Лолиты - Вадим Черновецкий 6 стр.


Ведь я всего лишь взял его руку, сжал его пальцы. Рука - это еще не тело, это еще только подступы к нему. Но я сдавил его шевеление, я подавил его, проявил свою власть над ним. От неожиданности и, может быть, легкой боли он чуть вскрикнул. Влажный крик его снова заставил мой орган взять пятиметровый барьер. Время будто остановилось.

- Вы чего? - притворно удивился он.

- Преступление и наказание, - ответил я.

Он снова захихикал, хотя явно не понял, о чем идет речь.

Комната его, как и у Леши, была завалена детско-подростковыми масскультовыми журналами, комиксами, дисками с играми-бродилками и стрелялками, роботами-трансформерами. Книги стояли в углу; на них был слой пыли. Ни в одной из книг, кроме учебных, не было ни одной закладки.

Как это всё было знакомо и типично! Я вспомнил слова современного поэта Тимура Кибирова о том, что сейчас происходит, возможно, умирание привычной нам цивилизации, основанной на Библии и Гомере. Я и сам не особенно зачитываюсь ни Библией, ни Гомером, но речь ведь шла не о них конкретно, а вообще о мире смыслов, а не бессмыслицы, о мире художественных и нравственных поисков, а не только развлечений, мире содержания, а не пустоты, мире бесед, а не трепа…

Я вспомнил слова еще одного умного человека о том, что у нового поколения, по крайней мере, у его части формируется клиповое сознание, воспринимающее лишь мелькание, частую смену видов, эмоций, звуков, образов, не могущее и не желающее всерьез на чем-то остановиться, о чем-то задуматься, глубоко что-то прочувствовать.

Я смотрел на Макса и видел, что дольше 15, 10, а то и 5 минут подряд заниматься он не может. По прошествии этого времени он начинал просить меня рассказать какой-нибудь анекдот или просто не реагировал на мои слова, связанные с учебой. Потом он вообще начал отнимать у меня ручку.

И тогда, вроде как в знак наказания, я стал щекотать его под майкой.

Первый рейд моей левой руки - он сидел слева от меня - оказался молниеносным, стремительным и нежданным. Макс не удивился. Он воспринял это как должное. Он не засмеялся. Он лишь вздрогнул.

- Тебе что, совсем не щекотно? - поразился я. Дело в том, что мне щекотно практически везде.

- Я щекотки не боюсь, - ответил он коротко, на чем разговор и закончился.

Я остался один на один со своим взбесившимся членом. Он, как и раньше, подпрыгнул с шестом на пять метров, но так и остался в воздухе, так и остался на этой высоте, так и остался над планкой! Это было чересчур даже для моих брюк. Это был уже не холмик, а скала, гора, Джомолунгма, и не упругая, а твердокаменная. (Ясное дело, я преувеличиваю, но как еще передать мое неимоверное смущение и неловкость? Бугорок действительно был весьма неприличным и неуместным). Спасало меня лишь то, что она была под столом, куда он не смотрел. Я понимал, что это становится опасно. Я подозревал, что это попахивает скандалом. Но потом я подумал, что вряд ли кто-то из взрослых осмелился бы сказать что-то вслух по поводу моей скалы. В любом случае, эрекция иногда возникает и от банального желания пописать. Но главным было то, что я всё равно был бессилен перед лицом своей похоти.

Еще пару часов назад я только увидел его, а теперь уже коснулся его загорелой талии. Меня это поразило. Сколько я тянул с Лешей! Несколько месяцев, наверно. А тут… Пришел, увидел, отымел. Ну или потискал хотя бы.

- Ах, не щекотно? - спросил я с притворной грозностью. - А вот так?

Я совершил второй быстрый рейд - до бедра и обратно. Талию я уже изучил, мне хотелось чего-то нового.

Он рассмеялся мне в лицо, но не от щекотки, а оттого, что усилия мои на него не действовали. Но мне только того и было надо.

- А вот так?! - спросил я, проведя своими ловкими пальцами педофила по его юным ребрам.

Он помотал головой, а я чуть сам не подпрыгнул от возбуждения, потому как орган, как уже было сказано, взлетел на максимальную высоту и прыгать выше уже просто не мог.

У меня потемнело в глазах.

- Довольно, - сказал я. - То есть… урок окончен. Наше время истекло.

Я продиктовал ему домашнее задание и ушел в туалет. Он поразил меня своей царской роскошью. Он весь был в каких-то изящных цепочках, брелках, украшениях. Он был уставлен дорогими шампунями, духами и еще Бог знает чем. От богатства этого рябило в глазах. Это было слепящее великолепие цветов: золотого, серебряного, изумрудного, рубинового, янтарного… Разве что пресловутого золотого унитаза у них было. Но в целом их туалет по площади превышал, кажется, мою комнату в нашей квартире. Позже я узнал, что это был не единственный их туалет.

Но гораздо больше меня, откровенно говоря, волновало другое. Я, совсем как Гумберт Гумберт в том мотеле после утренних утех со своею Долорес, хотел справить малую нужду, но не мог, как он выразился, "переключиться". Эрекция была настолько упрямой и мощной, что я в буквальном смысле не знал, куда от нее деваться. Она не давала мне пописать. Она не давала мне и выйти из туалета. Удовлетворить себя стоя или сидя, я, как уже говорилось, обычно не могу. Оставался еще вариант лечь на пол, благо он был очень чистый (стараниями наемной уборщицы) и места там было более чем достаточно. Проблему пятнышка на одежде, неизбежно возникавшую в таких случаях, я решал обычно тем, что выпускал наружу футболку и всё, что было поверх ее. Этого хватало, чтобы закрыть верх брюк вместе с предательским пятнышком экстаза, остатком рая, сувениром блаженства.

Но я боялся слишком закопаться. Я боялся вызвать подозрения. Хотя и это всё можно было представить как запор или что-нибудь в этом роде… Наверно, я просто боялся так вот взять и лечь на пол в туалете у незнакомых людей и начать мастурбировать. Воля моя онемела от всего происходящего.

Я всё равно выпустил наружу футболку, чтобы хоть как-то спрятать свой Эверест. Это несколько улучшило общую картину, но всё равно при желании разглядеть мою глыбу было можно. Значит, надо сцепить руки перед собой. Но при ходьбе эта поза совершенно неестественна. Что же делать? Держать руку перед членом, желательно с какой-нибудь вещью. Ходить быстро, говорить как можно более обыденным тоном как можно более деловые вещи, чтобы создать общий образ человека положительного и отвлечь внимание от Пика Коммунизма.

Я вышел из туалета и бодро собрал свои вещи. Часть учебников я решил оставить у него.

- Ну как? - раздался из-за спины волшебный и мелодичный голос его красавицы-мамы.

Я вздрогнул. Она так бесшумно подкралась к комнате, открыла дверь и подошла к нам! Такие мягкие, глубокие ковры, такая осторожная, кошачья походка. Я почувствовал вдруг себя виноватым. Подобно Раскольникову, который после двойного убийства начал приговаривать ни с того ни с сего: "У меня все руки в крови", я захотел ответить ей: "У меня все трусы в сперме".

- Вот позанимались, - ответил, однако, я, как ни в чем не бывало. - Выяснили проблемы Максима по всем трем языкам, будем работать дальше…

- Давайте, давайте. А то с русским, например, у него что-то совсем плохо дела идут…

Она стала рассказывать мне о его последних учебных бедах. Он же, когда поднимал глаза на нас, изображал вину, сожаление и раскаяние. Когда он их опускал, в них читалось лишь равнодушие, а то и глумливое лукавство. Он жил слишком богато, чтобы учиться, чтобы вообще чего-то еще хотеть. У него, похоже, с самого рождения всё было. А потому он, как и Леша, хотел быть только телом. Я заметил, что комната его была увешана грамотами за победы и призовые места на школьных соревнованиях по плаванию. Я взбудоражился еще больше, ведь тела у пловцов очень здоровые, крепкие и красивые. Я стал рентгеном, просвечивавшим его серую майку.

В коридоре, где я надевал свои кроссовки, он подал мне мою летнюю куртку. Вероятно, так научили его родители. Возбуждаться дальше было уже просто некуда, но про себя я снова отметил момент превосходства. Ведь он был моим слугой. Конечно, дело было в том, что я пришел к нему в гости. Но мне хотелось рассматривать это как прислуживание горячего и юного тела более старому и взрослому духу. Конечно, оргазма никакого я не получил, но трусы мои действительно стали мокрыми и липкими. Мне захотелось содрать с него майку, взять кнут и хлестать, хлестать, хлестать его до упоения, до исступления, до счастья, как того одноклассника в ночных мечтах, как тех мальчиков из лагеря, как Лешу, как всех их, все эти бездушные обнаженные идеальные тела.

- До свидания, - сказал он вежливо.

- До скорого, - ответил я, с трудом переведя дыхание.

Я вышел за дверь, вошел в лифт и, когда он тронулся, без сил привалился к его стене.

Когда я вышел на улицу, вечер уже начал спускаться откуда-то сверху. Темно-синяя туча тяжело висела между узкой ярко-розовой полосой над самым горизонтом и более широким масляным слоем счастливого от заката неба.

По дороге к метро я стоял у гаражей в одном дворе, умоляя свой член расслабиться и дать мне справить нужду, так как она всё усиливалась. Но он был жесток и беспощаден. Он окончательно сделал меня своим рабом.

Нужно ли подробно рассказывать, чем я занялся первым делом, как только пришел домой? И сколько раз в течение дня и ночи я этим занимался?

А на следующий день мы ездили с подружкой на пляж. Небо вечером было похоже на палитру художника-импрессиониста. Красные, бордовые, алые, желтые, розовые, даже коричневатые и зеленоватые мазки покрывали его сизую поверхность.

На обратном пути с него мне захотелось побороться за Красоту прямо в метро. Она сидела напротив нас. Рядом с ней был ее физически грубый, потрепанный, пухловатый и некрасивый отец, с узкими среднеазиатскими глазами, с простецким носом, будто бы даже с щетиной, с мешками под глазами. Он не был старым, но чувствовалось, что тело его миновало свой пик, что он катится уже вниз, к смерти. И он был наглухо, очень сильно одет. На его фоне моя майка-борцовка была обнажением. На его фоне я сам был телом.

Но восхитительным телом была для меня его дочка. Выше пояса у нее была прикрыта разве что грудь - расцветающие девичьи грудки десятилетней. Она была упоительно смуглой, и почти весь свой торс она щедро отдавала каждому, кто на нее смотрел. Мне хотелось броситься на нее, отнять ее у этого уродливого мужчины, выскочить из вагона и увезти к себе, и снять отдельную квартиру и жить там с ней, как с рабыней. О нет, я не причинял бы ей настоящего вреда! Я просто наслаждался бы своей властью над ее коричневым южным животиком. Поверьте, это совсем не много. Лет 15 лагерей.

Но что я мог делать? Только оставаться на своем месте да чувствовать, как он заполняет собой мои трусы, и рвется наружу, и расширяется во все стороны, настойчиво требуя новой порции красоты. Я мог смотреть только на эти ребрышки, на этот горячий и нежный животик, который всё время менялся, который играл при каждом ее движении, который чутко отзывался на каждый ее наклон назад и вперед, на каждый поворот, даже на легкое покачивание тормозящего или набирающего ход поезда. Я любил Бога за то, что он создал это ласковое и смуглое чудо свежести, обнажения и азиатской покорности.

Да, ее грубый, уродливый и одетый отец был полным властелином ее голенького для всех пупочка. Он был самым чувствительным местом ее легкого тела! Когда она сидела прямо, он был вертикальным и средней ширины. Когда она наклонялась назад, он вытягивался и сужался. Когда она наклонялась вперед, он становился короче и шире, он распахивался настежь, словно приглашая туда властный, сильный и некрасивый палец одетого мужчины, который может делать с ним и со всем ее волшебным телом всё, что захочет, потому что он отец, а отец на Востоке - господин.

Здесь, после всех этих последних веселых картинок, я и хотел задать вам, мои юные друзья (или господа присяжные? Гулять - так гулять!), один замечательный вопрос: почему взрослые так любят обнажать своих детей?

Чтоб они принимали солнечные ванны? Почему же они сами принимают эти самые ванны значительно реже? И зачем обнажать детей в метро? Ведь там солнце вроде бы не слепит, не жарит.

Им приятна детская безгрешность? Детское обнажение наводит их на мысли о жизни Адама и Евы в раю, где никто никого не стеснялся, где не было стыда? Они пользуются тем, что дети пока еще не созрели, не достигли определенного возраста, когда обнажаться уже неприлично? Их умиляет этот возврат в начало Книги бытия Ветхого завета? Неужели все они так сильны в богословии - или сентиментальны? И интересно в таком случае, зачем один мужик у нас во дворе так радостно хватал на руки маленьких голеньких девочек, игравших вокруг? А они громко пищали и визжали - то ли радостно, то ли испуганно, то ли возбужденно? Это он тоже так в Книгу бытия возвращался? Всем бы так возвратиться! Только, боюсь, это не Книга бытия уже получится, а нечто совсем другое. Скорее уж, Содом и Гоморра, не при детях будь сказано.

- Ну ты, умник! - насупитесь вы. - А сам-то ты что думаешь?

Думаю, что можно бы уже и догадаться, что я думаю. Я ведь столько уже выступал в этом духе.

Думаю, взрослые хотят почувствовать свою эротическую власть над детьми, подвергая их обнажению, когда все вокруг, в том числе и они сами, одеты. Социально-психологическая власть у них и так уже есть - теперь же они хотят еще и эротической. Вряд ли кто-нибудь из них когда-нибудь вам в этом признается. Вряд ли. Я себе этого не представляю. Но… сильно подозреваю, что таков один их мотив.

- А другой?

А еще им просто приятно смотреть на красивое голое тело мальчика или девочки. И с гордостью показывать его другим. Это тайный, но полный тщеславия эксгибиционизм. Смотрите, это тело повинуется мне! Я вправе приказать ему обнажиться! А еще… странно даже сказать… еще это тело - продолжение меня самого! Раздевая ребенка, родитель одновременно и демонстрирует свою власть над ним, и наслаждается эксгибиционизмом. Ведь он раздевает биологическое продолжение себя самого. Взрослые красивы не так уж и часто, дети же красивы почти всегда. Таким образом взрослый возвращает себе утраченную в полете времени красоту. Он и сладострастно раздевающаяся на людях красотка-стриптизерша, и упивающийся властью обладания мужчина-самец.

Обнажая детей на людях, взрослые испытывают экстаз сразу и мужчины, и женщины. За это дорого можно дать. За это и детей можно вырастить, и дом построить, и дерево посадить.

14

- Нет, Ксюша, тебе нельзя сейчас на улицу, - твердо сказала Леся Федоровна своей дочке, сестре Максима. - Знаешь там сколько всяких сейчас бродит?

Ксюша (какое милое, ласковое имя!) училась в 9-м классе и была уже вполне сформировавшейся физически девушкой. Она была на полголовы меньше меня, со средней длины волосами, грудками третьего размера и правильным, миловидным лицом. Конечно, мне очень хотелось с ней переспать, но коротких маечек она не носила, по крайней мере, при мне, и вообще, я ее ничему не учил, так что поводов соблазнить ее у меня не было ни малейших. Я лишь плотоядно поглядывал на нее, когда она попадалась мне на глаза. В моих глазах она тоже была одной из обитательниц этой странной цитадели роскоши и красоты, а потому притягивала меня.

В том, что сказала ей сейчас Леся Федоровна, я услышал страх жителя цитадели перед миром снаружи, большим миром обычных людей - в том числе грубых работяг, хулиганов, бомжей, насильников… Это было любопытно.

- Можешь погулять, но только во внутреннем дворике, - добавила Леся Федоровна.

Она имела в виду тот знаменитый "двор на втором этаже". Там, где небо улыбалось, а вечернее солнце сонно жмурилось в черной, густой и запутанной паутине ветвей.

Правильно, подумал я, жительница цитадели не должна отпускать свою дочку туда, где все, туда, где мы. У меня мелькнула вдруг фантазия, что было бы очень мило, если бы она вдруг решила на время отдать свою дочь во власть тех, которые снаружи, в том числе и в мою власть. Чтобы все мы насытились ею, напитали себя ее свежестью и нежностью, стали бы ею…

В коридор вошел Макс и посмотрел на меня со смешанным чувством. С одной стороны, ему, естественно, лень было со мной заниматься, так как ему вообще было лень учиться. А потому в глазах его была досада на неизбежные муки. С другой стороны, уловил я в его взгляде и что-то другое. Нет, не Лешину покорность и готовность отдаться, хотя бы зрительно, путем обнажения передо мной. А жажду возни, борьбы, развлечения, которое, как он чувствовал, я способен ему предоставить.

- Ну, доставай мои учебники, - сказал я, когда мы прошли в его комнату и уселись за стол.

- А я забыл, где они лежат, - ответил он издевательски.

Я почувствовал этот оттенок, но решил пока вести себя нейтрально и выжидательно.

- Вон в том ящике, насколько я помню, - спокойно проговорил я, указав рукой на верхний ящик стоявшего слева шкафа.

- А вы уверены? - улыбнулся он хитро.

- Да, я уверен. - Я встал со стула и подошел к шкафу. - Поскольку ты мне не помогаешь, я вынужден сам их оттуда достать, хоть это и твой шкаф.

- Да-а-а? - протянул он уж совсем нагло.

Я взялся левой рукой за ручку большого и тяжелого ящика и хотел уже выдвинуть его, как он уперся обеими руками о его деревянную планку. Ящик лишь дернулся слегка вперед, а потом опять встал на место. От неожиданности я даже опешил. С таким нахальством со стороны частных учеников я не сталкивался еще никогда.

- Что это такое?! - возмутился я несмело. - Отпусти ящик!

Вероятно, стоило добавить "немедленно", но я был еще юн и неопытен и кричать на детей не умел, да и вообще не собирался всерьез связывать свою жизнь с педагогикой. Разве что с педофилией…

- Не-а, - ответил он коротко с глумливой усмешкой. Да, он хотел развлекаться, и вот он начал. Ну что ж, решил я, в таком случае и я буду развлекаться.

Я приподнял сзади его майку и стал щекотать его правый бок. Он не реагировал. Я помнил, что он не боится щекотки, но не мог же я, черт возьми, так сразу скинуть его со стула, свалить на пол и сесть на него верхом? Я должен был обставить всё это как попытку гуманно вразумить его, вернуть в русло нормального занятия…

- Ах, не щекотно?! - воскликнул я.

Он молчал и ящика не отпускал. Здесь у меня появилось моральное право начать щекотать его живот, грудь и почти всё что угодно… Но пороху пока не хватало. И я решился на бой. Я схватил его руки и стал оттаскивать их от ящика. Он, всё с той же глумливой ухмылкой, упирался.

Половое возбуждение нечасто может сочетаться с физическим напряжением. А потому, когда я боролся только с его руками, член мой находился в относительном покое, хотя руки Макса и были загорелыми и пушистыми, хотя и сверкали их чудные волоски в солнечных лучах.

Он был маленьким, но очень крепким - как наши кошки. Когда они вырываются из моих рук, я, конечно, могу продолжать их удерживать, но для этого нужно изрядно напрягаться. То же было и с Максом. Я явно его побеждал, но победа была нелегкой. Конечно, я был старше его, и намного, и это давало мне огромное преимущество. Но нельзя забывать, что он был телом, абсолютным телом, в противовес Абсолютном духу Гегеля… Он умел только плавать, на уроках и в воде, и бороться. Он был в своей стихии. Я же был абсолютным духом… только похотливым.

Назад Дальше