Человек этот выглядел так: среднего роста, загоревшее лицо, темно-серые глаза, насколько помню, без бороды и усов, бритый, лицо скуластое. На еврея не похожий, скорее похожий на калмыка или финна. Одет был в темную кепку, пиджак и брюки. Как только я его заметила, он бросился бежать по направлению за угол Ивановской улицы. Кроме этого человека, я ни одного его сообщника не видела. Я отвернулась сейчас же опять в сторону автомобиля и Володарского. Недалеко от себя я видела стоящего Володарского, недалеко от него, в сторону автомобиля, Богословскую. Через секунду Володарский, крикнув: "Нина!", упал. Я и Богословская с криком бросились к нему. Больше я убийцу не видела… В предъявленном мне Петре Юргенсоне я нахожу сходство с убийцей в росте, сложении, выражении глаз, и скул, и по строению лица"…
Как мы видим, разночтения в этих показаниях практически отсутствуют, особенно если принять во внимание, что это событие произошло в считаные секунды. Зато очень разнятся эти показания с показаниями Гуго Юргена - третьего свидетеля убийства.
"Когда мотор остановился, я заметил шагах в двадцати от мотора человека, который смотрел на нас. Был он в кепке темного цвета, темно-сером открытом пиджаке, темные брюки, сапогов не помню, бритый, молодой, среднего роста, худенький, костюм не совсем новый, по-моему, рабочий. В очках он не был. Приблизительно 25–27 лет. Он не был похож на еврея, тот черней, а он был похож скорее на русского.
Когда Володарский с двумя женщинами отошел от мотора шагов тридцать, то убийца быстрыми шагами пошел за ними и, догнав их, дал с расстояния приблизительно трех шагов три выстрела, направив их в Володарского. Женщины побежали с тротуара на середину улицы, убийца побежал за ними, а Володарский, бросив портфель, засунул руку в карман, чтобы достать револьвер, но убийца успел подбежать к нему совсем близко и выстрелить ему в упор в грудь.
Володарский, схватившись рукой за грудь, побежал к мотору, а убийца побежал по переулку, по направлению к полям.
Когда раздались первые выстрелы, то я, испугавшись, спрятался за мотор, ибо у меня не было револьвера.
Володарский подбежал к мотору, я поднялся ему навстречу и поддержал его, ибо он стал падать. Подбежали его спутницы, которые посмотрели, что он прострелен в сердце. Потом я слышал, что где-то за домами был взрыв бомбы".
В этом рассказе Гуго Юргена безусловно верно лишь то, что, когда началась стрельба, он спрятался за машину. Все остальное - выдумка.
Начнем с его рассказа об убийце.
Если убийца стоял в двадцати шагах от машины и смотрел на нее, то женщины просто не могли не заметить его. Однако они обе показывают, что увидели убийцу, только когда тот начал стрелять.
Теперь о трех выстрелах с трех шагов…
С такого расстояния трудно промахнуться, но Гуго зачем-то потребовался и четвертый выстрел.
После трех выстрелов, рассказывает Гуго Юрген, Володарский пытается вытащить револьвер, и убийце, погнавшемуся зачем-то за женщинами, пришлось вернуться и выстрелить Володарскому "в упор в грудь…". Но и после этого Моисей Маркович не упал, а возвратился к машине, чтобы умереть на руках любимого шофера.
Наконец, Гуго не мог видеть, куда побежал убийца. С того места, где стоял автомобиль, заглянуть за угол Ивановской улицы просто невозможно.
Конечно, путаницу в показаниях Гуго Юргена можно объяснить волнением.
Попытаемся допустить также, что Гуго Юрген не придал значения уговорам Петра Юргенсона оказать помощь в убийстве Володарского.
Но вот допустить, чтобы бензин в сверхнадежнейшей машине внезапно кончился, да еще именно в том месте, где стоял убийца, - не возможно никак..
Это уже подрывает основы теории вероятностей…
Если же сложить все наши допущения, то теория вероятностей вообще полетит вверх тормашками.
Впрочем, еще "невероятнее" дальнейшая судьба Гуго Юргена.
Просидев несколько дней под арестом, он, несмотря на то что все факты свидетельствовали о его причастности к убийству Моисея Марковича Володарского, благополучно вышел на свободу.
В коллекцию этих "невероятностей" следует занести и появление Г. Е. Зиновьева на месте преступления сразу после убийства.
Всего несколько минут не дожил Моисей Маркович до встречи с человеком, которого искал весь вечер…
"Володарский скоро помер, ничего не говоря, ни звука не издавая. Через несколько минут проехал Зиновьев, мотор которого я остановил".
Тело Володарского погрузили на грузовик и повезли "в амбулаторий Семяниковской больницы".
"Нас долго, несмотря на наши стуки, не пускали, - вспоминала на допросе Елизавета Яковлевна. - Минут через пятнадцать дверь открылась и вышел человек в военной форме. Взглянул на труп и сказал: "Мертвый… Чего же смотреть, везите прямо".
Мы все запротестовали и потребовали доктора, осмотра и носилки.
После долгих споров вышла женщина-врач, едва взглянула и сказала: "Да, умер… Надо везти".
Я горячо настаивала на осмотре раны.
Кое-как расстегнув костюм, докторша осмотрела рану в области сердца, пыталась установить, навылет ли он прострелен, но результатов этой попытки я не заметила"…
7
Хотелось бы тут обратить внимание читателей еще на одно совпадение.
Моисей Маркович Гольдштейн был убит 20 июня, когда в Москве начинались заседания трибунала по делу начальника морских сил Балтийского моря, капитана I ранга Алексея Михайловича Щастного…
Как мы уже рассказывали, латыши по приговору трибунала расстреляли командующего Балтфлотом во дворе Александровского училища.
Это была первая смертная казнь по приговору при большевиках.
Впервые большевики расстреляли не министра Временного правительства, не царского генерала, не члена императорского дома, а человека, облеченного доверием еще совсем недавно такого грозного Центробалта… Решительно и жестко в очередной раз указывали большевики своим верным соратникам по Октябрьскому перевороту - матросам - их место.
Убийство Володарского, разумеется, отвлекло внимание петроградцев от расправы над человеком, спасшим Балтийский флот, но мы не рискнули бы утверждать, что план этот был сознательно выношен Моисеем Соломоновичем Урицким.
Блуждая в липкой от крови темноте подвалов, он уже и сам не понимал, куда идти и где найти выход…
"Жизнь Урицкого была сплошная проза, - писал Марк Алданов. - И вдруг все свалилось сразу: власть - громадная настоящая власть над жизнью миллионов людей, власть, не стесненная ни законами, ни формами суда…
У него знаменитые писатели просили пропуск на выезд из города!
У него в тюрьмах сидели великие князья!
И все это перед лицом истории! Все это для социализма!
Рубить головы серпом, дробить черепа молотом!.."
Думается, что в опустившемся на Петроград кровавом сенгилейском тумане не очень-то различал путь и Григорий Евсеевич Зиновьев, которого искал и которого так и не нашел в последний день своей жизни Моисей Маркович Володарский.
Путаются в сенгилейском тумане, судя по воспоминаниям А. B. Луначарского, и другие очевидцы события…
Митинг, на который спешил Моисей Маркович и на который так-таки и не доехал он, странным и причудливым образом связан с убийством, и без рассказа об этом митинге и о том, что происходило на заводе, не обойтись.
Исаак Бабель, передавая обстановку, сложившуюся к началу лета в городе, привел такой диалог:
"- Смирный народ исделался, - пугливо шепчет за моей спиной шепелявый старческий голос. - Кроткий народ исделался. Выражение-то какое у народа тихое…
- Утихнешь, - отвечает ему басом другой голос, густой и рокочущий. - Без пищи голова не ту работу оказывает, С одной стороны - жарко, с Другой - пищи нет. Народ, скажу тебе, в задумчивость впал.
- Это верно - впал, - подтверждает старик".
Недовольство рабочих росло везде, но особенно сильным это недовольство было на Обуховском заводе.
В июне это недовольство большевиками вылилось в стачку. Обуховский завод был остановлен, в цехах шли непрерывные митинги, на которых верховодили народные социалисты и эсеры.
Между прочим, среди других ораторов выступал в конце мая на Обуховском заводе и Моисей Маркович Володарский.
Тогда в "Красной газете" появилась его статья "Погромщики на Обуховском заводе".
"С передних рядов по моему адресу было брошено "жид!"
- Погромщик! - бросил я с своей стороны по адресу хулигана.
Председатель Невский немедленно сообщил собранию, что я всех присутствующих обозвал погромщиками. Поднялась невероятная суматоха".
Особое беспокойство Смольного вызывал тот факт, что к Обуховскому заводу подошло 13 эскадренных миноносцев. Начались совместные митинги обуховцев и матросов минной дивизии.
На пленарном заседании судовых комитетов минной дивизии была принята резолюция с требованием немедленного роспуска Петроградской коммуны и установления морской диктатуры Балтфлота.
Арест Троцким в Москве капитана Щастного наложился на эти события.
С одной стороны, Балтийский флот лишился признанного лидера и опасность контрреволюционного выступления уменьшилась, а с другой - арест наморси и особенно известие о начале заседаний трибунала, пришедшее в Петроград как раз 20 июня, окончательно накалили обстановку в миноносной дивизии.
И это не могло не беспокоить Г. Е. Зиновьева - чертова дюжина боевых кораблей могла устроить такой погром в городе, после которого большевикам уже было бы не удержать власть.
20 июня, как рассказывал на допросе эсер Григорий Алексеевич Еремеев, митинг начался в четыре часа дня.
В повестке дня был доклад Зиновьева.
Затем было поставлено в порядок дня обсуждение требования об освобождении Кузьмина - рабочего Обуховского завода, делегированного в Москву и арестованного там.
Настроение на митинге было бурное…
Участвовало около трех тысяч человек, "из которых не более 350 могли быть членами партии эсеров, ибо в нашей Обуховской организации их и не насчитывается больше".
Ближе к концу митинга на трибуне завязалась перебранка с матросами миноносной дивизии, и левый эсер Максимов попросил Еремеева не отходить от Зиновьева, чтобы "избежать нежелательных эксцессов".
Оберегая Григория Евсеевича от побоев и плевков, Еремеев довел его до машины, в которую уже забился Адольф Абрамович Иоффе.
Машина тут же уехала.
Иван Яковлевич Ермаков, другой участник митинга, сцену изгнания большевиков описал так:
"Я присутствовал на митинге все время.
По отношению матросов миноносной дивизии укажу следующее. Поведение человек приблизительно пятнадцати было возбужденное… Они пришли на трибуну и угрожали расправиться с каким-то красноармейцем, при этом подозрительно посматривали на Зиновьева и Луначарского.
Этих возбужденных матросов уговаривал Каплан, говоря, что это нехорошо и недопустимо. Матросы были недовольны, что их уговаривают, говоря: пойдем, ну их к черту.
Когда Луначарский пошел с митинга, матросы гнусно угрожали ему расправиться на месте. Я и еще один товарищ проводили Луначарского до автомобиля. Там я заметил тех же матросов, расхаживающих, будто что-то ожидая…
Луначарский уехал, а я поспешил обратно на митинг, где был шум - товарищу Зиновьеву не давали говорить".
Из показаний других свидетелей известно, что Григорий Алексеевич Еремеев, успокаивая рабочих, сказал, что имеет сейчас право и возможность арестовать Зиновьева, но пока это преждевременно.
Вот так проходил митинг на Обуховском заводе, куда Анатолий Васильевич Луначарский "направил" Моисея Марковича, даже не предупредив, какая там обстановка.
Упоминая об этом, мягко говоря, недружеском поступке наркома просвещения, я, однако, не рискнул бы утверждать, что Луначарский знал о готовящемся жертвоприношении Моисея Марковича Володарского на алтарь революции и специально "направил" его поближе к ненавистному ему Обуховскому заводу.
Нет…
Я полагаю, что Луначарский поступил так в силу свойственного ему "дружелюбия".
"Ежели меня оплевали, - должно быть, рассуждал он, - то почему Володарский должен ходить неоплеванный?"
Но, хотя Луначарский и перетрусил, митинг, как мы уже говорили, кончился вполне благополучно. Победа, конечно, была за эсерами, но никаких эксцессов, не считая отдельных плевков, не случилось, и Еремеев, усаживая в автомобиль спасенного от расправы Зиновьева, считал, что все прошло просто отлично.
В этом приподнятом настроении и отправился Еремеев в районный клуб.
Дорога туда заняла пятнадцать минут. Столько же времени Еремеев провел в клубе, а когда вышел, услышал разговор, что убит Луначарский.
"Мы сели на конку и поехали. Доехали до фарфорового завода и увидели пустой автомобиль и человек пять возле него. Здесь говорили уже, что убит не Луначарский, а Володарский.
Мы спросили, с бородой ли убитый.
- Нет, без бороды, - ответили нам. - Но на видном месте - два золотых зуба…"
Когда же через полтора часа Еремеев возвращался назад с митинга в Яме, конка была остановлена. Человек низкого роста поднялся в вагон и крикнул:
- Еремеев! Выходи!
Еремеева арестовали по подозрению в убийстве Володарского.
На следующий день рабочие Обуховского завода приняли резолюцию.
"Мы, рабочие Обуховского завода, твердо уверены, что товарищ Еремеев был, как честный общественный работник, среди рабочих Обуховского завода, и уверены, что он, как честный работник, арестован из мести по причинам расхождения в политических взглядах, а посему требуем его немедленного освобождения…"
По требованию рабочих и Григорий Алексеевич Еремеев, и арестованный вместе с ним матрос Смирнов были освобождены, но все-таки попытаемся разобраться с причиной их ареста…
Как известно, первоначально расследование убийства Моисея Марковича Володарского вел М. М. Лашевич, бывший ученик одесского еврейского ремесленного училища "Труд", носивший в честь своей ремеслухи партийную кличку Миша Трудник.
Если мы прикинем, сколько времени добирался Зиновьев до Смольного, сколько времени потом ехал на место преступления товарищ Лашевич, то получится, что решение арестовать Еремеева Миша Трудник принимает, даже не опросив свидетелей.
Более того, напрашивается мысль, что на Еремеева, как на кандидата в убийцы, указал ему сам Григорий Евсеевич, хотя он совершенно определенно знал, что Еремеев, провожавший его до автомобиля на Обуховском заводе, убить Моисея Марковича никак не поспевал…
Понятно, что мелочный и злобный Зиновьев особенно сильно в тот вечер не любил Еремеева, но все равно странно, что он даже не пытается выяснить, кто же на самом деле убил Володарского.
Это равнодушие Григория Евсеевича - равнодушие человека, если не организовавшего убийство, то, во всяком случае, посвященного в организацию его.
И тогда все становится на свои места…
Объяснимой становится и логика следственных действий товарища Лашевича, и странная забывчивость Анатолия Васильевича Луначарского, и даже сами судорожные поиски Моисеем Марковичем в тот вечер товарища Зиновьева…
Похоже, что и Володарский как-то узнал о грозящей ему опасности и начал разыскивать Григория Евсеевича, чтобы попросить не убивать его.
Как мы знаем, найти Зиновьева Володарскому не удалось.
Когда Зиновьев садился в свой автомобиль у Обуховского завода, Моисей Маркович уже лежал на панели и лицо его было страшно искажено, глаза выпучены, рот широко открыт.
И вот, когда начинаешь внимательно перебирать обстоятельства убийства "оратора-пулеметчика", "человека-газеты", расплываются в сенгилейском тумане и отношения Володарского с Парвусом, и его неосторожные высказывания по поводу Урицкого, и даже само стечение обстоятельств, потребовавших громкого убийства, чтобы отвлечь внимание от суда над капитаном Щастным…
В этом тумане расплываются и очертания убийцы филадельфийского портного…
8
Надо сказать тут и о побочном эффекте сенгилейского тумана, сгустившегося в те дни над Петроградом. Речь идет о странной, опережающей само событие оперативности некоторых петроградских газет.
Газета "Молва", например, проведала об убийстве уже в утреннем выпуске 21 июня. Помимо биографии "страдальца", газета поместила и сообщение, что ночью состоялся телефонный разговор Зиновьева с Лениным, интересовавшимся деталями убийства.
"В советских кругах, - писала газета, - убеждены, что убийство Володарского было произведено или контрреволюционерами, либо отъявленными черносотенцами, или правыми эсерами. Существует предположение, что преступление совершено представителями "Каморры народной расправы" (выделено мной. - Н.К.).
Оперативность изумительная…
И можно было бы только восхититься ею, но в деле об убийстве Володарского остались и весьма сбивчивые объяснения сотрудников "Молвы", которые неопровержимо свидетельствуют, что об убийстве Володарского узнали в редакции, когда Володарский был еще жив.
Нужно сказать, что своими русофобскими настроениями "Молва" превосходила даже такие большевистские издания, как "Петроградская правда" или "Красная газета".
Это в "Молве" печаталось с продолжениями "историческое" исследование Бориса Алмазова о "Каморре народной расправы", которое, удачно совмещая жанр доноса с жанром фантасмагории, "научно" обосновывало провокацию, затеянную Моисеем Соломоновичем Урицким.
"В 1906 году после покушения на графа Витте (по дымовой трубе спущен был в печь с крыши разрывной снаряд) началась ликвидация боевых дружин "истинно русских союзов". Всесильный тогда граф Витте, не сумев добиться от царя разрешения на ликвидацию вообще всех "союзнических обществ", все же получил право ликвидировать боевые дружины этих организаций. Несмотря на упорное противодействие влиятельных черносотенцев, графу Витте удалось при помощи департамента полиции разоружить боевые дружины "Союза русского народа", "Союза активной борьбы с революцией и анархией", московского "Союза хоругвеносцев". Отчаявшись в возможности добиться легального существования, Грингмут созвал в Москве монархический съезд и создал на нем "Нелегальную каморру народной расправы". Почетным председателем ее был выбран сам Грингмут, а главным атаманом - известный Юскевич-Красковский, прославившийся впоследствии организацией убийств Герценштейна, Иоллоса и других еврейских деятелей".
Сей "научный" труд Бориса Алмазова мы приводим в конспективном виде, ибо в газете он печатался подвалами и с продолжениями. Но изложить его содержание было необходимо, чтобы представлять, что же вкладывала "Молва" в свое предположение: "преступление совершено представителями "Каморры народной расправы".
Удивительно тонко и грациозно буржуазная "Молва" напомнила читателям, что хотя Моисей Маркович и душил потихоньку "прогрессивную" печать, но при этом он все-таки оставался евреем и, хотя бы таким образом, находился в одном с сотрудниками "Молвы" лагере…