Принимая пенфилдовскую центрэнцефалическую теорию как удобный инструмент познания механизмов мозга, мы, nihilominus, можем поставить точку в вопросе "обитания" этой генеральной функции (именно в ретикулярной формации ствола) только условно, приняв в качестве основного довода даже не доказанность кор- тикопетальных и кортикофугальных связей, а сверхдревность самой структуры.
Сверхдревность, по сути, и есть основная "путеводная звезда" во мраке цереброгенеза. (Говоря о сверхдревней структуре мозга, мы тем самым говорим о первопричине появления всех остальных его формаций, о детонаторе всех его эволюционных преобразований.)
Предполагать равнозначность и равноправие отделов мозга нам не позволяет знание об этапности, постепенности его формирования за последние 500-600 миллионов лет; а также тот факт, что и существа с "первоначальным" мозгом были уже биологически полноценны, т.е. способны на адекватное поведение в сложной среде, иначе они не смогли бы выжить и дать начало сотням тысяч видов. (Естественно, мозг совершенствовался и развивался, развивая и рецепторы и субстрат полушарий, но это была лишь эскалация возможностей, необходимая в условиях конкуренции форм жизни и борьбы за выживание).
Если в моих словах о месте обитания "личности" и чувствуется сейчас некоторая неуверенность, так это лишь потому, что 100 % достоверных данных о том, что именно ретикулярная формация является самой древней структурой мозга, т.е. некой "праструктурой", у нас все же нет.
Очевидно, что formatia reticularis возникла как неизбежный коммуникатор меж уже развивающимся спинным и только зарождающимся головным мозгом. Igitur, именно она явилась тем первым церебральным образованием, что по микрону наращивало как субстрат головномозгового вещества, так и его связи со спинным мозгом, реципрокно усложняя (по мере оптимизации связей) их функции.
(Именно этому ее свойству мы обязаны тем, что ретикулярная формация до настоящего времени не имела и не имеет никакой очевидной специализации, в отличие от всех остальных образований мозгового ствола.)
По всей логике цереброгенеза никакого иного претендента на роль "праструктуры" и не существует. Но (напомню) не существует и того "препарата" эпохи протерозоя, исследование которого дало бы нам сегодня право на категоризм.
Посему, мы условно говорим о ретикулярной формации как о сверхдревней структуре, способной генерировать биологическую индивидуальность, igitur, взять на себя руководство поведением.
Breviter коснувшись самых глубоких и важных, но одновременно тонких и дискутивных механизмов личности, теперь рассмотрим и fastigium quaestionis (поверхность вопроса), т.е. наиболее простые проявления данной функции.
Теперь мы говорим о "личности" как о самой "рельефной", самой наглядной функции мозга, которая позволяет существу само- осознавать себя и выстраивать отношения с собственным организмом как с безусловной собственностью.
Поясняю.
Exempli causa, еще раз возьмем фактор "адекватного поведения" (который уже обсуждался в главе IX).
Его наличие или отсутствие - обозначает жизнь или смерть организма. Но основано такое поведение может быть лишь на непрерывающемся и отчетливом самоосознании существом своих особенностей и возможностей. (Переведя на язык таксономии: на "знании" своей принадлежности к определенному виду, классу, отряду, возрасту, полу et cetera, не говоря уже о множестве более мелких, но существенных особенностей, вроде наличия травмы, усталости, охлаждения и т.д.)
Поиск причины адекватности поведения в т.н. инстинктах ничем не оправдан. Понятие"инстинкт"является литературно-психологическим термином, не имеющим никакого нейрофизиологического смысла54. Им можно пользоваться, но лишь как метафорой, помня его условность. Единственная добросовестная попытка дать хоть какое-то научное обоснование понятию "инстинкт" была сделана проф. Г. Циглером еще в начале двадцатого века (Инстинкт. Понятие инстинкта прежде и теперь, 1914; Душевный мир животных, 1925), но оказалась не слишком удачной; "инстинкт" при попытке серьезного рассмотрения, естественно, "рассыпается" на его рефлекторные составляющие, каждая из которых требует отдельного объяснения и понимания.
Столь же неубедительным будет и поиск причин адекватности - во "врожденном поведении", в том рефлекторном минимуме, который заключен в геноме и обеспечивает организм начальными навыками хватания, сосания, отрыжки, кусания, дефекации, рвоты, кашля, глотания, фрикционирования, моргания, чихания и пр. Но, ut notum est, геном не имеет ни рецепторики, ни памяти. Он "слеп". Соответственно, он не может через такие же, как и он сам, слепые и шаблонные "врожденные навыки" руководить организмом в меняющихся обстоятельствах, вариативность которых насчитывает тысячи комбинаций. Это было отмечено еще Е. Сеппом: "Однако, поведение, основанное на индивидуальном опыте, далеко оставляет позади роль врожденных рефлексов" (История развития нервной системы позвоночных, 1959). Также следует отметить, что следуя логике "врожденного поведения", невозможно объяснить совершенствование рецепторики, первейшая задача которой - ежесекундное информационное обеспечение мозга. (Здесь мы опять приходим к выводу, что основанием для адекватного поведения могут быть лишь церебральные процессы, а не что-либо иное.)
Теперь рассмотрим и вторую обязательную составляющую проявления "личности": отношение к организму как к безусловной собственности. Эта собственность нуждается в защите, питании и отдыхе и обязана исправно обслуживать любые побуждения мозга (нейропиля, протоцеребрума).
В известной степени эту "собственническую" связь мозга (на любом уровне его развития) и организма демонстрирует простая координация движений, всегда подчиненная и "замыслу", и точному анализу всех обстоятельств, полученному мозгом через рецепторы.
В соответствии с этими простыми характеристиками, мы вновь можем убедиться, что личность (как функция мозга), вероятно, присуща любому без исключения живому существу и как явление примерно на 545 миллионов лет старше, чем образ Леонида I, Сципиона Африканского или Ивана Павлова.
Здесь уместен вопрос о том, существует ли принципиальная нейрофизиологическая разница меж данной функцией мозга у homo и, к примеру, у пещерного медведя (Ursus spelaeus), серой крысы {Rattus norvegicus) или аллигатора?
Puto, предполагать наличие какой-либо существенной разницы нет никаких оснований.
Биологически личность дикого или социализированного homo одноприродна с личностью любого другого животного, а то, что человек принимает за свою "уникальную особенность" - это, отчасти, развитие (?) данной функции мозга, но в большей степени ее модернизированная презентация, причем адресованная не только внешнему миру, но и направленная "внутрь".
Explico.
В мире животных биологическая индивидуальность (личность) может быть продемонстрирована с помощью запаха, звука, позы, мимики, мимикрии, пластики, физического или сексуального потенциала, статуса в стае et cetera. К этим проявлениям социализированный homo просто добавил речь, мышление и все производные интеллекта.
Эти производные "раскрасили" биологическую индивидуальность, придав ее чертам (несколько надуманные с точки зрения нейрофизиологии) "уникальность" и драматизм.
Совершенно особую роль сыграла "внутренняя речь" (т.е. мышление); благодаря ей древнейшая функция мозга "зазвучала" и сделала саму себя предметом своего же пристального и агрессивного внимания. Данное обстоятельство никак не изменило ее биологический механизм, но самоосознание (самоидентификация) превратилось из будничного нейрофизиологического процесса в очень увлекательное занятие.
Тут вновь требуются пояснения, благодаря которым мы сможем подойти к нейрофизиологической расшифровке понятия "увлекательное".
Ergo.
Как мы знаем, система номинаций (речь) является символизацией существ, свойств, явлений, предметов, действий или связей меж всеми этими позициями, т.е. вербальным дубликатом реальности. Зависимость же организма от реальности (среды) абсолютна еще с протерозоя.
Как бы ни было могущественно существо, но правила игры всегда устанавливает среда, без различия вида, класса или... имени. Именно она определяет "жить или нет" существу, и то, какие усилия должны быть им затрачены, чтобы адаптироваться к ней или пытаться ей противостоять. И неважно, как существо называется - диморфодон, Марк Аврелий Антонин или орангутан; в любом случае побеждает среда. И дело даже не в том, что на ее знаменах от имени всех уже прошедших земной путь существ начертано хладнокровное обращение ко всякому живому организму: nos ossos qve aqvi estamos pelos vossos esperamos; так как в числе ее аргументов - биогенез, автоматически предполагающий смерть любого родившегося. Впрочем, всевластие среды настолько абсолютно, что даже аргумент смерти не является козырным. (Совершенствование рецепторов не уменьшало, но, напротив, вероятно, увеличивало зависимость организма от среды, так как компонентами сознания, приходящими через рецепторы, становилось все большее количество факторов и нюансов. Puto, зависимость эскалировалась постепенно и неуклонно, момент ее "обострения" не- установим. К примеру, мы знаем, что возраст зрительного рецептора (белка с фотохимической чувствительностью) - около 500 миллионов лет, но сама органелла (зрительная палочка, на которой сосредоточен этот белок) - гораздо более древнее создание, имеющая "ресничное" происхождение, следовательно, (возможно) ровесница криогения или даже тония.)
Как вы, вероятно, помните, И. М. Сеченов дал еще более точное и категоричное определение "среды": "Организм без внешней среды, поддерживающей его существование, невозможен; поэтому в научное определение организма должна входить и среда, влияющая на него, так как без последней существование организма невозможно" (Медицинский вестник, 1861. №28).
Внутренняя речь homo, создавая дубликат среды (реальности), не только не отменила ее драматизма, ее заманчивости или иных свойств, но еще и усугубила их.
Почему произошло это усугубление?
Вероятно, по той причине, что мышление оказалось превосходной spatio nutribile для прогностизма, который по самой своей природе склонен к драматизации и обострению, т.к. любое животное все обстоятельства и нюансы мира воспринимает прежде всего соотносительно с благом собственной биологической индивидуальности и во всем справедливо ищет скрытые и явные угрозы.
Прогностизм, или то, что русская физиологическая школа называла "вероятностное прогнозирование", разумеется, не является свойством только лишь мышления homo; в известной степени способность прогнозировать - обязательное условие выживания, следовательно, его механизм уже давно разработался у бесконечного множества существ.
Еще в 1971 году проф. Д. Дубровский суммировал представления классической нейрофизиологии по данному вопросу: "Вероятностное прогнозирование - фундаментальная функция головного мозга, обеспечивающая программирование и организацию текущих действий" (Психические явления и мозг, 1971).
Несмотря на ясность и даже некоторый категоризм этого догмата - следует отметить, что относительно насекомых, амфибий, рептилий убедительных экспериментальных данных на сегодняшний день еще нет, и любые рассуждения об их способности к прогностизму оказываются ultra limites factorum. (Как бы ни хотелось их признать на основании одной эволюционистской логики и фантастического великолепия рецепторов у насекомых.) С определенной уверенностью, ответственно можно говорить о наличии экспериментально подтвержденного прогностизма лишь у насекомоядных, ежей, крыс, обезьян и тех млекопитающих, способности которых были подтверждены множественными, верно задокументированными лабораторными исследованиями (Карамян А., Малюкова И. Этапы высшей нервной деятельности животных// Физиология поведения. АН СССР, 1987; Фейгенберг И., Леви В. Вероятностное прогнозирование и экспериментальное исследование его при патологических состояниях, 1965).
Нет никаких сомнений в том, что сравнительно с другими животными прогностизм мыслящих homo стал драматичнее и изощреннее.
(Качество этого прогностизма и его реальную результативность мы будем обсуждать чуть позже.)
Благодаря системе номинаций и знаний прогнозы стали значительно точнее, следовательно, пессимистичнее. (Пришло понимание реального количества опасностей и их фатальности.)
А теперь временно перейдем на язык приблизительных понятий, чтобы на простых примерах кратко обозначить причины обострения прогностической функции мозга homo в эпоху формирования интеллекта. (Ее реальную продуктивность мы рассмотрим чуть позже.)
Узнавание жизни обрекло человека на такое знание смерти, которое было недоступно никакому другому животному; теперь образ смерти стал растворен практически во всяком событии, явлении или вещи. Этот образ превратился в "вечного спутника", в хитрого, жестокого, злонамеренного и неумолимого преследователя, а жизнь человека - в ускользание от него.
Религии спровоцировали человека и на постоянное драматическое прогнозирование того, как его действия и желания оцениваются опасными сверхъестественными существами, во власти которых он находится.
Две эти позиции подтверждаются классикой антропологии: "Первобытное мышление отличается от нашего. Оно совершенно иначе ориентировано. Его процессы протекают совершенно иным путем... Первобытное мышление обращает внимание исключительно на мистические причины, действие которых оно чувствует повсюду". "В глазах первобытных людей смерть всегда предполагает мистическую причину и почти всегда насилие" (Леви-Брюль Л. Первобытное мышление, 1930). "Туземец - абсолютно не способен осознавать смерть как результат какой-нибудь естественной причины" (Spenser В., Gillen F. The Native Tribes of Central Australia, 1899). "Для сознания мугандов не существует смерти, вытекающей из естественных причин. Смерть, как и болезнь, является прямым последствием влияния какого-нибудь духа" (Roscoe J. Notes on the Manners and Customs of the Baganda, 1901).
Имущественные, половые, хищнические, межсамцовые, территориальные, иерархические агрессии, естественно, стали стержнем и содержанием всех социальных игр человека. Впрочем, сама по себе сила агрессий не гарантировала успешность в этих играх, и тогда поиск преимуществ развил т.н. лживость; свойство тем более эффективное, чем лучше были спрогнозированы его последствия.
Ad verbum, разумеется, агрессии во многом, вплоть до "изменения состояния сознания", влияют на образ действий всех животных, но только на примере homo мы можем наблюдать их способность длительно управлять поведением. Что же касается лжи, то как уже отмечалось выше (гл. II), это явление прекрасно отработано эволюцией в мимикрии рыб и насекомых, оно присутствует и в брачном, и в охотничьем, и в конфликтном поведении многих животных; а в человеческой культуре ложь развилась в столь важный фактор, что сегодня "неспособность ко лжи" является диагностическим признаком таких заболеваний, как синдром Аспергера и других разновидностей аутизма.
Столь же существенным для развития прогностизма оказался и труд, с необходимостью "пошагового" предвидения всех его промежуточных и конечного результатов. Также можно предположить, что труд был особым, "обоюдоострым" фактором. Он спровоцировал как простое (трудовое) прогнозирование, так и сложное (социальное), порожденное желанием освободиться от труда в целом или от наиболее тягостных его вариаций.
Puto, возникновение общественных отношений (сословий, классов, династий, иерархий, собственности и права) - это прежде всего история желания и умения части homo уклониться от необходимости труда.
Secundum naturam, помимо перечисленных глобальных причин (страх, ложь, труд и уклонение от него) - были и "младшие", но тоже чрезвычайно влиятельные факторы.
Самым известным из прямых следствий прогностизма стало т.н. воображение, возможно, обязанное своим развитием в первую очередь мастурбационным практикам, унаследованным homo от части предковой цепочки.
Хотя обезьяны в мире животных выделяются как активные ма- стурбаторы, это занятие у них не становится закрепленной традицией поведения, так как основано (в основном) на грубом механическом воздействии конечностей или предметов на половые органы да на сиюминутных зримых возбудителях.
Человеку же удалось и в этом вопросе сделать "шаг вперед".
Тонкая моторика его рук, поддержанная прогностическими потенциалами мозга и начатками "воображения", предложила homo множество острейших ощущений, не требовавших от него (в отличие от реальных половых связей) ни социальной состоятельности, ни исполнения матримониальных ритуалов, ни материальных или временных затрат, ни применения насилия, ни даже зримого возбудителя.
Secundum naturam, эти практики развивали "воображение", а оно становилось важнейшей частью мышления.
Найти какую-либо иную причину того, что мастурбация стала бытовой нормой homo, кроме социализации (в основе которой всегда многоразличные табу), будет очень сложно. Стилистика же половых отношений в стаях ранних людей остается дискутивным вопросом: гипотеза оргиастических отношений и промискуитета, ограниченного только факторами месячных и беременности самок, конкурирует с гипотезой "гаремной семьи".
Сторонники первой точки зрения: И. Баховен (1861), Л Морган (1934), Нестурх{1958), Золотарев (1940), Эспинас{1882), Briffault (1927), Sahlins (1960) et cetera.
Осторожными апологетами "гаремной" версии можно признать: Карпентера (1934), Тих (1947), Войтонис (1949), Yerkes (1943), Zuckerman (1932), но и то с оговорками, так как эти исследователи лишь предполагали неизбежность переноса модели отношений в обезьяньих стаях на сообщества ранних людей.
Вне зависимости от правоты той или иной гипотезы бесспорно, что социализация достаточно жестко табуировала половую свободу, заменив хаотичное партнерство ритуализированными играми, опасной необходимостью применять насилие, платить или мастурбировать. Авторитетных подробных исследований на данную тему крайне мало, но о системах половых табу и о публичной мастурбации как о бытовой норме первобытных народов есть указания у Клода Леви-Стросса в III томе его "Mythologiques" (1968), у Э. Кроули в "Исследовании о первобытном браке" (1895), у Э. Вестемарка в "Истории человеческого брака" (1901).
Впрочем, было бы несправедливо сводить развивающий воображение "мастурбационный эффект" исключительно к сексуальным стремлениям и переживаниям.
Puto, возможна и более широкая трактовка этого термина.
Неосуществимые в реальности статусные и имущественные вожделения, становившиеся все сильнее по мере развития материальной культуры и общественных отношений, тоже можно отчасти классифицировать как мастурбацию или явления, близкие к ней по принципу. (Позже они получат наименование "мечты", "грезы" et cetera.)
Дело в том, что символы реальности (слова) и ее номинированные образы обладают почти такой же раздражающей силой, как и сама реальность, но совершенно не зависят от ее диктата, обусловленного биогенезом, законами физики et cetera.
С изобретением языка вся неизмеримость мира, закодированная в символы, "перенеслась" в маленькое пространство мозгового черепа (350-1300 см3), где оказалась всецело во власти т.н. мышления homo.