* * *
– С ума сегодня все посходили! – еле успев увернуться от невесть откуда вынырнувшего палевого "Мерседеса", возмутилась Аглая и нелогично добавила про себя: – как на верблюдах по пустыне едут – куда ни попадя!
И лишь спустя мгновенье поняла, что автомобиль этот был миражем. Он двигался навстречу, летел на скорости неотвратимой беды. И – исчез... Его фары были похожи на скорбные глаза женщины из сна.
Ночные фантазии
Измотанная дорогой, занявшей в три раза больше времени против обычного, Аглая наконец-то добралась до дома. На ее стоянке торчал чей-то чумазый драндулет. Женщина замерла. Нет! Нет, нет, нет. Нормальный, желтого цвета номер. Израильский. Почему-то он показался черным, арабским – могильной ямой с белой датой конца. Здесь нет палестинцев!
Сделав два круга по нелепым улочкам с односторонним движением, она припарковала машину у ближайшей овощной лавки и под кипятильником ненормального солнца поплелась домой.
На столе стояли намытые Аликом фрукты, под салфеткой – купленные им же миндальные пирожные.
– Интересно, что он рассчитывает за все это получить? – хмуро подумала Аглая и, не притронувшись к угощению, пошла прикорнуть. На полпути в спальню ее остановил телефонный звонок.
– Эглая, – услышала она свое имя.
Звонил Старик, у которого она работала сиделкой несмотря на то, что две у него уже были: Фаруда – сухая выжженная ливийка, быстроглазая и неприветливая, и абсолютно беспрекословная девочка-филлиппинка, выполняющая всю грязную работу по обслуживанию полупарализованного, абсолютно немощного, но цепкого и ясного умом человека.
Звонил Старик, по чьей просьбе она вчера поехала в Иерусалим и там угодила – уже по собственной дури! – в этот ад... во временную расщелину... в страшное место, где гнев Господний истреблял грешную плоть человеческую.
– Я вас внимательно слушаю. Нужна моя помощь? – собранно ответила она.
– Эглая, – гортанно коверкая ее имя, повторил Старик. – Письмо все еще у тебя? Хорошо... Самолет моего... родственника... – Старик сухо кашлянул. – Родственник не прилетел вчера. Он прилетел сегодня. Обстоятельства... Можешь ты завтра прийти ко мне? Время – обычное...
Старик не обращался к ней прежде с подобными просьбами.
– Конечно, могу. Я обязательно буду.
– Письмо вернешь, – раздалось в трубке, и пошел отбой.
Аглая не могла понять, почему ее так взволновала просьба Старика. Но – взволновала.
В раздрызганную картину последних двух дней этот звонок добавил какой-то странный тон. Он был значим. Безусловно! Он высвечивал что-то... важное?.. как на невидимом аркане притягивал... Что!?
– Какой завтра день?!
Аглая запуталась во времени, в своих ощущениях, алогичностях и сюжетных ходах событий последнего времени.
– Дура! – обозвала себя Аглая за безрезультатные попытки разобраться в собственных подозрениях. – Деньги тебе платят за просто так! Правильно? Правильно! Гете она, видите ли, в оригинале умирающему читает! Это работа? Это стоит столько, сколько ты получаешь? Кинули тебе кусочек сыра... Бесплатного... Но если допустить, что все просто... Просто кто-то не прилетел...
...Механически помешивая ложечкой чай, куда так и не положила сахар, она пыталась вспомнить – во всех подробностях – когда в действительности начались странности.
Ведь не сегодня оке?
И – не вчера....
Кто принес ей эту газету с объявлением, именно тогда, когда муж, столь неожиданно получивший приглашение на работу – годовой контракт! – из "MICROSOFT", уехал в Америку?
То, что подозрительно быстро оформлялись документы, словно их кто заговорил, объяснить можно: повезло. Но газетка-то откуда взялась? Ведь она появилась именно в тот день, когда муж уехал.
Точно! Аглая вернулась из аэропорта... Зашла в вылизанный, вычищенный еще накануне от всякого рекламно-газетного хлама дом... Тут же позвонила Соня, мужнина тетка... Аглая ей сообщила, что самолет улетел вовремя... Снова самолет!.. Тетушка со вздохами, паузами и чистой воды вампиризмом принялась рассказывать о "мерзавках-служащих" из службы Национального страхования, ругать своего мужа – "остолопа, купившего курей замороженных на шекель дороже, чем на рынке продают..." Уставшая Аглая присела у журнального столика... На пятой тетушкиной болезни – провались она пропадом! – взяла в руки эту самую газету... Задаваясь одновременно двумя вопросами: о каких именно паразитах – то ли тараканах, то ли религиозных тетушкиных соседях идет речь; и откуда на столике оказалась "толстушка", Аглая от скуки начала медленно листать страницы.
– К сожалению, Софья Соломоновна, мне надо убегать, – сказала она, наткнувшись на это странное объявление...
...Очень странное объявление...
– Куда?! – чуть не захлебнувшись на полуслове от возмущенья, спросила тетушка.
– Потом объясню, – несчастная жертва родственного террора с превеликим удовольствием надавила рычажок телефонной трубки.
НА РОЛЬ ШЕХЕРЕЗАДЫ
ПРИГЛАШАЮ МОЛОДУЮ КРАСИВУЮ ЖЕНЩИНУ.
БЛЕСТЯЩЕЕ ЗНАНИЕ НЕМЕЦКОГО ЯЗЫКА ОБЯЗАТЕЛЬНО.
"Старый маразматик" – мгновенно определила возраст подателя объявления Аглая. Потом засомневалась и свое бессознательное первое ощущение по этому поводу многажды опровергала. Версия, что это дурное объявление – розыгрыш, казалась ей более вероятной.
Был еще вариант: какой-то ушлый малый желает поснимать сливки из-под трусиков молоденьких легковерных дурочек.
Но при чем здесь блестящее знание немецкого!
Пахнущие дешевым фарсом, типографской краской и, почему-то, опасностью, эти рекламные строчки день ото дня все больше места занимали в голове женщины. Из черных цепочек газетных буковок каким-то непостижимым образом в ее воображении складывались мозаики и живописались картины – ни на что виденное ранее не похожие.
Буйный цветистый Восток с его караванами и шелками все явственнее накладывался – как лупа на карту – на холодные готические соборы Германии, накрывая их нежно-скользящими июлями ночей. Или наоборот. Готика острыми шпилями пронзала библейские, бездыханные от солнца пейзажи. Тусклые и по-иезуитски беспощадные.
Ароматы тоже путались. Едкий запах костровинквизиции мешался то с солнечно-пыльным, то с тяжело-влажным средиземноморским ветром, гуляющим по дворцам жестоких властителей. Древних, как их языческие боги.
...Бой часов плыл поверх всей этой мешанины...
По ночам Аглая, совершенно выбитая из колеи, не могла заснуть. И тогда она перед зеркалом усаживалась в позе восточной наложницы, накидывая на себя – по очереди – струящиеся легкие ткани, которых в ее гардеробе было не так-то и много. В конце концов, из золотистой туники она смастерила лиф, нашила на него старые бусины, из остатков ткани приладилась сооружать чалму. Сиреневый газовый шарф служил в этом наряде Шехерезады шароварами. Стекая сладостно-порочными складками к коленкам, он, увы, никак не дотягивался до тонких щиколоток, и тогда Аглая наклонила зеркало под таким углом, что изъян этот просто-напросто исчез.
Иная женщина – не Аглая – и иная реальность – не нынешняя – жила в тусклом зеркале по ночам целую вечность – неделю, на исходе которой и было принято решение – позвонить немедленно!
На третьем гудке на том конце провода подняли трубку. Липкий холодок, пробегающий по спине последние полчаса, резко усилился и стремительно переместился в живот. Оглушенная странным предчувствием, Аглая изо всей силы вдавила рычаг в телефонный аппарат.
Сердце заколачивало сваи в мерзлую стену груди.
Она отодвинула телефон от себя, подошла к окну, долго пыталась сложенной газеткой прибить тупо бьющуюся о стекло муху. Та, наконец, сделала резкий зигзаг в воздухе и вырвалась из стеклянного плена на волю через распахнутую половинку окна. Аглая вернулась в холл. Жужжание так и не убитого ею насекомого висело в воздухе. Или это был иной звук? Он был летним, полуденным... напоминающим что-то далекое-далекое, забытое...
Решительно набрав номер телефона, Аглая услышала короткие гудки. Занято.
– Еще одна Шехерезада выискалась, не иначе, – сказала сама себе надменно Аглая.
Зацепив себя за самое больное – самолюбие, она успокоилась окончательно, тщательно свернула газету, бросила ее в мусорное ведро...
Спустя полчаса еще раз набрала въевшийся в память номер.
...Как давно это было! Месяц назад? Два? В голове все смешалось...
– Алло, – услышала она сухой голос и непривычное разбиение на слоги.
– Алло, – еще раз поскребся к ней в ухо голос.
– Здравствуйте, – сказала Аглая, – я по объявлению.
– Алло? – в третий раз царапнул ее голос из трубки.
– Я по объявлению, – с напором сказала Аглая.
– Мне недавно в руки попалась газета, – еще более громко произнесла женщина заготовленную ложь и извинилась, что, может быть, звонит слишком поздно и беспокоит зря.
– Хорошо, – услышала она.
Не совсем поняв, что означает это безынтонационное "хорошо", она продолжила торопливо:
– Вам требуется молодая женщина, знающая в совершенстве немецкий язык... Мне тридцать восемь лет. Я замужем. Закончила Романо-германское отделение Московского университета. Много лет работала переводчиком. В Германии была неоднократно.
Она задумалась, что бы еще добавить.
– Хорошо, – нисколько не оживляясь, повторил голос.
Аглая рассердилась. Вытащила из сумочки маленькое зеркальце, поднесла его к лицу и, наблюдая, как у отражения глаза становятся все более яркими и негодующими, холодно спросила:
– Что – хорошо?
– Хорошо, что ты позвонила.
– Идиотка, – про себя назвала свое отражение Аглая, а вслух незамедлительно спросила:
– Вы намерены нанять женщину на тысячу и одну ночь? Говорить на немецком ей нужно будет в постели?
– ...Надо будет... два раза в неделю... в вечерние часы.... читать мне литературу... в оригинале.... И, по мере надобности... – в голосе появились сиплые нотки – писать деловые письма... моим партнерам и, одновременно, друзьям... в Германию... Я жду тебя завтра в восемнадцать часов по адресу... Записывай.
Аглая покорно взяла ручку.
– Повтори! – скомандовал Старик.
Она повторила.
– До встречи. Не опаздывай, – еще более повелительно сказал человек.
С того часа обыденная Аглаина жизнь была переведена в какое-то иное временное измерение...
Голос из ниоткуда
Аглая с силой, чего раньше никогда не делала хлопнула крышкой стиральной машины.
– Муж не звонит, вчера чуть не вляпалась в какое-то дерьмо... А может и вляпалась... Сейчас явится Алик из магазина, и я буду вынуждена слушать, что молоко в синем пакете – трехпроцентной жирности – мое – будет стоять на верхней полке, а однопроцентное – его – на нижней. Потом все равно все забуду... Какие-то полки, ковры, магазины, жильцы, письма, Мефистофели с фаустами и... эта сволочь из муниципалитета! Ну что его дернуло именно на ту улицу с проверкой сунуться, где я припарковалась! Теперь штраф плати!
Подведя печальный итог своей жизни, Аглая уселась на краешек бачка для грязного белья. Руки ее чуть подрагивали, скрытое глубоко в мышцах напряжение криво и уродливо перекашивало что-то внутри. Глаза тускнели и стыли.
Она думала о позавчерашней поездке в Иерусалим.
Подцепив тонко-призрачную ниточку из спутанного клубка воспоминаний, стараясь снова не заблудиться во вчера, Аглая пошла дорогой логики. Попыталась пойти.
Почему она поехала в Иерусалим?
Потому что там была назначена встреча.
Встреча была назначена ровно неделю назад, во вторник.
Так, это был действительно вторник, а не четверг. Семнадцатое число. Нет, восемнадцатое.
Она уходила от Старика, уже попрощалась... У самого порога комнаты он остановил ее своим карканьем. Сказал же буквально следующее: "Я попрошу тебя, Эглая, об одном деле. Оно очень важное. Твои труды я оплачу". Аглая стояла, полуобернувшись, и ждала.
Старик молчал, перебирая четки парафиновой рукой с синими веревками вен. Он перебирал каменные четки своей полумертвой рукой и не смотрел на помощницу.
Да, он смотрел не на нее, а на письменный стол, чем-то напоминающий бильярдный. Она, Аглая, перевела взгляд на лежащие там бумаги и осторожно подошла поближе.
...Поверх коричневой кожаной папки с тиснением, в которой содержалась переписка с бароном фон Либенштайном, постоянным сокорреспондентом Старика, лежал конверт.
Был ли конверт, когда Аглая пришла на работу? Бог его знает! Но кажется, что нет.
В какой-то момент в комнату приходила эта высохшая слива – Фаруда. Может быть, она принесла его? Может быть. Аглая не видела. Она старалась никогда не смотреть на старшую служанку – и не смотрела: не приведи Господь встретиться с этой ливийкой взглядом...
Пауза – когтистая лапа зверя – зависла в воздухе.
Наконец Старик часто и хрипло задышал. Голова его уперлась в грудину. Аглая метнулась к колокольчику, уже схватила его, еще раз глянула на хозяина. Тот прозрачно посмотрел на нее и поднял указательный палец. Еле шевельнул им. Аглая поняла: служанку звать не надо. В памяти внезапно заворочалась фраза из "Фауста", продиктованная час назад Стариком, и каллиграфически выведенная ею на дорогой бумаге. Эта фраза служила ответом на последнее послание барона фон Либенштайна.
"Здесь даже воздух чарами кишит, и этих чар никто не избежит..." – магическое кружение фразы все усиливалось...
Старик и его сокорреспондент, очевидно, такая же мумия в пледе, ей-Богу, играли в какие-то странные игры друг с другом. И она в этом участвовала. Именно она еженедельно записывала за Стариком одну-единственную фразу из Гете, вкладывала лист в конверт и отправляла послание почтой. Это была ее обязанность.
В ответ, тоже еженедельно, из убийственно дисциплинированной Германии, полной шпилей, старых грехов и розовых колбас, приходило столь же странное сообщение. Ни слов приветствия, ни слов прощания. Только гербовая печать, число и маловразумительная цитата. Как правило, тоже из "Фауста".
– Я прошу тебя, Эглая, не опаздывай, – сказал Старик наконец, сообщив, что такого-то числа, во столько-то часов ей следует быть в таком-то месте, в Иерусалиме.
Там она должна передать это письмо.
Кому Аглая не спросила, поняв, что Старик умышленно не говорит этого. Она старалась никогда ничего не спрашивать здесь, приняв четкий сигнал на подсознательном уровне – ни во что не вмешиваться. И не вмешивалась, следуя голосу интуиции, которая ее практически не подводила.
Итак, что-то в этой завязке, в этой предыстории иерусалимской поездки, по-настоящему смущало Аглаю... Что-то не стыковалось. Что? Она припомнила все до мельчайших деталей: как уже уходила, и Старик окликнул ее; попросил выполнить поручение, долго молчал... Ну и что? Паузы не были чужды его речи, отнюдь...
Здесь все чисто. Единственное, за что можно было зацепиться... Но это маловероятно... Кто писал письмо, которое она должна была отвезти в Иерусалим? Не Фаруда же! И не филиппинка...
– Дед нашел себе еще одну Шехерезаду! – съязвила она. – Не такую чопорную и прикрытую во всех местах, как нынешняя!
Версия тут же была отметена за непригодностью. Ибо домысел никоим образом не объяснял того, что с ней случилось в Иерусалиме.
– Дальше... – Аглая потянула ниточку из клубка воспоминаний. – Что же было дальше?
Незнакомец на встречу не явился.
Ну и что!
Мало ли в жизни нестыковок.
Под обстрел попал, скажем, или – в теракт...
Ах, да, самолет не прибыл! Как она забыла об этом! Старик же сказал: "Он не прилетел вчера, он прилетел сегодня".
Но почему она узнала об этом только сейчас? Почему ей не позвонили раньше?
Аглая устало провела ладонью по лицу и сама себе вслух сказала, внятно произнося каждое слово:
– Меня никто... силой... не тянул в этот подвал... полный роскоши! Сама пошла, еще и рада была. При чем здесь Старик! Он вообще ни рукой... ни ногой... без посторонней помощи! ...двинуть не может. Хватит придумывать!!!
Она встала с бельевого бака. И чуть не повалилась на пол: затекшие ноги не держали. Пока она их растирала, и Старика, и подвал, завешанный коврами и тайнами, и сам Иерусалим смыло из мозаичного мира полуяви.
Стиральная машина вошла в фазу интенсивного воя и высоса остатков влаги из нежного женского бельишка. Простонав на стадии финала, наконец, самообесточилась, и, бездыханная, сладостно замерла.
Аглая длинными пальчиками нажала все нужные кнопки, открыла крышку, раскрыла барабан, и, достав первым тот самый шарф, в котором по ночам играла в восточную чародейницу, вдруг услышала явственный, довольно низкий и фатальный голос.
– Теперь ты моя, – сказал этот незнакомый сильный голос из ниоткуда.
Вернее, не из ниоткуда, а из правого потолочного угла узкого технического балкона.
Аглая даже посмотрела туда, откуда раздались слова. Естественно, на потолке, кроме паутинок и небольшого круглого пятна отсыревшей штукатурки, ничего не было.
Она раздвинула жалюзи. Многослойный горячий пирог уличных трезвонов с маху влетел в душное помещение. Отходы чужого житья лезли в открытое окно нагло, как рыжие тараканы. В доме напротив мать орала на плачущего ребенка... В истошном требовательном крике заходился чей-то муж...
Аглая высунулась в окно и посмотрела вниз: там никого не было, во всяком случае, способного членораздельно говорить. Только кошка, ее серая Бася, в воинственной позе, вонзясь взглядом в какую-то точку рядом с хозяйкиным плечом, стояла на пне спиленного на днях дерева, готовая растерзать воздух. Аглая глянула вверх... Никого.
– Будем считать, что послышалось, – решила она, прекрасно осознавая, что считать так не будет никогда.
В дверь вежливо поскреблись.
– Тебе помочь развесить белье?
Тембр голоса жильца никак не походил на тот, что скальпировал Аглае затылок.
– Спасибо, Алик, я сама справлюсь, – приоткрыв дверь, сказала Аглая. – Мне не тяжело.
...Когда ночь, сытая от съеденного дня, томно растянулась на крышах домов, пушистыми лапами доставая до земли, Аглая все же задремала. На переброшенной из изголовья в ноги подушке, лицом вниз, подложив под грудь сцепленные вместе кулаки, она молча ушла из этого будничного сентябрьского дня, так ничего и, не поняв, ни до чего не докопавшись.