насчет императрицы не знаю, а у Ольденбургских ему, действительно, кто-то сделал неприятный намек. Да на это наплевать! Кладите пятьдесят тысяч на стол, – улажу.
Спасибо! В тот день, хоть всех нас наизнанку выверни, мы и пятисот рублей не набрали бы.
Устроили общее собрание. И Груньку пригласили: совещательный голос! За председательницу была Марья Францевна, а я секретарь. Доложила Нинишь необходимость спешной ликвидации. Новенькие приняли равнодушно. Нас, основных, словно громом пришибло.
Странное, право, дело, Машенька! Никакой пользы-выгоды мы от своей ассоциации не видали, а, как пришлось нам ее прикрывать, стала нам она вдруг так мила, так мила, – так ее жаль, – ну прямо навзрыд плачем, слезами обливаемся… Прощай, наша свободушка! Попировали сами себе госпожами и будет!
Но вдруг Грунька поднимает голос:
– Позвольте, барышни. Не рано ли заплакали? По-моему, все это еще очень можно уладить. И никаких пятидесяти тысяч. Без грошика.
Мы встрепенулись.
– Что ты говоришь, Груня? Как?
А Нюта с места мямлит, тянет своим сонным голосом:
– Да, Груша имеет очень остроумный план, который и я одобряю… Говори, Груша.
– Что же, – говорит Груша, – вы так оробели, хотя бы и бланка, которой пугает вас этот старый пес полицеймейстер? Книжка ли, бланка ли, страшны, когда вы одиночкой марьяжите либо должны обязаться к случайной хозяйке, в незнакомое заведение. Но ежели вы не разойдетесь и сохраните свое сожительство в неприкосновенности, то на всю ихнюю полицейскую реестрацию – наплевать вам с высокого дуба, да и весь сказ… В открытую-то играть, пожалуй, еще спокойнее.
Возражаем:
– Но ведь нам же велят именно "Феникс" закрыть, ассоциацию уничтожить и разойтись?
– А на кой ляд вам дразнить начальство вашей ассоциацией? Вы друг дружке верите?
– Верим.
– Все?
– Все.
– Так выбирайте промежду себя – которой доверяете больше всех, да чтобы была посолиднее… Марью Францевну… Иду Карловну… И пусть она выправит на свое имя патент на самое обыкновенное заведение первого разряда. А вы, остальные, поступите к ней в дом девицами, законтрактовавшись на общем положении. Тогда снаружи к вам не может быть никакой прицепки, а как вы устроитесь у себя внутри, это уже ваше дело. Раз есть налицо хозяйка с торговыми правами, то все в порядке. А какая там у вас в изнанке под спудом ассоциация, чужому носу и глазу, хотя бы и полицейскому, туда не досунуться… Только бы согласно стояли все друг за дружку, – вотрем очки в лучшем виде!
Действительно, ларчик просто отпирался! Обрадовались мы, словно Америку открыли. И кинулись в яму, словно овцы за передовым козлом.
Нинишка полетела депутаткой к Е. Выслушал с совершенной благосклонностью:
– Давно бы так!
Однако предупредил, что ни одна из нас разрешения не получит, нужно постороннее лицо. А также – что "Феникс" должен быть перенесен с Офицерской в окраинный переулок его же, Е., района, где вообще ютятся подобные дома.
Опять тупик! Шутка ли доверить свою свободу какому-то "постороннему лицу" – чужой, никаким прошлым с тобой не связанной женщине? Легкое ли дело в неделю перевести и водворить на новое место дом – пятнадцать жиличек-барышень да прислуги восемь душ, имущества на многие тысячи?..
Но все-таки больше всего смущало "постороннее лицо". Кого-кого только ни перебрали мы в памяти из женщин, связанных с нашим промыслом, но в нем не числящихся. И Марью Алексеевну просить собирались, и даже зашла было речь об изгнанной Эстер…
Но тут попросила слова Нюта Ямочка и внесла предложение, что "посторонним лицом" может и должна быть не кто иная, как… ее Груша!
– Мы все ее знаем и любим, она всех нас знает и любит; с "Фениксом" она свыклась, ассоциация дорога ей столько же, сколько и нам. Не доверять ей мы не имеем никакого основания: девушка простая, бесхитростная и прекрасного характера. А она свое доверие и расположение достаточно доказывает уже тем, что почти все мы ей должны большие деньги, а она терпит, не требует, хотя видит нас в трудных обстоятельствах и, значит, очень малонадежными плательщицами.
– А сверх того, – заключила Нюта, – за себя лично я должна откровенно предупредить, что, кроме Груши, я ни под чью другую руку не пойду, и если Груша не примет хозяйства, то считайте меня выбывшей.
Это уже было маленькое давление на общественный приговор. Все понимали, что без Нюты нам нельзя: наша примадонна, дива, слава!.. Последовавшие дебаты излагать излишне. Предложение Нюты восторжествовало десятью голосами против пяти. Новенькие все голосовали за Груньку. Из основных, конечно, Нюта Ямочка да обе "старухи" – Марья Францевна и Ида Карловна. Наша пятерка, – я, Берта Жидовка, Зизи, Нинишь и Анета Блондинка, – осталась в обидном меньшинстве.
Грунька ломалась, кривлялась, отнекивалась, отмахивалась.