И. П. Павлов в 1933 году характеризовал подобный "механицизм" следующим образом: "Многих, даже научно думающих людей почти раздражают эти попытки физиологического объяснения психических явлений, и поэтому эти объяснения сердито обзываются "механическими" с расчетом этим резко подчеркнуть как явную несообразность, нелепость сближения субъективных переживаний с механикой. ...Истинное механическое толкование остается идеалом естественно-научного исследования, к которому лишь медленно приближается и будет долго приближаться изучение всей действительности, включая в нее и нас. Все современное естествознание в целом есть только длинная цепь этапных приближений к механическому объяснению, объединенных на всем их протяжении верховным принципом причинности, детерминизма: нет действия без причины" (Павлов И. П. Последние сообщения по физиологии и патологии высшей нервной деятельности, 1933. Вып. II).
Следует принять во внимание, что кроме предложенного нами "физиологического механицизма" ни одна из существующих гипотез антропогенеза пока не дает ответа на очень важный вопрос: чем стимулировалось самое начало процесса камнеобработки, те самые первые опыты кидания, расколов и расщепов камней? (По всей вероятности, это "начало" было растянуто на десятки или даже сотни тысячелетий.)
Fortasse, именно этот момент является "ключиковым" и ко всей дальнейшей истории человека, так как несколько проясняет сам принцип взаимодействия разума и анатомических особенностей homo.
Что именно могло побуждать обычное животное к его первым странным занятиям с камнями? Никаких объяснимых практических причин или стимулов делать это у него, по всей вероятности, не было. Тот бытовой результат, который мог бы прояснить заинтересованность homo в острогранных кварцах и гальках, мог образоваться и быть "обнаруженным" человеком палеолита лишь в результате множества проб и ошибок, спустя значительное время после начала его "экспериментов".
(Прогностические же способности чистого животного разума человека, как мы знаем, не велики, а при отсутствии в его гиппокампальной базе материала для конструирования ассоциаций - и вовсе ничтожны.)
Alias, животное homo не могло иметь даже малейшего понятия не только о конечном результате своих манипуляций с камнями, но даже и о результате промежуточном, так как не имело на тот момент опыта применения ни скребков, ни рубил. (Опыт придет только с окончательным овеществлением и бытовым применением этих орудий, т.е. значительно позже.)
Попробуем восстановить эту картину и найти наиболее возможный стимул.
Ergo, ряд особенностей кисти передней конечности когда-то дал животному homo возможность прочно сжать камень, а затем и кинуть его. Будучи целым комплексом необычных зрительных, миологических и тактильных впечатлений, это действие должно было стать очень сильным новым раздражителем; вероятно, прежде всего за счет вдруг возникшей "баллистической власти" над камнем, того острого и странного ощущения, когда уже отделившийся (ушедший в полет) предмет продолжает "исполнять желание" метнувшего его, двигаясь по заданной траектории.
Удивительность ощущения этой власти над предметом (новизна и сила раздражителя), несомненно, спровоцировала мозг на многократные повторения этого действия.
А потом настало мгновение, когда брошенный камень ударился о другой камень и раскололся.
Пришла пора подобрать осколки и убедиться в инструментальных возможностях разбитого камня, теперь имеющего острую грань, что крайне важно для существа без настоящих клыков и когтей.
Эти принципиально новые для животного действия спровоцировали возникновение целого ряда новых сильных раздражений его мозга. Многократное усугубление возможностей, которое дали осколки, "отворило врата" в целый мир необыкновенных по силе возбудителей, за которыми и начал "охоту" мозг.
Несомненно, опыт метания и разбития был многократно повторен. Потом пришло видение того, что метательный способ часто приводит к потерям ценных осколков. (Разум животного здесь выполнил вполне посильную для него работу, так как все компоненты задачи были явными.)
Возникло понимание того, что главное в деле добычи осколков - не полет камня, а сам удар камнем о камень и та сближенность этих камней в момент удара, которая обеспечивает сохранность осколков или их концентрацию в одном месте.
В результате простого сопоставления этих очевидных факторов мозг homo, используя манипуляторы, совершил первый намеренный удар камнем о камень, что и стало началом цивилизации.
Secundum naturam, следствием этого первого удара стала геометрически прогрессирующая эскалация раздражений, как качественная, так и количественная. Exempli causa, помимо тех возможностей, которые рубило предоставляло при разделке туш и копании, острая грань камня, несомненно, была со временем опробована и на человеческой плоти. Рассечение кожи и мышц, выхлест крови, вопли, ужас и наступившая беспомощность жертвы становятся еще одной суммой сверхсильных раздражений. Помимо зрительных, тактильных, обонятельных впечатлений подобное действие вывело homo на целый аккорд уже более изощренных раздражений мозга; реализация агрессий тут "спаялась" с пониманием возможности легкого торжества над равным по силе и возможностям животным. Примерно такая же история, вероятно, произошла и с огнем, когда первый раз была подобрана горящая ветка и методом ее приближения-удаления к ладони другой руки, ногам или лицу - получены множественные раздражители. Затем, через удар горящей веткой по лицу соседа, возможно, последовало открытие и иных свойств огня56. Через некоторое время человек научится жестко сортировать возбудители (или их символы), формировать из них сложные по конструкции паттерны57 и назовет их романами, поэмами, спектаклями и исследованиями. Эти возбудители (или их символы) должны быть тщательно дозированы и собраны в специальном порядке, тогда мозг, последовательно воспринимая поступающие раздражения, отзывается нужными агрессиями и ассоциациями.
Е supra dicto ordiri следует отметить, что классическая нейрофизиология невольно, но неумолимо создает ту объективную картину истории развития головного мозга, которая (почти) напрочь исключает возможность "заподозрить" нейроциты в "интеллектуальной разборчивости".
Вероятно, происхождение раздражения безразлично нейронам. Им нужна лишь постоянная активация, а использовать в качестве провокатора этой активации они способны любые факторы и процессы.
Наше мышление - всего лишь один из таких "процессов".
Мы, конечно, можем присваивать ему любые патетические имена, но по своей сути оно так и остается лишь еще одной "radula pro neuronis".
Вероятно, постоянность, мерность, а порой и некоторая острота причиняемого им раздражения, в отличие от диффузных и нечетко связанных меж собой впечатлений и ассоциаций у других животных делает его вполне конкурентоспособным среди многих раздражителей, хотя оно и проигрывает в возбуждающей силе большинству агрессий и висцероцептивных ощущений.
Sane, мышление есть производное физиологических процессов мозга, но оно не является той самой центральной функцией, ради которой эволюция в течение почти 500 миллионов лет свершала це- реброгенез. По всей вероятности, мышление человека - один из побочных и в высшей степени случайных продуктов мозга.
(Absolute, этот побочный продукт, в силу своей способности оперировать образами почти всех раздражителей, оказался недурной "чесалкой" для нейронов, а в распоряжении homo оказался инструмент весьма полезный для точной оценки среды, а, следовательно, и для благополучия вида. Nihilominus установление обязательной взаимосвязи между существованием организма и наличием у него мышления, сформулированное в известном слогане "cogito ergo sum", является некорректным с точки зрения классической физиологии. Тут можно еще раз caput aperire перед И. П. Павловым, который (вероятно), "нащупав" все эти закономерности, все более категорично избегал, "требовал изгнать" такие понятия, как "психика" и "психические явления", заменяя их термином "сложно-нервные явления", и с каждым годом своей исследовательской деятельности укреплялся в понимании того, что "наша умственная деятельность главнейше основана на длинной цепи раздражений".
Более того, все многослойные, сложнопереплетенные процессы калейдоскопирующих ассоциаций, номинаций, символов, понятий, т.е. то, из чего, собственно, и состоит мышление - это не цель мозга, а лишь одно из средств поддержания уровня его физиологической активности, набор эффективных раздражителей.
В том случае, если раздражение этого типа по какой-либо причине является лишним, однообразным или просто физиологически не необходимым, то стволовые структуры бесцеремонно прерывают его сном, вне зависимости от "важности" его содержания для "мыслителя".
Напомним, что исследования Дж. Моруцци "Синхронизирующие влияния ствола мозга и тормозные механизмы, лежащие в основе возникновения сна под влиянием сенсорных раздражений" (в кн. "Электро- энцефалографическое исследование высшей нервной деятельности" (АНСССР, 1962)); Д. Моруцци и Г. Мэгуна "Brain Stem Reticular Formation and Activation of the EEG" (в журн. Electroencephalogr. & Clin. Neurophysiol., 1949) с высокой степенью убедительности указывают на ретикулярную формацию как основной регулятор сна и бодрствования.
Примечательно, что при этом "отключении" мышления и др. проявлений т.н. рассудочной деятельности сам мозг практически не утрачивает своей активности, что еще в 1929 году было установлено продолжительной серией электроэнцефалографических опытов, проведенных Хансом Бергером, и задокументировано в его труде "Ueber das Elektrenkephalogramm des Menschen" (Arch. Psychiatr. Nervenkr., 1929): "Центральная нервная система активна всегда, а не только во время бодрствования" (Н. Berger).
Бергеровские электроэнцефалограммы стали неприятной и категорически не понятной сенсацией, так как конфликтовали с наивным стереотипом о мозге как о генераторе прежде всего "мышления" homo.
Fortasse, уместно сравнить удивление современников Бергера с эмоциями артистов "драмкружка" при огромном заводе, крайне удивленных тем, что фабрика продолжает работать, несмотря на то, что спектакль в его клубе уже закончился.
Позже выводы X. Бергера были многократно подтверждены {М. Raichle (2010); В. Biswal (1995); М. Greicius (2000) et cetera). Новейшие выводы, касающиеся уже не сна в частности, а общей активности мозга, сформулированные М. Райхлом и подтвержденные экспериментально, звучат так: "Большая часть всей активности (от 60 до 80 % всей энергии, используемой мозгом) наблюдается в процессах, не связанных вообще с каким-либо внешним раздражителем" (Zhang D., Raichle М. Disease and the Brain's Dark Energy// NRV, 2010. Vol. 6).
(Определенные разногласия существуют в отношении утраты во время сна примерно 2-5% активности мозга, которые (возможно) указывают на прекращение процессов мышления, но столь же вероятно, что это связано с отсутствием необходимости обеспечивать сложные моторики.)
Любопытно, но один из самых первых физиологов М. Холл (1790- 1857) в своем труде "Memoir on the Nervous System" (1837) высказал гипотезу, что "рефлекс не предполагает никакого познания природы стимула. Стимул выступает лишь как обезличенный (букв, бескаче- ственный) внешний толчок, только запускающий движение нервного импульса. Характер ответного движения (рефлекса) зависит только и исключительно от нервных систем, но никак не от природы стимула".
Оценщикам версии М. Холла такое представление показалось чересчур жестким, упрощенным или пригодным лишь для объяснения самых незатейливых нервных процессов. Холл имел неосторожность очень деликатно, но все же настаивать на своем и в результате познал все прелести академического остракизма, на несколько лет лишившись возможности публиковаться в научных изданиях.. Впрочем, истинный смысл гипотезы Маршалла Холла остался тогда непонятым, и ему дали умереть (относительно) спокойно.
Сейчас, на основании открытий нейрофизиологии XIX-XX веков мы можем попытаться развить и прокомментировать гипотезу М. Холла, заполнив в ней смысловые "пробелы" современными разработками и выводами.
Напомню: скандальность гипотезы заключалась в том, что она (по сути) уравнивала меж собой такие позиции, как, к примеру, запах самки и страницу Шекспира, кожный зуд и математическую формулу. По гипотезе Холла - все это разносильные, но вполне равноправные раздражители, вызывающие рефлекторные ответы той или иной степени сложности. Но не более того.
(Следуя логике Холла, этот рефлекторный ответ может быть разным, но это зависит не от свойств раздражателя, а исключительно от силы раздражения.)
Но и спустя 150 лет не возникло никаких подтвержденных данных о том, что нейрон хоть как-то "познает природу" раздражения или вообще ею "интересуется".
Академический статус получила гипотеза, согласно которой "сигналы в нейронах высоко стереотипны и одинаковы для всех животных" (NichollsJ. G., Martin А. /?., Wallace В. G., Fuchs Р. A. From Neuron to Brain, 2006), а синаптические связи имеют идентичный механизм у всех живых существ.
(Механизм сокращения-расширения синаптической щели, движения митохондрии, поведения синаптических пузырьков при нейронной связи, происходящей в ганглии саранчи, - практически подобен тому же механизму в мозгу рыси, акулы или человека, хотя характеристики раздражителей для трех перечисленных видов радикально разнятся.)
В1930 году фундаментальное исследования К. Геррика {С. Herrick), подтвержденное (в известной степени), откорректированное и дополненное изысканиями А. И. Карамяна (1969), позволило вычертить очень понятную эволюционную этапность истории мозга. Рассмотрим эти две разработки (в режиме сведения).
Некий "предпервый" этап - это мозг бесчерепных и круглоротых, который был, судя по всему, эквипотенциален, не имел почти никакой оформленной структурности, и хотя к середине кембрийского периода у круглоротых намечается "морфологическое обособление отделов мозга, все же элементы эквипотенциального функционирования сохраняются и у них" (Карамян).
Непосредственно сам первый этап - это мозг ихтиопсидного типа, (поперечноротые и костистые рыбы, отчасти амфибии), в котором таламус и конечный мозг еще не имеют понятных отграничений друг от друга, "не оказывают влияния на каудальные отделы мозга" (Геррик), но этот мозг уже готов обеспечивать моторные и рефлекторные акты через "мозжечково-тектальную интеграцию" (Карамян).
Второй этап - зауропсидный тип организации мозга (амфибии, рептилии, птицы). Мозг четко сегментируется, обозначаются стриарные образования, начатки коры, появляются структуры, управляющие дистантными рецепторами, четко генерирующие локомоцию и другие специализированные акты.
Третий этап - маммальный тип организации мозга (все млекопитающие). "Характеризуется наличием весьма дифференцированных неоталамических и неокортикальных структур" (Геррик).
(Сведение произведено по: Herrick С. Brains of Rats and Men: A Survey of the Origin and Biological Significance of the Cerebral Cortex (1930) и Карамян А. И. Методологические основы эволюционной нейрофизиологии (1969)).
Этапность, как видим, в первую очередь демонстрирует неумолимое стремление к возрастанию структурированности мозга, к локализации функций, т.е. к их "разнесению" по нарождающимся новым анатомическим формациям. По всей вероятности, именно это, через улучшение "картинки" сознания, позволяло максимизировать силу раздражений, "входящих" через рецепторику, а дифференциация, позволяющая избегать смешения раздражений, усугубляла эффект каждого отдельного возбудителя или их группы.
Ceterum, это было известно еще в 1907 году, когда В. Е. Ларионов описал объединения нейронов в коре, заметив, что "топографическое объединение отдельных элементов создает преимущества, так как при этом укорачивается путь передачи возбуждения между отдельными нейронами, входящими во вновь возникший функциональный ансамбль" (Ларионов В. О тонком строении головного мозга: вопрос о нейронах и отдельных центрах, 1907).
В известном смысле доказательным фактом является общность возбудителей для нейронов на всех трех основных этапах развития мозга. Она была многократно подтверждена и является даже locus communis, но малоизвестными остались любопытные и красноречивые эксперименты А. Крейндлера (1960), искусственно вызывавшего припадки эпилепсии у рыб, амфибий, рептилий и птиц при помощи тонко дозированного электротока, а также пикротоксина и пентаметилентетразола. Во всех случаях провокация припадков производилась через наиболее понятные (стандартные) механизмы возникновения эпилепсии, а сами припадки в общем соответствовали классическому определению: "Эпилептический припадок представляет собой состояние, вызванное чрезмерно сильным зарядом нейронов в ЦНС" (Пенфилд).
Выводы были сформулированы следующим образом: "Эпилептический припадок может появиться у любого позвоночного животного независимо от уровня филогенетического развития его центральной нервной системы" (Крейндлер А. Эпилепсия. Клинические и экспериментальные исследования, 1960). Любопытно, что ихтиопсидный тип мозга демонстрировал и большую уязвимость препаратами судорожного действия и своеобразный эпилептоидный радикализм, вплоть до полного изменения цвета окраски их тела.
Necessario notare, что попытки разделить нейроны если и не по типу сигналов в них, но хотя бы по их "воспринимающей" специализации, делались П. Уайтингом (1932), Д. Хьюбелом - Т. Визелом (1959), С. Бензер (1975), П. Бюзер и М. Эмбер (1961), Л. Крушинским (1986) et cetera.
Эти гипотезы не получили исчерпывающего экспериментального и теоретического подтверждения, хотя в их разработки было вложено немало страсти, знаний и времени.
Д. Хьюбел и Т. Визел полагали, что "в основе улавливания эмпирических законов, связывающих предметы и явления окружающего мира, лежит способность отдельных нейронов мозга избирательно реагировать на специфические свойства раздражителей" (Hubei D., Wiesel Т. Receptive Fields of Single Neurones in the Cat's Striate Cortex, 1959). Л. Крушинский (1967) основывал гипотезу "избирательности" нейронов как на их "избыточном количестве", так и на том, что "генетическая детерменированная активность нейронов обусловливается не их положением в нервной сети, а посредством активации различных участков генетического аппарата самого нейрона в процессе индивидуального развития" (Крушинский Л. Биологические основы рассудочной деятельности, 1986).
Ceterum, даже самые смелые разработки этого направления "нащупали" лишь теоретическую вероятность того, что в зрительной коре кошки, возможно, содержатся нейроны, реагирующие на специфическое положение раздражителя в пространстве.
Однако даже если признать и за этими экспериментами некую правоту и научную перспективу, то следует отметить, что они опять- таки (как и академическая гипотеза) свидетельствуют об общности нейронных процессов у всех животных (Д. Хьюбел, Т. Визел проводили исследования на кошках, П. Уайтинг, С. Бензер и др. - на дрозофилах и гигандроморфных осах) и ничего существенного в определение природы мышления человека не привносят.