Здесь ответ очевиден: внутренняя речь (при всем ее удобстве) могла быть только следствием внешней (звуковой) речи, создавшей номинативную систему, которой и "воспользовалось" мышление, убрав из нее (barbare dictu) фонетическую составляющую.
Разумеется, рождение такой системы могло быть только коллективным делом, организованным по принципу максимальной понятности каждого ее компонента каждому из ее создателей, igitur, строго "звуковым", а, вероятнее всего, на первых порах еще и жестово-пластическо-мимическим. (Богатство системы (количество номинаций) и ее живучесть напрямую зависели как от благополучия, так и от численности стаи.)
(Странно представить себе изобретение ранним "/7ото"-одиночкой пусть и крохотного, но "внутреннего" языка для себя самого, непонятного социуму окружающей стаи. Помимо всего прочего, это представление конфликтует с основными положениями классической зоологии о коммуницировании животных, которые всегда стремятся к видовой общности поз, знаков, звуков, мимики, смысл которых именно в их понятности для окружающих. (К. Линней; Де Фравьер; Г. Гюбер; Л. Брофф "DerZoologische Garten"; Коуч; Бекланд;Д. Ромене, 1888). Более того, подобная ситуация является крайне маловероятной, так как "целостность группы и согласованность действий слагающих ее особей поддерживается на основе непрерывных взаимонаблюдений. Постоянный зрительный контакт между особями и их взаимная ориентация на весь континуум поведения сочленов по группе было предложено называть "структурой внимания"" (Chance М., Jolly С. Social Groups of Monkeys, Apes and Men, 1970).
Простыми движителями организации речи (по всей вероятности) были три фактора: "рефлекс подражания", крайне эффективный именно с учетом перманентно функционирующей "структуры внимания", практический эффект и острые физиологические ощущения.
С рефлексом и практическим эффектом, puto, понятно, а вот "острые физиологические ощущения", которые, возможно, и явились главной причиной появления речи, вероятно, требуют пояснения. Explico.
Что я имею в виду, говоря об "острых физиологических ощущениях"? (Здесь я расставлю факторы не по их реальной приоритетности, а по реестру их академической репутации.)
Прежде всего, это удивительная способность "обозначительно- го звука" (слова) служить новым и острым (почти универсальным) раздражителем, что в свое время не очень удачно попытался сформулировать И. Павлов: "Конечно, слово для человека есть такой же реальный условный раздражитель, как и все остальные, общие у него с животными, но вместе с тем и такой многообъемлющий, как никакие другие, не идущий в этом отношении ни в какое количественное и качественное сравнение с условными раздражителями животных" (Павлов И. Полное собрание сочинений, 195hT.IV).
И. Павлов, безусловно, прав, оценивая возбуждающую роль слова так высоко и категорично, но выделяя "слово" в "исключительно человеческие раздражители", он повторяет свою постоянную "программную" ошибку игнорации сверхважного фактора эволю- ционности любых процессов, в том числе и процесса формирования речи.
Даже если понятие "человек" и употреблять всерьез (что не очень вяжется с принципами нейрофизиологии, которая "насквозь" эволюционна), то в любом случае необходимо понимать, что переход из состояния классического животного в homo не был (molliter dictu) одномоментным; что не было ситуации, когда заснувшее животное наутро просыпалось бы "человеком", т.е. существом, на которое воздействуют особые, неизвестно откуда взявшиеся раздражители, автономные от всей живой природы и ориентированные на его персональную "вторую сигнальную" систему (субстрат которой пока так и не обнаружен ни нейроанатомией, ни нейрофизиологией, и которая до сего дня остается миражом, порожденным силой научного воображения И. Павлова).
Тот самый "многообъемлющий" и действительно сверхсильный "раздражитель", прежде чем стать компонентом обозначенных И. Павловым "чисто человеческих" процессов, должен был быть кем-то порожден, уже сформирован, сделан привычкой и введен в обиход.
Но никаких других создателей, кроме обычных животных, каковыми были homo до определенного (и неопределяемого) момента, у "речи" не было и не могло быть. Даже если счесть такую точку зрения недопустимо радикальной, то все равно придется согласиться с тем, что по крайней мере начало формирования всей вербальной культуры (а этот момент был самым сложным и важным) было положено человеком в его "дочеловеческом", т.е. в строго животном состоянии.
Несомненно, на самых первых порах звуковая номинация предметов, существ, явлений была острейшим физиологическим ощущением, которое вполне способно было быть движителем длительного и зыбкого процесса "создания речи". (Чужая, хаотичная и всегда безразличная огромность мира вокруг, получая имена, приобретая понятность, оживала, становилась предсказуемой и через это - не такой опасной. Понимая глобальность страха, в котором ежесекундно жил ранний homo, окруженный преимущественно его "поедателями", жестокостью природы и конкурентами в борьбе за падаль, легко представить себе, насколько важным было это обстоятельство.)
Более того, "с появлением зачатков речи личный опыт каждого члена стаи мог стать достоянием всех остальных ее членов" (Leonard J. N. в сборнике "Life Before Man", 1997).
Помимо чистых номинаций автоматически вырабатывались и связывающие их ассоциации, порождавшие, в свою очередь, череду сложных возбуждений ЦНС.
Некоторый почти "гипнотизм" процесса возникновения ассоциаций попытался выразить И. М. Сеченов: "Ассоциация есть... непрерывный ряд касаний конца предыдущего рефлекса с началом последующего. Конец рефлекса есть всегда движение, а необходимый спутник последнего есть мышечное ощущение. Следовательно, если смотреть на ассоциацию только в отношении ряда центральных деятельностей, то она есть непрерывное ощущение" (Сеченов И. М. Избр. произв.: в 2 т.Т.1. Физиология и психология, 1952).
Осмелюсь прокомментировать блестящее, но чуть "перегруженное смыслами" высказывание И. М. Сеченова.
Иван Михайлович видит ассоциацию (как следует из его текста) в виде связки рефлексов, молниеносно происходящей в момент создания ассоциативных связей.
Вспомним, что происходит в этот момент? Откуда берется то, что И. М. Сеченов называет "непрерывное ощущение"?
Explico.
Большие группы нейронов коры (ассоциативные центры) мощно адресуются как к гиппокампу, так и к ретикулярной формации. Причем если к гиппокампальным структурам идет "вопрос", то к formatio reticularis уже идет "доклад" о выявленной благодаря ассоциации сути явления. Ретикулярная формация, с учетом этого "доклада", возбуждает лимбическую систему, а та активирует или тормозит агрессии, творя соматический или поведенческий акт.
Как всякий активный и многомерный нейрофизиологический процесс, образование ассоциации попутно, кроме основного "рабочего" эффекта, порождает множественные "ощущения", причем в очень ярком варианте. (Напомню, что именно головной мозг есть средоточие всех тонких "чувствований", и что именно ему любое животное обязано всей гаммой "сладостных" или "горьких" переживаний, а не языку, вагине, желудку, коже или глазам.) Ассоциации же, в отличие от тех процессов, что творятся на "периферии" и афферентно возносятся в мозг, происходят непосредственно в головном мозге, создавая тонкое, непрерывное и опять-таки физиологическое "наслаждение мышлением", о котором мало кто задумывается по причине его привычности.
В цитате из И. М. Сеченова, которую я привел выше, немного сбивает с толку модное в те времена словечко "рефлекс", которое вернее было бы заменить на современное, в принципе, более точное понятие - "синаптические связи". Opportune, "расшифрованная" выше идея И. М. Сеченова не была забыта, но получила определенное научное развитие, к примеру, в дис. Т. Воробьевой "Исследование функциональной организации системы положительных эмоций" (1977); в академическом своде трудов АН СССР "Механизмы памяти" (см. cm. "Эмоции как системный уровень регуляции памяти", 1987).
Вероятно, говоря о дополнительных факторах, способствовавших зарождению речи, будет уместно предположение о том, что номинативные процессы эмоционально объединяли целые группы homo, активируя в каждом члене группы чувство "соощущения" другим homo. Здесь важным фактором является то обстоятельство, что "соощущение", т.н. общность, обостряя часть агрессий, тоже провоцирует множественные сильные физиологические ощущения. (Позже это назовут коллективизмом).
Нет ни фактов, ни даже косвенного материала для гипотезы, чтобы обоснованно предположить продолжительность периода первоначального становления "речи".
Нет возможности и установить тот рубеж во времени, когда поворот "обратно" в "безречие" (т.е. в "гуканье", "рычанье", "визг") был бы уже невозможен для человека, когда никакие внешние факторы уже не могли, вместе с частью homo, похоронить и номинативную систему. (Понятно, что процесс был хрупок до чрезвычайности; любой катаклизм, хищники, межвидовый конфликт, голод - уничтожали не только сами стаи homo, но вместе с ними и их начальные речевые наработки. Igitur, процесс неоднократно прерывался, аннулировался, возобновлялся или возникал в другой стае.)
Ceterum, вообще вопросы датировки речеобразования не представляются мне принципиальными; они все равно остаются ultra limites factorum.
Ad verbum:
Во всем плейстоцене есть лишь два места, куда можно хоть сколько- то оправданно "втиснуть" зарождение и первоначальное развитие речеобразования: это краткая эпоха после I Вюрмского оледенения (23 тысячи лет назад) или период окончания II Вюрмского оледенения (10 тысяч лет назад). Катаклизм, превративший большую часть суши в ледники и приледниковье, минимизировав фауну, несомненно, погубил значительную часть естественных врагов homo, позволив их стаям обрести многочисленность, необходимую для успешного создания "вербальной культуры". В пользу этой версии свидетельствует еще и то обстоятельство, что, наряду с резким уменьшением поголовья "врага", продолжительный холод мог ослабить те факторы, которые всегда самым естественным образом сокращали популяцию homo. Я имею в виду как эпизоотии, неминуемые для любых типов животных, так и влияние эндопаразитов: заразные бактериальные заболевания, трипаносомы, гемоспоридии, различные глисты et cetera, с неизбежной для всякого вида цикличностью вызывавшие падеж в стаях homo. (Без фактора катаклизмов и эпизоотий средняя нормативная выживаемость птиц - 10% из поколения, рыб - от 0,015 до 0,04%, рептилий - 2-3%, амфибий - 1 %, млекопитающих - от 30 до 50%. Нормативная периодичность эпизоотий: птицы - каждые 6-7 лет, крупные млекопитающие - 7-8 лет, грызуны - 3-4 года (Приводится по: Севврцов А. Н. Главные направления эволюционного процесса, 1967).
Впрочем, пора вернуться непосредственно к "внутренней речи".
Лурия характеризует "внутреннюю речь" как предикативную в лекции № VII своего цикла "Язык и сознание":
"Внутренняя речь не является просто речью про себя, как думали психологи в течение нескольких поколений, считавшие, что внутренняя речь - это та же внешняя речь, но с усеченным концом, без речевой моторики, что она представляет собой "проговаривание про себя", строящееся по тем же законам лексики, синтаксиса и семантики, что и внешняя речь. Думать так было бы величайшей ошибкой. Подобное представление ошибочно хотя бы потому, что такая "речь про себя" была бы дублированием внешней речи. В подобном случае внутренняя речь протекала бы с той же скоростью, что и внешняя. Однако известно, что интеллектуальный акт, принятие решения, выбор нужного пути происходят довольно быстро, иногда буквально в десятые доли секунды. В этот краткий период никак нельзя проговорить про себя целую развернутую фразу и тем более целое рассуждение. Следовательно, внутренняя речь, выполняющая регулирующую или планирующую роль, имеет иное, чем внешняя, сокращенное строение".
Puto, что здесь, в очень общих чертах и, по обыкновению, крайне размыто, но Лурия, безусловно, прав. Скорость внешней (фонетической) и внутренней речи (т.е. мышления) несопоставимы, и что именно фантастическая скорость дала те преимущества, что закрепили "внутреннюю речь" как основной инструмент постижения мира.
Эта же скорость была следствием освобождения речи от синтаксических, фонетических и... анатомических оков.
Заметим, впрочем, что Лурия утверждает, что "в подобных случаях внутренняя речь протекала бы с такой же скоростью, что и внешняя".
Здесь сказывается то, что Лурия не был анатомом и, соответственно, плохо представлял себе анатомо-физиологический механизм, задействованный при произнесении слов.
Первые наблюдения за тем, сколь анатомически сложен процесс речеобразования, сделал еще И. М. Сеченов:
"Во время речи замечаются в самом деле, сверх деятельности чисто голосового аппарата, постоянные изменения в положении голосовых связок, сокращения мышц нёбной занавески, языка, губ и, наконец, движения поднимания и опускания нижней челюсти. Стало быть, она производится вообще совокупной деятельностью подъязычного, бродящего, личного и тройничного нервов, не говоря уже о дыхательных" (Сеченов И. М. Иннервация голоса и речи // Физиология нервной системы, 1952. Гл. 11).
Puto, что скорость внешней (фонетической) и внутренней речи (т.е. мышления) несопоставимы, и что именно фантастическая скорость дала те преимущества, что закрепила "внутреннюю речь" как основной инструмент оценки реальности, абстракций и ассоциаций.
Я полагаю, что скорость мышления, по сравнению с речью устной, очень легко объяснима отсутствием всех тех сложных и в сумме крайне продолжительных физиологических и миологических процессов в гортани, глотке, нёбе, языке, губах, лицевых мышцах et cetera, которые звуковую речь порождают.
Здесь вновь уместно привести мнение И. М. Сеченова, который еще в 1892 году в статье "Предметная мысль и действительность" дал характеристику скоростных различий устной и внутренней речи: "Читая глазами, то есть узнавая слова по первым буквам, можно прочитать в вечер целую книгу, а при громком чтении такой же книги не прочитать и половины".
Работа тех мышц, что перерабатывают воздух в звук, тембриру- ют его, интонируют, усиливают или ослабляют - требует значительного времени.
Это обстоятельство мало значит при произнесении одного краткого слога, но если учесть, что отчетливому произнесению простого слова, вроде слова "произнесение", способствует сложная синхронизированная работа четырнадцати мышц, напряжение-расслабление слизистых, выверенная микроактивация слюнных желез, тонкие дозировочные действия респираторной системы et cetera, то становится ясно, насколько сложна физиологоанатомическая комбинация, позволившая нам произнести это слово. (Хотя в данном случае дело не в ее сложности, а в ее продолжительности.)
Также рекомендую учесть, что для произнесения этого слова потребуется ПЯТЬ таких комбинаций. Естественно, все они существенно замедлят процесс передачи информации.
Повторяю, мы рассмотрели только ОДНО слово.
Целая фраза, вроде той, которую вы читаете сейчас, при ее бытовой декламации потребует не менее 46-50 сложных комбинаций, которые еще более существенно замедлят передачу смысла, вложенного мною в нее.
Стиль декламации, который мы бы означили как "сценический", т.е. предельно артикуляционно оснащенный, тщательно тембриро- ванный et cetera, потребовал бы не менее 75-90 комбинаций.
Та же фраза, произнесенная "про себя", прозвучит в десять (как минимум) раз быстрее, чем при бытовом декламировании.
Та же фраза в режиме ее аморфизации и компрессии будет молниеносна. Но для того, чтобы произнести данную фразу этим сверхскоростным и почти волшебным образом (освободив ее от гнета времени, налагаемого физиологическими и миологическими процессами устной речи и от самих законов построения речи), необходимо знать принятые в данном языке номинации всех вещей и понятий, которые употреблены в ней, и виртуозно ими распоряжаться.
Repeto, внешняя и, соответственно, внутренняя речь, т.е. мышление - все это возможно лишь при наличии четкой и общепринятой системы номинации явлений и предметов,т.е. при наличии сложившегося языка.
Примерно это, вероятно, имел в виду и Выгодский, создав не самую изящную, но, в принципе, верную формулировку:
"Мысль есть особый процесс, который сформировался в общественно-историческом развитии на основе той роли, которую играет язык в общественной истории человечества".
In toto, о постулате "внутренней речи" мы еще будем говорить, он, несомненно, поначалу шокирует неподготовленного читателя, но не имеет опровержений, кроме чисто мистических (т.е. не имеет вовсе).
В данном случае он применим как простое доказательство невозможности для людей палеолита (речь у которых либо вообще отсутствовала, либо была крайне примитивной) мыслить даже в самом элементарном смысле этого слова, что и обеспечило животность человека на протяжении двух миллионов лет.
Я понимаю всю силу и жесткость подобной реплики.
Но все дело именно в том, что человек не всегда был мыслящим животным.
Теория "внутренней речи" воспринимается из-за ее беспощадной простоты, как правило, очень болезненно, но следует отметить, что именно эта теория хоть как-то объясняет физику мышления, в отличие от туманностей "вюрцбюргской школы" или иных психологов, декларирующих мысль как некий непостижимый "духовный акт", не понятно как и откуда возникающий.
И только она позволяет провести отчетливую демаркационную линию меж "разумом" и "мышлением".
Она же позволяет сделать вывод, что "мышление" не есть автоматическое следствие наличия "разума".
Мышление - прекрасный инструмент разума, но этот инструмент надо еще изготовить.
История огня, обработанных камней, пожирание мозга через дыру в основании черепа - это, разумеется, проявление разума, т.е. умение оценить реальность и приспособиться к ней.
Тут вполне возможна некоторая путаница, так как никаких внятных трактовок основных терминов, связанных с интеллектом, вообще-то, не существует.
Великаны нейронауки, вроде Т. Г. Хаксли, И. Павлова, И. М. Сеченова, У. Г. Пенфилда, всегда делали вид, что слишком огромны и величественны для таких миниатюрных и невзрачных задач, как изготовление обиходных, точных формулировок и трактовок этих терминов.
А все существующие формулировки и трактовки (те, что странствуют по психологическим трудам) формальны, запутанны или порождены явным непониманием вопроса.