Она продолжала стоять с опущенною головой и молчала.
Ярош медленно повернулся и, шаг за шагом, спустился по ступеням веранды. Отойдя немного, он приостановился в раздумье, но удержался от желания обернуться и, подняв голову, быстро пошел, глядя прямо перед собой.
Марта так и стояла с опущенной головой. Слезы стекали по ее подбородку, и темные пятнышки отмечали их падение на полотне блузки.
- Ты не должен был... - нерешительно проговорила она.
- Вот еще! - воскликнул Штризе. - Пора все привести в ясность!
Он стукнул кулаком по барьеру веранды. Кастет, все еще надетый на его пальцы, издал громкий звук.
- Что это? - спросила Марта, боязливо притрагиваясь к стальным шипам.
Пауль коротким ударом расщепил край балюстрады. Марта в ужасе передернула плечами.
- Ты... ты мог бы...
Он взял ее за руку и сильным движением посадил в кресло.
- Поговори с отцом, пусть он уберет его отсюда.
- Яроша?.. Он же работает здесь с детских лет!
- Ему здесь не место... Ему и всей этой банде!
- Банде?
- Чехам.
- Но это же чешский завод!
- В прошлом!
- Папа тоже чех...
- Тем хуже для него!
- Ты держишься так, словно ты тут хозяин."
- Да! Если дядя Ян хочет избавиться от неприятностей, он должен уехать. И как можно скорей!
- Я не понимаю, о чем ты говоришь.
- Тебе нечего и понимать. Пусть уезжает завтра же.
- Можно подумать, что мы не у себя дома...
Он нагнулся к ее лицу.
- Я хочу добра тебе и всем вашим, ты же знаешь!
Марта не могла смотреть ему в лицо, когда он говорил.
- Тут может произойти такое, чего не сумею отвратить ни я, ни кто-либо другой. Потом, когда все уляжется, отец вернется и все пойдет по-старому. Мы найдем ему место и дело... Ты же знаешь, чем я ему обязан. Неужели я оставлю его! Но теперь он пусть уезжает. Если ты его любишь, уговори его.
Он испытующе вглядывался в ее помертвевшее лицо.
- А мама? Она не оставит ело.
- Я достану пропуска им обоим.
- Я знаю: папе нужно было во Францию, у него там много разных дел.
- Пусть летит во Францию! - обрадованно сказал Пауль. - Он получит пропуск через Австрию.
- Как странно! - прошептала она, оглядываясь так, словно смотрела на все, что окружало ее, в последний раз. - Нужно уходить из дома... Не понимаю, как могла бы я уйти. Мне, чешке, уйти из Чехии?
- Ты чешка?! - в деланном ужасе Штризе всплеснул руками. - Сколько тебе твердить: забудь, забудь, забудь! Ты рождена немкой. Пойми свое предназначение, Марта. Пойми высокую миссию, которую возлагает на тебя наш великий народ и наш фюрер.
- Я не знаю его, я не хочу его знать, - в страхе прошептала она.
- Тебе дано стать проводником наших идей в этой стране, нашим передовым бойцом. Мы пойдем с тобою рядом.
- Я не могу! - крикнула она, сбрасывая его руку со своей. - Я не могу оттолкнуть папу!
- Человек нашей крови может все!
- Мой отец - чех.
- Забудь его, отрекись от него.
Она вытянула руки, защищаясь от его слов.
- Пауль!
- Иметь отца славянина! Это достойно жалости. Кровь твоя должна возмутиться. Я не был бы тут с тобой, если бы не знал, что ты можешь стать нашей, забыть свое чешское прошлое! - Он торжественно поднял руку. - Я верю: наше великое северное начало возьмет верх над тем низким, что вошло в тебя с кровью славянина.
Он постарался скрыть раздражение, когда Марта, покачав головой, сказала:
- Папа не бросит заводов.
- Он предпочтет, чтобы его вывезли на тачке?
- Он не верит тому, что немцы придут сюда.
- А кто им помешает? - спросил Штризе заносчиво.
- Русские. - Сказала - и сама испугалась.
Пауль смотрел на нее с удивлением.
- Кто распространяет такие сказки?
- Папа верит русским.
- Вот когда большевики повесят дядю Януша, он будет знать, как им верить! А они его непременно повесят, если придут сюда.
- Он им ничего не сделал.
- Он директор завода, инженер... Этого достаточно.
- Я поговорю с папой.
Он с облегчением рассмеялся.
- Пойми же, мне было бы легче сидеть спокойно, ни о чем не заботясь, но я люблю тебя!
Ей так хотелось верить этому...
7
Деревья проплывали в свете фар, ажурными золотыми башнями. Несмотря на холодную осень, листва еще только начинала опадать. Лемке казалось, что густой аромат ее увядания проникает даже к нему в кабину автомобиля. Лемке любил осень, любил ее запах, любил эти глухие уголки Грюневальда. Но сейчас его внимание было сосредоточено на том, чтобы не пропустить условленное место встречи. Он напряженно следил за поворотами, в которых мог разобраться только человек, хорошо знающий эти места.
Перекрестки были донельзя похожи один на другой, и в Лемке уже несколько раз закрадывалось сомнение: не пропустил ли он тот перекресток, где следовало повернуть, чтобы выбраться в самую заброшенную часть леса? Нет, этого не могло быть! Слишком долго он ждал этой встречи, слишком хотел ее, чтобы... Но снова червь сомнения заставлял его придерживать ход машины, чтобы дать себе время приглядеться к подробностям лесного пейзажа.
Нет, он не ошибался! Рука уверенно повернула штурвал, и машина углубилась в узкую темную просеку. Лемке погасил большие фары и включил только одну горную, дававшую короткий, широкий пучок света. Лемке нужно было видеть обочины дороги.
Наконец-то! Наконец Клара! Его Клара! Он сразу различил ее маленькую фигурку, прижавшуюся к стволу огромного дерева.
Первым движением Лемке было нажать тормоз, выскочить из машины и бежать к жене, сжать ее в объятиях. Ведь он не видел ее столько времени! С того самого дня, как оставил в Любеке на таком опасном посту...
Но он тут же пришел в себя: молодец Клара! Она даже не пошевелилась у своего дерева. Только он, знавший, что она его тут ждет, и мог различить серую фигурку в мгновенно промелькнувшем луче фары. Никто другой и не заметил бы. Молодец, молодец Клара, - ни одного движения, серый плащ, серый платок на голове... Лемке погасил свет и, проехав еще несколько шагов, остановился. Когда его глаза привыкли к темноте, он еще несколько времени приглядывался к дороге, потом постоял и прислушался. Наблюдение могло быть и за ним и за нею. Ни один из них не должен был подвести другого. Но за ним можно было бы уследить только на автомобиле, значит с этой стороны все спокойно. А у нее?
Смешно! Разве Клара остановилась бы тут, разве стала бы его ждать, если бы допустила хотя бы малейшее подозрение, что за нею следят?!
Лемке смело пошел в ту сторону, где он заметил ее фигуру.
Это было их личное свидание. Это был их час. Один час после месяца разлуки и перед расставанием неизвестно на сколько времени.
Только когда они, обнявшись, подошли к автомобилю, Лемке решился сказать, что из плана Клары увидеться еще разок, прежде чем ей придется ехать дальше, на запад, куда партия перебрасывает ее для подпольной работы, - что из этого чудесного плана... ничего не выйдет.
- Завтра утром я уезжаю в Чехию.
Она ни о чем не спросила, только подняла на него взгляд - такой лучистый, что казалось, глаза светились даже в лесной тьме.
Лемке сказал сам:
- Везу генерала Шверера.
- А ты не мог отделаться от этой поездки? - спросила она. И, заметав, что он пожал плечами, пояснила: - Ведь для работы тебе, наверно, лучше быть здесь?
- Я не могу вызвать и тени подозрения, что мне это нужно, - сказал он. - А без каких-нибудь веских причин генерал меня не оставит. - И со смехом прибавил: - Он меня очень любит... Я его лучший шофер.
- Я боюсь этой любви, Франц, - тихо проговорила она, - твоего генерала боюсь. Всех Швереров боюсь...
- Ну, ну... - неопределенно пробормотал он. - Наверно, мы скоро вернемся. Вряд ли наци решатся на военный поход против чехов... По крайней мере сейчас.
- От этих разбойников можно ждать чего угодно.
Клара подставила циферблат ручных часиков слабому лучу месяца, прорвавшемуся сквозь облака и вершины деревьев.
- Ого!.. Пора!
Франц привлек ее к себе и после долгого поцелуя сказал:
- Садись рядом со мною...
Она в испуге отпрянула:
- Что ты!
- Я хочу довезти тебя.
- В этом автомобиле?!
- Тем в большей безопасности ты будешь, эти десять минут. Кому придет в голову...
Она, не слушая, перебила:
- А если придет, если уже пришло?.. Если кто-нибудь узнает меня на первом же светлом перекрестке?.. - Клара заметно волновалась. - Позволить им поймать меня в твоей машине? Допустить твой провал из-за нескольких минут моего страха?!. Ты подумал о том, какой опасности подвергаешь себя, свое место, эту явку, которую так ценит партия?!.
Лемке опустил голову, как провинившийся ученик, взял руку Клары и прижал к губам.
Она ласково погладила его по волосам.
- Мне хотелось... еще несколько минут, - виновато сказал он.
- Знаю, все знаю, Франц... - прошептала она. - Верь мне, все будет хорошо, очень хорошо... Мы будем вместе, всегда вместе...
Она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы.
- Иди!
И сама отворила ему дверцу автомобиля.
...Лемке ехал, ссутулившись за рулем, как если бы был очень утомлен. Вокруг его рта лежала глубокая-глубокая морщина.
Но вот автомобиль выехал на ярко освещенную аллею - и снова за рулем сидел прямой и крепкий человек, с сухим лицом, не отражавшим ничего, кроме профессионального внимания. Это был снова товарищ Лемке, которого партийные руководители считали образцом выдержки и человеком, особенно пригодным для конспиративной работы. Они были совершенно уверены, что у товарища Лемке не существует личного "тыла", может быть, даже не существует понятия семьи в том смысле, как это принято у менее целеустремленных и менее дисциплинированных людей...
А по темным аллеям Грюневальда, бессознательно оттягивая минуту неприятную, но неизбежную, - когда нужно будет появиться в полосе яркого света, на улицах, где снуют чужие и часто враждебные люди, где на углах торчат шупо и где на каждом шагу может привязаться шпик, по аллеям Грюневальда пробиралась маленькая худенькая женщина с усталым лицом. На этом лице ярко, так ярко, что казалось, они светились в ночи, горели большие синие глаза...
Клара сняла с головы серый платок и повязала его кокетливым жгутиком вокруг тугого узла пепельных волос. Да, волосы ее были совсем-совсем серые и в лучах редких фонарей казались серебристыми, как седые. В тридцать лет?..
Завидя впереди синий свет у входа в подземку, Клара приостановилась, будто собираясь с силами. Глубоко вздохнула и, кинув последний взгляд на оставшуюся за спиною темную массу деревьев, решительно зашагала по площадке...
Лейке, как всегда, спокойно и уверенно вел свой автомобиль на юг.
Пелена удушливого дыма от выхлопов стояла над дорогой, стекала с насыпи и голубоватыми полосами повисала над полями, застревала среди деревьев.
Насколько хватал глаз, по дороге тянулись машины: автомобили легковые, грузовые и бронированные; тягачи и транспортеры; моторизованная артиллерия и зенитные пушки. Все, что стояло на резиновом ходу, шуршало баллонами по асфальту. Сотни фургонов, покрытых причудливыми пятнами камуфляжа, тащились, похожие на злых насекомых.
Без всякой видимой причины все это останавливалось, выдыхало тучи синего зловония и снова, неожиданно рванувшись, устремлялось на юг. Под хлопающими на ветру брезентами виднелась плотная серо-зеленая масса солдат: глубокие стальные каски, винтовки между коленями, гранаты у пояса, ранцы и скатки - все, как на образцовых маневрах. За стенками бронетранспортеров, словно ряды поставленных доньями вверх котлов, виднелись шлемы мотопехоты.
Заглушая шорох шин, гудки автомобилей и крики солдат, лязгали гусеницами тянувшиеся по обочинам танки и тяжелые пушки.
Все двигалось, грохотало, все стремилось на юг.
На юг, на юг!..
Там вставал мираж еще невидимых, но вожделенных массивов Богемского леса. На юг, на юг!
- Вы видите, - в восторге воскликнул Шверер, - это непреодолимо!
Лицо лорда Крейфильда не отразило ни малейшего удовольствия. Ему был отвратителен этот грохот, и эта вонь, и вид людей, словно сросшихся с массой некрасивого, неуклюже склепанного, уродливо раскрашенного железа.
Бен считал войну весьма полезным и действенным средством в руках правительства его величества. Но это относилось к тем случаям, когда в войне можно было столкнуть другие страны с таким расчетом, чтобы плоды победы любой из них достались Соединенному королевству. Да, тогда Бен считал войну положительным явлением в жизни народов. Так же, как голод и некоторые эпидемии. Война в Южной Африке, голод в Индии, холера в Бирме - все это были факторы, полезно влияющие на состояние Сити и на могущество Британской империи. Но непременным условием своего благожелательного отношения к войне Бен считал то, что она должна была протекать за пределами достижения его, лорда Крейфильда, зрения и слуха.
Бен отдавал себе ясный отчет в целях своей нынешней миссии: оценить все "за" и "против" в большой игре, которую вел премьер. Прежде всего надлежало сказать, представляет ли немецкая военная машина силу, способную справиться с чехами, если тем взбредет в голову ослушаться рекомендаций своих могущественных друзей - Англии и Франции - и оказать сопротивление Гитлеру. Знать это было необходимо, чтобы не очутиться а глупейшем положении, когда вдруг оказалось бы, что потерявшие терпение чехи нокаутировали фюрера, на которого была сделана главная ставка министров его величества. Такой оборот дела мог бы иметь для Англии еще более далеко идущие последствия: неожиданное усиление континентальных позиций Франции. И, наконец, произошло бы то, о чем Бену доверительно рассказал Гаусс, - приход к власти в Германии генералов, которые с их фетишизацией планов и отработкой деталей еще отодвинут военное столкновение с Советами.
А ведь к этому столкновению Германии с Советской Россией и сводился для Англии весь смысл сложной и опасной игры. Правда, некоторая поспешность в натравливании немцев на русских заключала в себе риск провала, но ведь рисковали-то немцы, а не англичане, - тут можно было и рисковать. Если немцев побьют, можно будет наскоро поставить их на ноги и снова пустить в дело.
Да, Бен сознавал значение своей поездки, но то, что ему пришлось нос к носу столкнуться со всеми этими железными принадлежностями войны, от соседства с которыми у него разболелась голова, вывело лорда из равновесия.
По восторженному виду Шверера и по тому, с какой уверенностью тот называл ему номера корпусов и дивизий, названия специальных частей и их назначение, Бен догадался, что его нарочно потащили в эту гущу войск. Он решительно ничего не понимал и не поймет в их истинной ценности; он даже не в состоянии был ответить себе на вопрос: много ли тут войск или мало? Являются ли они последним словом техники или военной архаикой? Но чем дальше его везли, чем больше войск они со Шверером и Монти обгоняли, тем сильнее разбаливалась у него голова, тем подавленней делалось настроение и тем легче он готов был поверить, что разговоры о военных приготовлениях Гитлера не были пустыми сплетнями. Он готов был согласиться с тем, что нацистская армия способна раздавить несчастную Чехословакию и, если прикажет фюрер, через сутки вступить в Прагу.
А Шверер, стремясь подавить англичанина зрелищем непреодолимой мощи германского оружия, сам приходил в восторг и, забывая о спутниках, то и дело приказывал Лемке остановиться, чтобы с часами в руках проверить прохождение контрольных пунктов теми или другими частями. Он приходил в раздражение от того, что "дурацкий балахон", как он называл штатский пиджак, лишает его возможности стать на сиденье автомобиля и обратиться к войскам с восторженным приветствием, какого заслуживали, по его мнению, эти серо-зеленые колонны. Он гордо вздергивал голову, видя, как час в час, минута в минуту войска проходили пункты, намеченные им самим в тиши берлинского кабинета. Да, всю жизнь ему не везло, не повезло и тут: чего доброго, наступление начнется раньше, чем он успеет вернуться из Чехословакии. Прусту достанутся лавры подготовленной им, Шверером, победы. Усатый негодник Пруст родился в рубашке. Всегда-то ему достаются плоды чужих трудов!
Шверер с таким же искренним восхищением отмечал четкость отрегулированной им гитлеровской машины убийства, с каким "мэтр Пари" проверял, вероятно, остроту ножа гильотины. По мнению Шверера, нужно было быть совершенным трусом или истерическим пессимистом, чтобы утверждать, будто в Европе есть сила, способная остановить эту машину войны, когда она двинется на восток.
- Трум-туру-рум, трум-туру-рум... Германское оружие, ты победишь весь мирр... германское...
Он поймал себя на том, что напевает в присутствии англичан. Покосился на Бена и почувствовал облегчение: тот был погружен в свои мысли и не обращал на него внимания. Генерал перевел взгляд на Отто, сидевшего вполоборота рядом с Лемке и, повидимому, с таким же удовольствием, как отец, наблюдавшего движение войск. Смешно сказать: еще недавно Шверер готов был заподозрить этого отличного офицера чуть ли не в измене по отношению к армии. А за что?.. Да, будем смотреть правде в глаза: только за то, что тот раньше своего старого недальновидного отца определил политическую ситуацию. Именно так: Отто раньше его понял, что нужно веку. Генерал даже не стал задавать сыну лишних вопросов. И отлично сделал! Допустим, что Эрнст не врал и Отто действительно сообщал кое-куда подробности жизни своего отца и шефа, - допустим! Так пусть уж лучше это делает его собственный сын, чем какой-нибудь посторонний лоботряс! По крайней мере, Отто знает, что вся его будущая жизнь связана с карьерой генерала; он не так глуп, чтобы рубить сук, на котором сидит.
Да, жизнь становится все сложней. Она заставляет во всем - вплоть до собственной семьи - пересматривать старые нормы. Уж не раз Швереру приходило в голову, что он был несправедлив и к Эрнсту. Конечно, тяжело обнаружить в своем доме вора в лице собственного сына! Неприятно знать, что воришка сваливает вину на его любимицу Анни. Но, пожалуй, еще неприятней было б выдерживать косые взгляды сослуживцев, если бы Эрнст не сумел свалить вину с себя. К тому же он, как отец, должен был тогда же принять во внимание все обстоятельства, вызвавшие дурной поступок Эрни: у парня не было денег на жизнь, соответствующую его положению. Старый колпак! Разве не узостью было с его стороны не понять, что мальчишке хочется лишний раз кутнуть с приятелями из его организации? А он раскипятился из-за каких-то отживших понятий о честности, с которой теперь не заработаешь и лейтенантской звездочки!..