– Ну, он говорит, что еще ничего не ясно, что анализы не готовы... Но ты не приезжай. Даже не вздумай! Полетишь отсюда к своим жидам пархатым обратно... Только сунься! Поняла?
– Нет, – ответила Аглая.
– Тогда объясню, – ответила угрожающе певунья. – Я ребенка ему рожать буду, уже понесла. Поняла теперь?
– Нет! – искренне удивилась Аглая.
– Че нет-то, че нет! – возмутилась еще более искренне украинская мадонна. – Ты ему родить не смогла, а я смогу. У меня маманя нас восьмерых родила – как в туалет сходила. А мужику че надо? Чтоб баба рожать умела! Прилетишь – башку сорву, сука бесплодная!
– Мариночка, – второй раз за день попыталась Аглая удержать руль в руках. – Если вы родите... Если вы действительно... от него... родите... Я буду счастлива. Пожалуйста, не звоните мне больше.
Она положила трубку и пошла на кухню чистить картошку. Ей очень захотелось жареной картошечки. С лучком, на маслице. Как мама готовила... Но еще больше ей хотелось умереть.
Вульф лежал на полу. Вилы паралича проткнули его тело насквозь.
Память застыла у голодного средневекового костра.
...Сейчас сухие ветки, закричав лопнувшими ртами коры, прикоснутся к ее телу...
...Сейчас по-змеиному извернется хворост и начнет жалить обнаженную плоть...
...И даже сейчас она не отведет взгляд, полный любви...
...Сейчас дымный дракон подползет к ее глазам...
...Сейчас тьма закроет свет...
...И сейчас женщина, сожженная на костре, посмотрит на него с небес.
И он проклянет сам себя.
Проклятие это не искупят – Отныне и Присно! – ни древности, ни деньги, ни власть, ни пары гордых лебедей в одиноких замках.
Только она – Любовь – вернет его к жизни.
Если не будет поздно.
Фаруда подняла с пола шкатулку, уложила в нее гравюру, захлопнув крышку, бросила на кровать. Сняла с головы старый шелковый платок, накинула его на ноги Вульфа и, мелко сея шаги, пошла вокруг распластанного на полу тела. Шла против часовой стрелки и заклинала:
– Мертвое – умри, живое – воскресни, – шептала она, все ниже сгибаясь.
– Мертвое – к ночи, живое – ко дню, – убыстряла она шаги второго круга и бросала в разные стороны сухой хруст узких кулаков...
– Что у пределов – вернись!
Третий круг замкнулся.
Свечой высокого пламени застыла старуха. Пала на колени. Возвела черные руки кверху.
– Вернись, что не ушло! – велела она.
Три круга – три смертных предела отсечены. Фаруда исчертила магическими знаками пол, поднялась.
Три круга в обратную сторону.
– Что взошло – не уйдет! – прокричала она заклинанье своей прабабки, идущей тенью рядом с ней.
– Что вернулось – то вырвалось, – на втором обратном круге голос старухи и тени слились в единое вибрирующее эхо.
– Что отпущено – не воротится! – закричала Фаруда и – на колени, молясь.
– Встань! – над распластанным телом раздался голос помощницы из иного бытия.
Вульф шелохнул рукой. Он вернулся.
Он был возвращен с самого края.
Отпущен.
Старая служанка помогла ему добраться до кровати, пошла на кухню, сожгла платок, бросила корневища какой-то травы в кипящую воду и легла навзничь на пол.
Ее душа погрузилась в царство теней в поисках силы помочь последнему из рода...
* * *
Сцепив руки, смотря невидящими глазами в белую темноту стены, Фаруда благодарила своих богов. Она только что вернулась из страшного странствия.
Она могла не вернуться оттуда – она знала. Но и на этот раз ей разрешили выйти. Правда, лишенной магической силы и ослепшей.
В самом начале пути, в ту самую минуту, как легла на пол, она увидела Старика. Старик уходил из жизни торжественно и достойно по чистой дороге в чистой одежде. Его лицо было молодым и благообразие лежало на лике, освященном перенесенной в терпении болью.
В руках у него была горящая свеча сострадания, которую он таки успел зажечь при жизни, пусть и на самом пороге...
...Ослепленная на полдороге, Фаруда шла узкими коридорами тайных путей. Идти приходилось наощупь. Лишь позваниванье браслетов прабабки помогало не сбиться с пути. И вера в то, что ей разрешат помочь роду.
Наконец, проходами, которые становились все уже, она вышла к одинокой скале Последних Наставлений. Руку ее пожала невидимая холодная прабабкина рука, и позваниванье смолкло.
...Подземная пирамида смотрела на слепую женщину мертвым глазом тишины.
Фаруда преклонила колена и молча ждала.
...Безмолвие скрежетало над головой, дымилось время, сжигалась темнота...
– Спрашивай, – наконец услышала она.
– Чем я могу помочь роду?
– Ничем. Больше не вмешивайся, – был ответ.
Что-то теплое коснулось руки Фаруды.
– Ты? – спросила она.
– Да, – ответил огромный сторожевой пес с голубыми глазами, с которым Фаруда играла в детстве. Пес вынянчил ее...
– Идем, – лизнул ей щеку пес. – Мне разрешили тебя проводить.
Ритуальные пляски
– Машенька, – представилась женщина, стоящая бочком у дверного косяка и перебирающая оборки на выцветшем платье.
– Проходите, – почти предложила Аглая.
– Да, спасибо, я пройду, – сказала тихонько Машенька, подхватила с пола какую-то коробку и со склоненной головой пробежала на кухню.
Села на краешек стула.
– Вы нальете стаканчик воды? – попросила она, исподтишка рассматривая небогатую кухонную обстановку.
– Налью, – сказала Аглая и поставила перед старой девушкой стакан.
– Вы простите, у меня к вам дело.
"На страхового агента она не похожа, – решила Аглая. – Наверное, будет рекламировать фильтры для очистки воды".
– У меня есть только пять минут. Постарайтесь уложиться, – соврала Аглая.
Серые глазки на сером личике сделались круглыми. Гостья торопливо полезла в поставленную на пол картонную коробку, достала оттуда что-то, завернутое в старый целлофан.
– Вот! – грохнула она груз на стол.
Аглая молчала.
– Это вам. Вам велено передать, обязательно в руки... – нафаршированные невинностью глазки уставились на Аглаю.
Та придвинула к себе посылку и уловила запах. Он был острый, как готические шпили в лунные ночи греха и отчаянья.
– Кто передал это? – сухо спросила Аглая.
Мышка съежилась.
– Моя хозяйка. Она умерла. Да вы были у нее однажды, помните?
– Нет. Ни вас, ни вашу хозяйку я не помню.
– Меня Машенька зовут, – начала оправдываться гостья.
– Я помню, как вас зовут, – резко ответила Аглая.
– Моя хозяйка умерла, – снова заморгала глазами мышка. – А вы были у нее с этим господином высоким, который часы купил в прошлом годе у нас... Помните? Не помните? Ну, ничего, я сейчас... Я сейчас все расскажу... Вы когда приходили с господином этим, вы тогда денег моей хозяйке принесли. Деньги какие-то чудные были, не наши, французские, может... Нет-нет, немецкие деньги... Как же они называются?
– Марки.
– Ну да, марки... Моя хозяйка, когда-то в Германии жила, она красавицей была... Бывало, мне рассказывала, на какие балы ее приглашали, какие у нее кавалеры были... Богатые... Это еще до войны было... Графья, бароны, принцы всякие. Лыцари, одним словом. А сама-то она никакая ни барыня, так...
Машенька завистливо вздохнула и еще плотнее сомкнула колени. Потом, наклонившись вперед, заговорщицки зашептала:
– Она потом надзирательницей служила. Вот ведь как бывает!.. Она в полубреду-то предсмертном все рассказала... Все! И как женщин нагих проверяла... Все! ...Между ног им проверяла...
Дыханье гостьи участилось.
– Дальше, – сказала Аглая.
– Я еще про ее прежнюю жизнь-то не досказала...
– Доскажи, – разрешила Аглая.
– В прежней жизни-то, довоенной, она красавицей была... И барон у нее один был на примете... Все за ней увивались, а он нет... А она его любила, видать... А может, не любила... Может, ей обидно стало, что он на нее никакого внимания не обращает.... Долго она возле этого барона крутилась, а он ни в какую. Не люблю я тебя, говорит, и все тут.
– Ну! – велела Аглая. Мышка испугалась.
– Она потом к нему как-то влезла в доверие, извернулась. Как – не знаю, не поняла толком: хозяюшка-то моя покойная все мыслями путалась, когда рассказывала... Начнет говорить, да вдруг какао заставит сварить, а то и вовсе белье перестлать... А сколько я ей добра сделала – один Бог знает! Я ж ей все только добро делала! Даже иногда бесплатно. Помню, за свой счет однажды билет в автобус купила, и с нее деньги взять забыла... Было такое!
– Дальше, – устало сказала Аглая.
– А дальше нечего рассказывать, – заявила Машенька гордо. И продолжила. – Она с умыслом в доверие-то втерлась, не просто так... Сначала невесту барона этого оклеветала. Та, сердешная, уж как плакала, как плакала... Отравилась потом... Барон, с горя с этого, обезумел вовсе. А бабка-то, хозяйка моя, тут как тут. Под шумок документы-то и выкрала, ценные... Их как зеницу ока берегли, документы эти... В могиле берегли-то, не просто так. Склеп называется, бабка сказывала... Вон, смотри, вот они!
Мышка, в мгновенье ока сделавшаяся злой крыской, начала рвать блеклую целлофановую обертку.
Аглая закрыла глаза.
...черная боль задымилась в кровавых подтеках огня...
...закишело предательство в сухих изломах мертвых деревьев...
...обнажились незаживающие раны освежеванной памяти.
На стол грохнулся сундучок, почти игрушечный. На разомкнутой дужке покачивался тяжелый замок. Длинные стрелки часов с пустыми – без цифр – циферблатами двинулись против хода.
– Я пойду, – тихонько соскользнула услужливая Машенька со стула и добавила в дверях, – за доставку ничего не требуется: мне хозяйка перед смертью оплатила доставку-то... Только я обещала в тот же день, что она помрет, принести, да задержалась. Простите уж, Бога ради.
Хлопнула дверь.
Аглая открыла крышку сундучка – маленькие скрипучие ворота в преисподнюю.
Память полетела в пропасть ненасытного колокольного звона.
Стрелки часов как рука времени уперлись в мертвую латынь, вычурный древнегерманский и высокий иврит.
"...Любимый! Стон мой, мука моя, радость моя! – Ожогом легло на ладонь Аглаи выпавшее из поленницы свитков коротенькое письмецо. – Любимый! Соткана из несчастья любовь моя, выжжена горем. Но в моем смертном рубище нет ни ниточки раскаянья. ...На моем теле, под ранами, под язвами незаживающими, горят нежные твои поцелуи и спасают сердце от всяческого озлобления, от отступничества... Струны моего счастья не оборваны...
Не жалей меня, забудь, живи дальше. На казнь не приходи, не надо. Я не смогу быть такой красивой, как была. Мне покоя не будет на небесах, если ты будешь страдать, милый..."
Неровные строчки летели, бросая на лету в золотые чаши ее глаз раскаленные угли средневековой весны.
Средневековая весна исполняла ритуальную пляску любви и смерти.
Она была на диво хороша и молода.
Она была знакома Аглае.
...Достав из книжного шкафа все словари, которые у нее были, Аглая стопками сложила их на стол и пошла в спальню надеть что-нибудь, в чем на балу у Королевы полыхающих костров, мрачных ведьминых башен и зловещих приговоров будет чувствовать себя хорошо.
Выбрала длинное черное шелковое платье без рукавов, заколола высоко волосы, ярко подкрасила губы. Сняв с шеи талисман и зажав его в кулаке, пошла на плаху прошлого, гордо вскинув голову.
...Бумаги из оставленного открытым сундучка грызла кошка. Ее зачумленные ненавистью глаза были тоннелями в глубь веков. И – в даль греха.
– Уйди отсюда! – крикнула на нее Аглая. – Уйди, без тебя тошно!
Кошка по-волчьи высунула язык, и с края его закапала ядовито-чистая слюна.
Аглая взяла за шкирку сопротивляющегося зверя и вышвырнула его за окно. Кошка тут же снова запрыгнула на подоконник.
– Уйди, а, – просяще обратилась Аглая к ошпаренным зеленым кипятком глазам, смотрящим на нее сквозь стекло. – Уйди, Басенька. Дай, я сама... Хорошо?
Кошка мявкнула что-то черным ртом и недовольно спрыгнула на землю.
Аглая собрала вспоротые лезвиями кошачьей ярости бумаги, села на стул, как на трон.
Руки ее легли на историю красивой молодой немки, унесшейся когда-то в светлые пределы любви и живьем сожженной за это.
Аглая взяла клочок полуистлевшей бумаги, подписанный именем Иеремия.
Бумага дрожала от токов, бегущих по нервам памяти.
"Не сомневайся, любимая, я спасу тебя, – начала читать Аглая готическую вязь слов. – Я знаю способ спасти тебя. Мне нужно только несколько дней. Пусть Господь покарает меня, если я не избавлю тебя от мук".
На сердце женщины положила ладонь Надежда.
– Почему ты пришла ко мне? – спросила женщина.
– Я ко всем прихожу, – сказала Надежда безразлично, но с теплотой в голосе.
– Но мне не на что надеяться.
– Правильно, не на что. А ты надейся. Так легче, – усмехнулась миловидная гостья.
– Я не хочу, чтобы ты меня утешала.
– Хочешь, – сказала гостья. – Все хотят, чтоб хотя бы я осталась, когда уже все ушли.
– Неправда, – мотнула головой собеседница. – На самом деле ты уходишь всегда первая.
– А вот это – правда, – согласилась гостья. – Я действительно ухожу первой, только люди в это не хотят верить. Они надеются...
– Зачем ты всегда обманываешь их?
– Не знаю. Наверное, они сами хотят обманываться...
Гостья собрала тонкие нити невидимой паутины с задумчивого женского лица, дважды оглянувшись, тихо ушла лгать другим.
Аглая вытянула совсем маленький клочок бумаги, вытянула наугад:
"Любимый! Когда покрывало боли застелет мой разум, когда шлейфы смрадного дыма скроют от глаз солнце, сердце мое будет знать, что его сияние вечно. Ты – мое солнце. Казнь – завтра утром".
– "Казнь завтра утром..." – прошептала Аглая. – Утром... Я не боюсь казни. Я боюсь только того, что ты не простишь себя...
– Я не прощу себя, – услышала она вибрирующий у самого уха голос. – Ты была моя, и я не спас тебя...
– Ничего, любимый, – ответила Аглая, слабея от этого голоса... далекого... знакомого, тихого... как мертвый сад, в котором на тонких ветвях бесконечных деревьев качаются еще не рожденные сны... в котором заблудившийся ветер лежит, как заколдованный странник...
Аглая изо всех сил сжала голову руками. Лязгнул железный засов и раздался голос – другой.
– Как долго ты являешься ведьмой? Отвечай!
– Как... ты стала... ведьмой! Говори!
...говори... говори... говори... говори...
– Кого ты выбрала в качестве своего инкуба?! Имя!
Средневековая весна швырнула кровавый плащ на поднятую дыбу, застыла в экстазе последнего мига и исчезла.
Аглае больше незачем было читать пергаментные протоколы. Она все знала.
Она наяву увидела, все, что случилось тогда.
– Ты хотела на небо, там и очутилась, дорогая, – сказала она сама себе в лице молодой вдовы и продолжила задумчиво: – А пожить – не пожила. ...Тебя вырастили в чистоте и непорочности, замуж взяли прямо из монастыря... Помнишь тщедушного графа, мужа своего? Он концы отдал на дворовой девке, когда ты его дитя под сердцем носила... Граф дух испустил, а плод его в тебе так и не прижился. Как ты плакала над этим крохотным каменным гробиком!.. А потом увидела Иеремию... И он тоже тебя узнал... Ваша любовь не была плотской, она была безгрешна, ваша любовь...
У Аглаи на глаза навернулись слезы. Наспех засунув в сундучок четырехсотлетние свидетельства своего одиночества, она убрала их в шкаф. Потом машинально набрала нью-йоркский номер мужа, сообщила, что не приедет, потому что не приедет никогда. Что он, муж, может быть свободен в своих действиях, ибо она встретила другого человека и ждет от него ребенка. Что развод он получит, как только пожелает. Никаких материальных претензий к нему не будет предъявлено. Если ему, мужу, удастся устроить свою судьбу, она будет счастлива.
Разобравшись с прошлым, Аглая села рисовать любовь.
Жертва
– Пить, – прошептал Вульф и снова провалился в зыбучесть раскаленного беспамятства.
Чудовищный вихрь из крохотных кубиков обрушивался на него, острием вонзаясь в мозг.
– Пить...
Пересохшие губы жгло надменное солнце, жестокое, как палач.
– Пить....
Кто-то перевернул гигантские песочные часы, и острогранные кубики со скоростью воспоминания понеслись в обратную сторону.
Вульф услышал:
– Мы уйдем... Нам надо идти... Сыпучие пески заметут следы наши... Но ты всегда будешь... но ты всегда будешь... но ты всегда будешь...
– Ты? – спросил Вульф. – Это ты... Ты пришла... Ты вернулась...
Вульф протянул руки навстречу бесплотному миражу... Он хотел подняться...
– Не надо вставать... Нельзя... – пропел ласковый голосок за спиной.
Фарфоровое личико с узенькими серпиками черных лун склонилось над ним.
– Нельзя вставать – повторила маленькая служанка и нежными ручками приложила ко рту Вульфа влажную ткань.
– Дядю схоронили? – смотря в пустоту, спросил он.
– Хоронят, – мило улыбнувшись, кивнула дивная статуэтка. – Он скоро вернется.
– Кто? – глухо спросил Вульф.
– Он. Старик, – пояснила улыбающаяся девочка. – Я знаю, что он вернется... Посмотреть на ребеночка обязательно вернется...
– На какого ребеночка? – беспомощно переспросил молодой хозяин.
– На девочку, наверное... – засветилось фарфоровое личико.
Вульф закрыл глаза.
– Если рождается ребеночек в течение года, то тот, кто умер легко, обязательно возвращается, чтобы благословить роды, – помешивая серебряной ложечкой чай, рассказывала возбужденно таинственная островитянка. – Когда я рождалась, ко мне моя бабушка приходила. Я помню... Ой!
В дверях стояла Фаруда.
Плотная шаль горя укутывала тонкий стебель ее плоти.
Остуженные на жертвеннике запретного Знания угли глаз смотрели на Вульфа. И – чуть правее.
Аглая без конца точила мягкий карандаш. Выбрасывала один испорченный лист за другим. Думала. Снова принималась за работу.
Она рисовала любовь.
...По тонкой серебряной нити, над бездной, кишащей сомнениями...
...По бликам далеких звезд, не помнящих свои имена...
...По льду неверия...
...По заточенным пикам боли...
...По слепящему свету...
...Навстречу сгущающемуся счастью...
Шла Любовь.
Она была обнажена, беззащитна, но не одинока. В зеркальных чертогах ее ждало отражение, уже миновавшее опасный и трудный путь.
В дверь тихонько поскреблись. Аглая перевернула лист с рисунком обнаженной любви и пошла открывать, на ходу пытаясь понять, кого принесла нелегкая.
На пороге стояла еще сильнее потупившаяся Машенька.
– Простите, – сказала она, норовя просунуться в дверь.
Аглая не убрала руки с металлического холодного косяка.