– Проходим один зал. Потолки высоченные, вместо стен... – Аглая задумалась на секунду и, словно рассматривая висящую перед ней картину, начала описывать дальше. – Вместо стен – водопады ковров. Серебряные чаши-раковины на мраморном полу... Огромные... И зеленая подсветка. Ощущение, что идем по морскому дну... Следующий зал. Там один-единственный ковер, златотканый... Посредине зала – фонтан. Из него пьет воду львица с янтарными глазами. Я ее сначала за живую приняла, даже испугалась немного... Идем дальше... У меня рябит в глазах: ковры, ковры, ковры... Они шевелятся. Мне так кажется, во всяком случае. Думаю: куда ведет-то! Куда!? Подумала – и нехорошо стало. Воображение разыгралось: вот приведут тебя, говорю сама себе, в последнюю комнату, швырнут на ковер персидский и... Изнасилуют! Убьют! На кусочки расчленят! А вокруг зулусы с обнаженными саблями. Или звери дикие...
Юрка скребанул в бороде.
– Ладно, там на мою невинность так, в конце концов, и не посягнули, кажется, – на секунду споткнувшись и, словно бы вспомнив чего-то, сказала Аглая и подробнейшим образом принялась описывать туалет, каких она сроду не видывала.
Она даже развеселилась немного, рассказывая, как маленький воришка шевельнулся в ее душе при виде изящных статуэток, расставленных на раковине. Но тут же сникла. Тревога, снедающая ее, оказалась сильнее природного дара смотреть на ситуации, даже самые сложные, полушутя.
– Юрочка, когда я вышла, увидела, как какая-то фигура буквально растворилась в стене. Стою, думаю, показалось или нет? И еще думаю, что самой ни за что не выбраться из этого лабиринта подземного... Тут появился мой повелитель, кивнул, чтоб за ним следовала. Идем, а залы совсем другие. Поменьше. В одном из них – гобелены старинные, кресла готические. Приглашает сесть. Я стою как каменное изваяние и делаю вид, что совсем плохо иврит понимаю. Он переходит на немецкий и что-то объясняет мне про искусство Средневековья. Я непроизвольно реагирую: отвечаю тоже на немецком. Откуда он знает, что я владею этим языком – в голову не пришло спросить! Почему-то начинаю излагать концепцию карнавальности инквизиции... Султан мой слушает, понимающе кивает. Я радуюсь, что встретила в кои-веки компетентного собеседника, усаживаюсь в кресло, придвинутое им. Что-то пью, какой-то странный чай. Или, скорее, настой. Откуда он взялся?! Кто мне подал этот стакан – даже не заметила! Вдохновенно разглагольствую и не могу остановиться.
– Ну да, иногда у тебя такой словесный понос открывается... – иронично произнес Юрчик.
– Не говори гадости, мне и так тошно... И не перебивай, если можешь... Теперь не помню, на чем остановилась.
– Но том, что сидишь и треплешься.
Аглая взглянула на друга укоризненно.
– Тут появляется слуга. С подносом. Там фрукты, вино... Глянула на него – и сердце оборвалось. Господи, думаю, что я тут делаю?! Зачем пью?! Может, это отрава! Может они – работорговцы! Откуда это богатство?! Почему меня сюда заманили и ублажают? Что, наверху туалета нет? Продавцы из верхнего магазина малую нужду на золоченых унитазах справляют? Чай в сторону отставила, от вина отказалась. Молчу. Потом резко перехожу на высокий иврит, чтоб знали, что я гражданка Израиля, может быть, даже персона какая-нибудь важная, и государство меня будет искать. Служка исчезает. Юноша извиняется, говорит, что сейчас вернется и выходит следом за ним. Я сижу, как парализованная. Ругаю себя на чем свет стоит: почему не встаю, почему не ухожу?! Чего жду?! Бог его знает! Светильники горят... Гобелены мрачнеют. Или это у меня в голове мутится... Начинаю чувствовать, что как бы одурманена. Какой-то запах, мне показалось, вокруг витает... Сладкий, очень приторный. Все, думаю, анаша. Или гашиш. Или Бог его знает, как эта отрава называется. Сами ушли, а я сейчас усну и проснусь рабыней в какой-нибудь африканской стране. Или в азиатском борделе... Встаю. Ноги не слушаются...
– Аглаюшка, ты, может, просто разморилась, спатеньки захотела. А твое воображение... бурное... – перебил Юрчик.
– Заткнись, а! – отрезала она. – Ты понимаешь, что я не помню, что со мной было больше трех часов?! Я по-всякому считала. На лестницы, залы и туалет полчаса, на болтовню столько же... Час! Пускай полтора! Но не три! Допустим, на мобиле цифры сбились. Он падал, я говорила тебе! Нет!? Но солнце-то? Я что, не знаю, когда оно садится?! Когда вышла оттуда, солнце уже шло на закат. А приехала – в полдень!
Аглая, прикусив губу, выжидательно глядела на друга. Тот потянулся к маленькому телевизору, стоящему на убогой тумбочке, включил его.
Кукольные глаза диктора уставились в противоположную стену. Через минуту шевелящийся резиново рот начал выговаривать слова: "По предварительным оценкам, жертвой террористического акта в Иерусалиме стали восемьдесят израильтян. Террорист-самоубийца..."
Юрка матюгнулся и сделал звук громче. Но диктор, сморгнув дважды, сообщил, что подробности – чуть позже.
По немому экрану телевизора продолжали ездить "амбулансы", груженные черными мешками с трупами, в лужах крови плавали осколки витринных стекол...
– Суки! – Юрка вслепую нашарил в ящичке упаковку лекарств. – В свиные шкуры их заматывать после смерти! Хрен тогда к девственницам в рай попадут!
Выдавив сразу три таблетки на ладонь и закинув их в глотку, он повернулся к Аглае.
– Так, говоришь, память потеряла? Да?
Аглая насторожилась.
– А амулетик с тобой был?
Она торопливо кивнула.
– Ну, значит, ничего с тобой плохого быть не могло. Запомни: ты – защищена.
Женщина еще раз кивнула, очень доверчиво...
– Амулетик-то я тебе надежный сделал. Ты не бойся – пока он с тобой, будешь неприкосновенна. Ни хрена тебе никто ничего плохого сделать не сможет... Ни эти, с чумазыми рожами палестинскими, ни те – хвостатые... Никто! Я амулетик твой знаешь в каких мирах надыбал? Не знаешь... Туда вам ходу нет, где я бывал. Туда таких нежных не пускают, Аглаюшка... Я за этот амулетик цену ого-го какую заплатил.
Не очень-то хотели секрет открывать. Но я попросил. Я очень попросил для тебя, Аглаюшка. Ты не сомневайся, я правду говорю... И скажу тебе, что вещицу эту не одна ты носила. Не знала?.. Ох, какая у нее еще хозяйка была...
Юра медленно подходил к Аглае, притворно сладко улыбаясь, тонируя мурлыканьем голос. Гора его тела дышала первобытностью и силой. Вплотную приблизившись к гостье, он обхватил ее за плечи, ведя свои огромные ладони вверх, к горлу.
– Задушить, что ли, меня хочешь? – слегка отстранилась Аглая.
– Тебя?! Аглаюшка?! Что ты такое говоришь! – Юрка отпрыгнул. – Разве я могу тебе что-нибудь плохое сделать! Я же к тебе не для того приставлен, я помочь тебе хочу.
– Ага! – возмутилась она. – Помощник! Придушишь, и пикнуть не успею.
– Да не бойся, милая. Я теперь совсем здоровый. Ситуацию под контролем держу. Я их перехитрил, они до меня больше не доберутся. Веришь?
Юрка стал как-то оседать и стареть на глазах: видимо, начали действовать лекарства.
– Я тебе еще яишенку сделаю, – сказал он, надевая фартук. – Только погоди чуток, я только прилягу на минуточку, а потом сделаю. Не уходи, Аглаюшка... Пожалуйста, не уходи без меня....
Она осталась одна в маленькой кухоньке, где было много всякой хохломы, и на кривом удилище судьбы, вознесшей ее в Иерусалим, трепыхалась сметенная душа...
Вернулась с работы Наденька, молча поставила перед Аглаей чашку, налила крепкого свежего чая, спросила:
– Аглая, ты чего такая в последнее время?
– Какая?
– Ну, вздернутая какая-то. Что-то случилось?
– Я не знаю, Муся, – честно ответила Аглая. – За исключением какой-то фигни, ничего не случилось. А ощущение – что я куда-то проваливаюсь, будто меня засасывает что-то... Так, наверное, зверь себя чувствует, когда его окружают охотники, стоящие против ветра. Запаха нет, а опасность – вот она, в воздухе витает. И трепещет зверек, ничего не понимая...
– Ну, допустим, на трепетную лань ты вовсе не похожа, – трезво рассудила Наденька.
– Да мне и не страшно. Я просто не могу состыковать некоторые вещи. Я рассказывала Юрчику: была на днях в Иерусалиме, и там со мной что-то случилось, какой-то провал памяти... Очутилась я в одном очень странном месте, осталась одна, смотрела на гобелен, который висел напротив. И вдруг, – Аглая передернулась, – вижу. Мусик, я, правда, видела это... Что я... Или не я – не знаю... Какая-то старая женщина, во всяком случае, старее меня... А я как бы внутри нее. Сама же я понимаю, кто я и где я... Я, Мусик, не спала. Я даже глаза не закрывала. Они у меня знаешь, как были распахнуты... А картины одна на другую наслаиваются...
Эта женщина в каком-то доме, каких я сроду не видела... Там очень узкие комнаты были. И темные... Ступени каменные... А с улицы... Этот дом был забором, тоже каменным, обнесен... Такие вопли раздавались страшные... Один голос был особенно истошный... Я видела каких-то людей у дома... Потные, лохматые... Женщины визжат, хохочут... Жесты непристойные делают... Мужики как зверье бешеное – тявкают, скалятся... Оргии... Тут же дети чумазые... Одну девочку мерзкий старикан прямо в рот... О, Господи! Она захлебывается... Факелы дымят. А я... Ну, не я, а эта женщина, она напугана... А в доме – гости. Их двое. По виду – нищие, но лица какие-то у них особенные. Светлые? Не знаю, особенные... Муж ее с ними говорит, объясняет что-то, умоляет даже. Потом выскакивает на улицу, к этой толпе... У одного там были длинные желтые зубы, он все челюсть вперед выдвигал и лязгал ею. Другой дергался. А еще один, весь волосатый, он все время чесался, я даже слышала этот звук... И – смех... Они так смеялись....
Аглая сужасом зажалауши руками. Справившись с собой, заговорила снова:
– А мне – то есть ей! – страшно. Она слышит, как муж обещает дочек этой толпе вывести. С улицы ничего не слышно – а она слышит! Тут же побежала по дому, ищет девчонок... И найти не может... Из комнаты в комнату, а вопли все дичее, радостнее... Там окошечко крохотное было. Она метнулась к нему – посмотреть. А сердце как ножом скоблят – боль такая! ...Не было ее дочек на улице... Она снова мечется по дому...
А потом случилось что-то... Не знаю что! Муж: вернулся. Идет к ней. Медленно как-то... Как-то не так. Хромает. Да, он хромой был. Точно. Я видела!
А на улице вся толпа уже на четвереньках ползает, беспомощно... И у всех глаза белые, вздутые, слепые глаза... И – тихо. Не одного звука не слышно. Только стук ее сердца.
Аглая, тяжело дыша, наконец, отвела взгляд от картины, бледный слепок которой пыталась обрисовать, взглянула на Мусика. Та спала, положив голову на скрещенные руки, и тихонечко посапывала во сне.
Пришел Юрчик. Поцеловал Аглаю в маковку, расталкивая Мусика, запел басом "Ерушалайм шель заав". Мусик просыпаться никак не хотела, Юрчик запел еще громче, Аглая попросила, чтоб он сделал ей горячую пенную ванну.
Ей было очень холодно, хотя на улице был хамсин.
* * *
Старик тоже мерз. Его бездвижные ноги были укутаны одеялами. Девушка-филиппинка, плоскодынное лицо которой украшали изогнутые пухлые губы, осторожно помешивала ложечкой чай в тонком стакане с подстаканником. Ее маятникообразные движения раздражали Старика, но он молчал. Капризы не были властны над ним. Он победил их давным-давно – в самом начале своей немощи.
Болезнь, его редкая болезнь, разрушила кости с той же беспощадностью, с какой каменный жернов размалывает пшеничные зернышки, превращая их в серую муку. Помочь ему не мог никто и ничто. Деньги лишь продлевали мучительность конца, совпавшего с исчезновением родового талисмана. Земной шар с тех пор съежился и движения его в торжественном планетарном окружении стали более хаотичными. Так казалось Старику.
Увы, Вульфа ждала та же участь...
Род стремительно и страшно начал вымирать... полвека назад? Пожалуй... Немногим больше...
...род, звезды которого сияли на ветхозаветном небосклоне, а имена предков перемежались с именами еврейских царей и пророков в старинных свитках ...
Предания гласили, что сила и живучесть сыновей рода таинственна и непостижима, они не погибают в боях, не терпят бедствий на море...
Вокруг этих имен слагались легенды... Века растворились в водовороте времени – а легенды остались. В них говорится о какой-то неведомой охранной силы, помогающей сыновьям рода, и упоминается женщина – Каменная женщина...
...род, воспрявший Фениксом из пепла времен в загадочной холодной рыцарской Германии... Всадники его – крестоносцы – облаченные в железо, влекомые памятью крови, скакали по тернистым путям и тропам, дабы хоть на миг припасть губами к Святой земле, земле праотцев. Тому месту, где в незапамятные времена их далеким предком был найден чудотворный талисман у изножья оживающей по ночам скалы ...И они возвращались из гибельных походов невредимыми. Они – не погибали.
...нетленными оставались рукописи, живыми – картины, созданные сыновьями рода. Они не сгорали в огне, не исчезали, их нельзя было уничтожить... Говорят, творцам их являлась временами женская фигура в белых покровах.
...этот род начал вымирать полвека назад.
Смерть и немощь поселилась в родовых замках с тех пор, как мощный защитный талисман рода, непостижимый как Идея Сотворения, спас от верной гибели старшего брата Старика – отца Вульфа. Талисман спас его и – исчез навсегда.
Смерть начала уносить одного за другим сыновей рода. Беспричинно и безжалостно. В тот же год один – самый старший из братьев – покончил с собой перед полотном Рембрандта. Другой брат повесился в одном из мрачных подвалов картинно-игрушечного замка, тонущего в фонтанных отражениях. Не стало Иехезкеля, Иофама, маленького Азарии... В младенчестве умирали одни, другие погибали в материнских утробах... Белая женщина продолжала являться, но – увы! – не для того, чтоб спасти или вдохновить. Теперь ее появление было сопряжено с очередной смертью.
В конце концов, на ниточке жизни оставалось лишь три узелка: Старик, сам барон, недвижимый уже тридцать лет, и единственный сын его – Вульф, эстет и отменный игрок, с прошлого года начавший сильно прихрамывать в непогоду.
– Вульф, – позвал Старик племянника. – Сядь рядом.
Тот закрыл тисненный золотом альбом с семейными фотографиями, аккуратно пристроил трубку на каминной полке, подошел. Поправил одеяло на ногах Старика, присел рядом так, чтоб дяде не приходилось напрягать голос: единственное, что хранило силу в изможденном теле Старика – был голос. Но и эта сила была на исходе...
– Я тебе не сказал важной детали, – не так заметно, как всегда, катая звуки, сказал Старик. – Фаруда... она вчера гадала на бобах. Она сказала, что один из бобов треснул и развернулся, когда она положила их на юго-восток... Эта Эглая... она о чем-то догадывается... Она... – Старик тяжело и болезненно задышал, подбирая слово, – догадливая... Она, пожалуй, может кое-что... Может... Я таких женщин встречал... У нее на радужной... оболочке... есть отметинка... Особенная... Инквизиторы хо-ро-шо отметинку эту изучили... И руку ее я видел. Там тоже знак начертан... Будь еще осторожнее с ней... Но и время не тяни... Мало времени... Нам нельзя больше ошибиться. Что говорит Давид?
Давид, тот самый статный, похожий на султана юноша, который водил Аглаю по подземному Иерусалимскому дворцу, был приемным сыном Старика. Его взрастили здесь, в старом Яффо, в унылом особняке, в склепе древностей и горя. Грудным ребенком его подбросила под дверь молодая арабка. Фаруда нашла младенца, выпросила разрешения оставить его в доме, вынянчила. Мальчику дали блестящее европейское образование, ему была завещана существенная доля наследства. Но ни в тайну своего рождения, ни в другие тайны рода он посвящен не был.
– Давид, когда привел Аглаю в наше иерусалимское хранилище, боялся, что не выполнит поставленной задачи. Эта женщина строптива, и могла быстро уйти. Могла не поддаться ни на одну нашу хитрость... Он знал также, что во второй раз ты уже не выдержишь дороги в Иерусалим...
Старик кивнул. Эта поездка, первая за десятилетия, чуть не убила его. Но выхода не было: здесь, в доме, Фаруда запретила даже смотреть на талисман. Единственным местом на земле, сказала ей духи, где позволительно ненадолго прикоснуться к реликвии – мог быть только Иерусалим. Поскольку лишь Старик знал тайный код родового талисмана, сокрытый в мистической вязи древних букв, он решился ехать в Иерусалим сам, зная, чем грозит ему дорога. Зная, чего ему будет стоить скрупулезнейшее изучение талисмана-двойника на груди молодой женщины с ведьминскими отметинками в глазах...
– Чтобы задержать ее, Давид начал говорить на ту тему, что, он знал, ее интересует очень и очень... – продолжил Вульф. – В иврите нет соответствующих терминов, и он говорил с ней на немецком, не спросив предварительно, знает ли она язык Гете. Он знал, что знает... Но не учел, что здесь, в Израиле, на немецком не говорят... Вряд ли ей придет в голову, что ты лично посетил хранилище... Но... У нее аналитический ум. Она, если будет думать об этом, скоро поймет, что все связано... Увы, то, что мы предприняли, не было идеальным вариантом. Мы слишком спешим...
Старик с трудом поднял голову и цепко схватил собеседника бледно-сиреневым от предночных болей взглядом.
– Мы не можем знать... когда Каменная... явится. Мы также не знаем, кто из нас – ты или я – кто... первый. Кого из нас завтра не будет... Нет времени...
Старинные канделябры дрогнули от сквозняка. В узкую щель приоткрывшейся двери проскользнула старая служанка, неслышно составила на поднос малахитовые пепельницы и вазы с нетронутыми фруктами. Учуяв взгляд Старика, подошла и встала напротив, вонзив черные стрелы глаз в пол.
– Фаруда... На бобу трещина... появилась... вчера... ты сказывала... Объясни, как истолковываешь гаданье... – велел ей Старик.
– Я спрашивала и мне ответили... – еще глубже дырявя пол глазами, проговорила служанка.
– Мне было показано три вещи... – старуха теперь смотрела прямо на хозяина. – Аглая была на скалах... Она еще не встретилась с Каменной, но ей осталось сделать всего несколько шагов... Я видела их почти вместе... Она уже в дороге...
Племянник и дядя скрестились взглядами, и Старик спросил:
– Фаруда, ты думаешь, если она увидит... Если она увидит... Каменную... Мы не сможем сделать так, как задумали?
– Она просто женщина, – на секунду презрительно дернув узкий шнурок губ, ответила служанка, и на секунду же ее глаза потухли. Но лишь на секунду. – Она запутается и может все испортить. Она либо уедет к мужу, и мы снова потеряем много времени, возвращая ее сюда, либо... Это еще хуже – из блуда войдет к Вульфу: где страх, там и блуд. А Каменная этого не простит. Ее она не заберет – я знаю наверняка. Но нам – не простит.
– Скажи точнее, чего ты опасаешься? – желтый воск усталости лег на лицо Старика.
Фаруда выпрямилась.
– Я не опасаюсь, я знаю, что женщины отдаются без любви... Она такая же... Повторяю: если она войдет к Вульфу без любви, появившийся талисман утратит связь с пропавшим. Все рухнет. И ты, – она показала на Вульфа пальцем, – пойдешь вслед за всеми. Не сомневайся: за тобой уже послано.