2 августа Риббентроп заметил Астахову, что его страна стремится строить отношения с Советским Союзом на принципах равенства. На следующий день посол Германии в Москве Шуленбург во время беседы с Молотовым пошел еще дальше. Отметил: "Жизненным интересам СССР в Прибалтийских странах Германия мешать не будет. Что касается германской позиции в отношении Польши, то Германия не намерена предпринимать что-либо, противоречащее интересам СССР". Однако Вячеслав Михайлович, удостоверившись, что Гитлер не только пытается всячески избежать войны на два фронта, но и готов ради того пойти на определенные уступки на Востоке, не стал торопиться с окончательным ответом. Даже преднамеренно уклонился от него, сказав Шуленбургу, что советское правительство не желает отказываться от соглашения с Лондоном и Парижем. "Оставаясь верным своей последовательной миролюбивой политике, - уточнил свою мысль Молотов, - СССР пойдет только на чисто оборонительное соглашение против агрессии. Такое соглашение будет действовать только в случае нападения на СССР или на страны, к судьбе которых СССР не может относиться равнодушно". Жребий все еще не был брошен. И 3 августа 1939 года, всего за месяц до начала второй мировой войны, руководство Советского Союза продолжало склоняться к союзу с западными демократиями.
Демонстрация Кремлем самой возможности изменить внешнеполитический курс и ориентацию сделала свое дело. Великобритания и Франция, казалось, откликнулись на советское предложение, изложенное в ноте от 23 июля о незамедлительном начале переговоров для срочного заключения трехсторонней военной конвенции. 5 августа делегация двух стран, возглавляемая британским адмиралом Р. Даксом, начальником военно-морской базы в Портсмуте, и французским генералом Ж. Думенком, отбыла в СССР. Избрала, правда, не самый быстрый способ передвижения - по морю до Ленинграда, и прибыла в советскую столицу лишь 11 августа. Повторяя уже раз сработавший способ давления, Молотов в тот же день дал указание Астахову сообщить германскому МИДу, что Советский Союз заинтересован в возобновлении торгового соглашения и обсуждении польского вопроса, но при соблюдении непременного условия - переговоры должны происходить только в Москве. Вячеслав Михайлович, как можно предположить, надеялся, что одновременное пребывание двух соперничающих сторон позволит ему управлять событиями. Заставит обе стороны пойти на уступки - на быстрое заключение и оборонительного пакта с Великобританией и Францией, и торгово-экономического с Германией, заодно вынудив последнюю отказаться от своих агрессивных намерений хотя бы на ближайшее время по отношению к СССР и его слабым, по сути беззащитным соседям вдоль западной границы.
Однако уже 12 августа, с открытием англо-советских переговоров, на которых хозяев места встречи представляли нарком обороны К. Е. Ворошилов и начальник генерального штаба Б. М. Шапошников, обнаружилось слишком многое весьма неожиданное и неблагоприятное для Кремля. Лондон и Париж не только назначили руководителями своих делегаций лиц, занимающих более чем второстепенные посты, но и не наделили их соответствующими полномочиями для подписания военной конвенции в том случае, если она все же будет выработана. Лондон и Париж так же не нашли и разрешения ключевой проблемы - как именно Красная Армия должна вести боевые действия против вермахта, если граница между СССР и Германией отсутствует, а расположенные между ними Польша и Румыния категорически отказываются пропустить советские войска на свою территорию.
15 августа, когда безрезультативность трехсторонних переговоров стала очевидной, Шуленбург по своей инициативе посетил Молотова и зачитал ему послание Риббентропа, в котором сообщалось о его готовности нанести визит в Москву с тем, чтобы изложить в деталях предположения германского правительства. Но Вячеслав Михайлович вновь не стал ускорять события. Предложил послу "провести подготовку определенных вопросов для того, чтобы принимать решения, а не просто вести переговоры". К примеру, о готовности Германии заключить договор о ненападении, о возможности предоставления совместных гарантий прибалтийским странам, а кроме того - о возможном воздействии на союзника Германии, Японию, для нормализации отношений и на Дальнем Востоке. Через день Шуленбург передал Молотову ответы своего шефа по всем обозначенным вопросам, притом ответы только положительные. И все же приглашения Риббентропу пока не последовало. Узкое руководство СССР все еще продолжало надеяться на благополучный исход переговоров с англо-французской делегацией. Только 19 августа, когда окончательно проявилась бессмысленность надежд на военную конвенцию с Лондоном и Парижем, Кремль был вынужден сделать отнюдь не самый желаемый, откровенно вынужденный выбор - принять Риббентропа, но не раньше, чем через неделю, и лишь после публикации в прессе сообщения о заключении торгово-кредитного соглашения.
Последнее было подписано в ночь на 20 августа. Спустя сутки Риббентроп получил столь ожидаемое им приглашение, но теперь уже на 22 или 23 августа. Получил только после того, как вопрос о пропуске частей Красной Армии через Польшу и Румынию был полностью отвергнут англофранцузской делегацией, а Дакс предложил отложить следующее заседание на несколько дней. И все же в сообщении ТАСС от 22 августа о предстоящем прибытии в Москву Риббентропа, предназначенном прежде всего для зарубежной печати, особо оговаривалось: "Переговоры о договоре о ненападении с Германией не могут никоим образом прервать или замедлить англо-франко-советские переговоры. Речь идет о содействии делу мира: одно направлено на уменьшение международной напряженности, другое - на подготовку путей и средств в целях борьбы с агрессией, если она произойдет".
Утром 23 августа Риббентроп прибыл в Москву. Днем начались переговоры, продолжавшиеся всего три часа, а вечером того же дня столь известный договор был подписан. И все же на следующий день Молотов настойчиво разъяснял французскому послу: "Договор о ненападении с Германией не является несовместимым с союзом о взаимной помощи между Великобританией, Францией и Советским Союзом", что "некоторое время спустя, например, через неделю, переговоры с Францией и Великобританией могли быть продолжены". А 26 августа уже Лозовский в беседе с послом Китая указал на все ту же возможность: "переговоры прерваны, но их возобновление зависит от Англии и Франции".
У Запада все еще оставался шанс, но он им так и не воспользовался. Фактически самоубийственно решил облегчить Гитлеру ведение войны - только на одном, западном фронте, ибо польская армия по общему признанию не являлась для вермахта серьезным противником. Советскому же руководству удалось разрешить сразу обе самых острых для тех дней проблемы. Обезопасить страну не только на западе, но и на востоке. 30 августа японские войска прекратили боевые действия, а 15 сентября примирение на Халхин-Голе было зафиксировано подписанием соответствующего соглашения. Однако трагическое развитие событий в Европе продолжало делать вопросы внешней политики первоочередными, вытесняющими все остальные.
Молниеносный разгром польской армии происходил при полном, чуть ли не демонстративном, безучастии вооруженных сил Великобритании и Франции, объявивших 3 сентября войну Германии. И именно такая непредвиденная ситуация заставила руководство СССР отступить от позиций своеобразного вооруженного нейтралитета. Воспользоваться теми преимуществами, которые давал ему пакт с Германией, вернее - дополнительный протокол (он же - секретное приложение), весьма схожий с тем, что подписали Наполеон и Александр I в Тильзите 7 июля 1807 года, в соответствии с которым к Российской империи и отошли Финляндия, Бессарабия. Теперь же, спустя сто тридцать лет, уже Советский Союз, но практически в подобной международной обстановке, получал возможность существенно усилить обеспечение национальной безопасности.
Советское руководство действовало предельно осторожно. Воспользовалось потенциальными преимуществами не 5 сентября, когда к тому его настойчиво призывал Берлин. Лишь после того, как правительство Польши бежало в Румынию, а вермахт сомкнул "клещи" неподалеку от Брест-Литовска, завершив окружение последних продолжавших бороться частей польской армии в Модлине и Варшаве. Только тогда, когда ситуация в Европе приобрела весьма странные, если не двусмысленные черты. С одной стороны, в Польше не было законного и дееспособного, осуществлявшего бы свои властные полномочия, правительства, способного или к продолжению сопротивления, или к капитуляции. С другой стороны, на западе, по выражению Черчилля, "последовала длительная гнетущая пауза", вскоре не без основания названная "странной войною". Ни британская, ни французская армии не делали даже попыток спасти Польшу, перейдя в наступление, используя то неоспоримое преимущество, которое дала им Германия, начав войну на двух фронтах.
Только 17 сентября посла Польши в Москве В. Гржибовского вызвали в НКИД и вручили ноту правительства СCCP. В ней же, в частности, говорилось: "Советское правительство отдало распоряжение главному командованию Красной Армии дать приказ войскам перейти границу и взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии. Одновременно советское правительство намерено принять все меры к тому, чтобы вызволить польский народ из злополучной войны, куда он был ввергнут его неразумными руководителями и дать ему возможность зажить мирной жизнью". Легко заметить, что в ноте еще не содержалось даже намека на возможность инкорпорации западных областей Белоруссии и Украины и как бы подразумевалась такая возможность решения судьбы Польши, при которой та не должна была исчезнуть с политической карты мира.
В тот же день В. М. Молотов выступил по радио с речью, также не предрешавшей по своему содержанию будущность западного соседа СССР. "Польша, - объяснил Вячеслав Михайлович, - стала удобным полем для всяких случайностей и неожиданностей, могущих создать угрозу для СССР. Советское руководство до последнего времени оставалось нейтральным. Но оно в силу указанного обстоятельства не может больше нейтрально относиться к создавшемуся положению. От советского правительства нельзя также требовать безразличного отношения к судьбе единокровных украинцев и белорусов, проживающих в Польше". Столь настойчивое акцентирование внимания на том, что Советский Союз всего лишь берет на себя только заботу о белорусах и украинцах было далеко не случайным. Намекало правительствам Великобритании и Франции о "линии Керзона", установленной еще в декабре 1919 года никем иным, как Верховным советом Антанты, и признанной в июле 1920 года Польшей на конференции в Спа естественной, справедливой этнографической границей между двумя странами.
Почти трое суток - 17, 18 и 19 сентября, пока соединения особых военных округов, Белорусского и Киевского, преобразованных в Белорусский и Украинский фронты под командованием М. П. Ковалева и С. К. Тимошенко, вели бои с разрозненными, потерявшими управление и взаимодействие, деморализованными польскими частями, советское руководство выжидало. Все еще колебалось и потому не объявляло о своих дальнейших действиях, так как скорее всего еще не было уверено, как же ему следует поступить. Только вечером 19 сентября окончательно признало, что суверенная Польша перестала существовать как полтора года назад - Австрия, и полгода назад - Чехословакия. Что Польша даже как германское марионеточное образование с предельно урезанной территорией не обретет второе рождение. И лишь потому Кремль сделал следующий шаг, столь помешавший ему в дальнейшем - согласился на включение западных областей Белоруссии и Украины в состав СССР, о чем Молотов и поставил в известность Шуленбурга.
Но опять же потребовалось еще шесть дней - продолжавшихся колебаний, взвешивания всех последствий нелегко дававшегося решения, прежде чем Сталин и Молотов приняли Шуленбурга. Уведомили его 25 сентября о готовности на полную ликвидацию Польши. Два дня спустя для оформления нового соглашения в Москву вновь прибыл Риббентроп, и на рассвете 28 сентября вместе с Молотовым подписал второй советско-германский договор - "О дружбе и границе". В соответствии с ним Литва переходила в "зону интересов" Советского Союза, а Восточная Польша по линии, мало расходящейся с "линией Керзона" - входила в состав СССР. На следующий день и договор, но без одного "конфиденциального" и двух "секретных" протоколов, и сопровождавшая его пресловутая карта, вызвавшая столь шумные страсти полвека спустя, были опубликованы в газете "Правда".
Этот договор, разумеется, отказалось признать правительство национального согласия Польши, созданное как эмигрантское в Париже 30 сентября во главе с генералом Владиславом Сикорским, долгие годы находившемся в оппозиции к санационному режиму. Не признали договор и Великобритания, Франция. Воинственным видным политиком, кто понял сущность вынужденной долговременной стратегии СССР и не побоялся публично одобрить ее, оказался Уинстон Черчилль. Выступая 1 октября 1939 года по лондонскому радио со своим очередным обзором событий, он заявил:
"Россия проводит холодную политику собственных интересов. Мы бы предпочли, чтобы русские армии стояли на своих нынешних позициях как друзья и союзники Польши, а не как захватчики. Но для защиты России от нацистской угрозы явно необходимо было, чтобы русские армии стояли на этой линии. Во всяком случае, эта линия существует, и, следовательно, создан Восточный фронт, на который нацистская Германия не посмеет напасть…
Я не могу вам предсказать, каковы будут действия России. Это такая загадка, которую чрезвычайно трудно разгадать, однако ключ к ней имеется. Этим ключом являются национальные интересы России. Учитывая соображения безопасности, Россия не может быть заинтересована в том, чтобы Германия обосновалась на берегах Черного моря или чтобы она оккупировала Балканские страны и покорила славянские народы Юго-Восточной Европы. Это противоречило бы исторически сложившимся жизненным интересам России".
Не имея тогда никаких контактов с Кремлем, обладая лишь знаниями и опытом, Черчилль в тот день до малейших деталей сумел предугадать внешнюю политику СССР на последующие два года. Не ошибся ни в чем.
Между тем серьезнейшим образом изменилось не только международное положение СССР, который оказался в еще большей изоляции, нежели прежде. Стал выглядеть в глазах миролюбивых демократических стран союзником, даже пособником агрессора - нацистской Германии. Осенью 1939 года обострилось и внутреннее положение Советского Союза, что объяснялось ускоренной подготовкой к войне, сопровождавшейся решительной и кардинальной ломкой старой системы управления народным хозяйством, реорганизацией наркоматов, ведавших тяжелыми отраслями промышленности.
Вызывалось осложнение внутриполитического положения и еще одним, уже чисто субъективным обстоятельством. Пока лишь обозначившимся возрождением поначалу не очень заметного, но оттого не перестающего быть чрезвычайно опасным в реальных условиях личностного противостояния в высшем эшелоне власти.
В. М. Молотов, вынужденный начиная с мая полностью сосредоточиться на самом важном, основном для судеб страны - проблемах внешней политики, практически стал отходить от исполнения остальных своих обязанностей по правительству. Все реже участвовал в работе двух важнейших для того времени его органов. Экономического совета (ЭкоСо, до 23 ноября 1937 года именовавшегося Советом труда и обороны) - постоянно действующего узкого состава союзного совнаркома, включавшего его председателя, первого заместителя, заместителей и главу Госплана. Комитета обороны при СНК СССР (КО, образован 27 апреля 1937 года "в целях объединения всех мероприятий и вопросов обороны"), в который входили, помимо Молотова, Л. М. Каганович, К. Е. Ворошилов и - от партии - И. В. Сталин. В ЭкоСо Вячеслава Михайловича все чаще подменял его официальный заместитель А. И. Микоян, а в КО, начиная с 21 июня - введенный в комитет решением ПБ - Н. А. Вознесенский. Последнее вскоре и привело к тому, что КО, поначалу чисто координационный орган, стал приобретать самодавлеющую роль. Ведь его новый фактический руководитель являлся к тому времени уже не только председателем Госплана, но с 4 апреля еще и заместителем председателя СНК СССР.
Совмещение трех столь значительных постов в одних руках Вознесенским, молодым выдвиженцем, всего год работавшим на ответственной должности, только на XVIII съезде ставшим членом ЦК (всего лишь!), не могло не насторожить членов недавно сложившегося узкого руководства. В Вознесенском, которому явно покровительствовал Сталин, безошибочно увидели очередного и, притом, весьма опасного соперника: Каганович, которого он уже обошел на иерархической лестнице; Микоян, с которым сравнялся; Молотов, которому угрожал. И чтобы восстановить нарушенное появлением Вознесенского равновесие, только что установившуюся расстановку сил, члены узкого руководства пошли на серьезную меру. Ввели 26 июня в ЭкоСо, дабы для начала нейтрализовать самостоятельность Микояна, ограничить его усилившуюся позицию, А. А. Андреева, А. А. Жданова и Г. М. Маленкова. Сделали это, не обеспокоившись тем, что из троих лишь Андреев имел на то формальное право, являясь зампредом СНК СССР, да вдобавок, куратором по ЦК ВКП(б) всех трех сельскохозяйственных наркоматов - земледелия, совхозов и заготовок.