Она тоже была рождена человеком. Ее матерью была не мечущая икру рыба, а набожная женщина с рубинами в ушах и жуткими руками. В момент рождения Коры в дом ударила молния, и тот загорелся, и руки ее матери обуглились, когда она толкала дверь, чтобы спастись бегством. "Бедовое дитя". Кора передвигалась по-паучьи. Не ползала, как другие дети, а карабкалась, и казалось, что она состоит лишь из глаз и ног. Однажды на воскресной службе она ползала в церкви и исцарапала ногтями церковную скамью - следы получились похожими на перевернутый крест. "Знак! - кричали прихожане. - Сатанинский знак!" Их охватил азарт охотников на ведьм, и они привязали мою бабушку к дакинг-стулу. "Ты прелюбодействовала, - обвиняли ее, - с тем парнем". Они боялись назвать его имя, но в то же время не боялись совершить убийство. Они сказали, что ее руки похожи на крючья и это тоже знак. "Доказательство твоего греха!" - кричали они.
Была ли у нее надежда? Никакой. Мою бабушку, которая всю жизнь была набожной, поволокли к страшному пруду за городом. Дед пытался ее спасти. Но как ее спасти, когда кругом вопят "ведьма"? Он стоял и рыдал, пока ее раздевали. Он кричал: "Я люблю свою жену!" - когда она осталась в одной рубашке, а она отвечала: "И я очень люблю своего мужа". Но они все-таки привязали ее запястья к лодыжкам, так что подбородок коснулся коленей, и швырнули в пруд. Она всплывала трижды. На четвертый раз пошла ко дну.
Кора все видела. Она смотрела с моста своими ведьмовскими глазами.
Позже она поклянется мне: "Дьявола нет, есть лишь дьявольские поступки людей. Все зло мира сотворено человеком… Всеми ими!" И я знаю, что она поняла это, когда видела свою тонущую мать.
После казни бабушки дед отправился в трактир, да так и не вышел оттуда.
Что же касается Коры, прихожане надеялись, что она обратит свое лицо к Господу и будет спасена Им. Но нет! Должно быть, та молния прожгла ее сердце, а подобный огонь нелегко погасить. Она для вида ходила в церковь, улыбалась, чтобы скрыть бушующий в душе огонь. Нательным крестом она давила мух и выковыривала семечки из яблок, она занималась повседневными делами, никак не связанными с Богом.
Она убежала из города, когда подросла и научилась быстро бегать. Шести или семи лет, не старше.
Так началась для нее пора скитаний. Дни и ночи бродяжничества изменили ее, наполнили сердце мудростью совы и коварством кошки. Она кралась в темноте. Спала там, где годами не бывало ни души, - в лесах и пещерах. В сыром водяном колесе. Она бродила по берегу моря, и ползала по болотам, и встречала разных людей в своих странствиях - людей, которые тоже прятались. Ведьмы. Изгои.
"Эти люди, - сказала она, - научили меня разбираться в травах". Так что Кора стала травницей, она повзрослела. Она выросла высокой и крутобедрой. Она сорвала юбку с куста крыжовника, на который ее повесили сушиться. Это было в Камберленде. Надела ее и пошла в лавку за хлебом и яйцами, а одна женщина там закричала: "Воровка! Это же моя юбка!" Кора выбежала без яиц и хлеба. Она жила, как живут цыгане, - продавая снадобья и предсказывая будущее. Она не всегда говорила правду: за плохие пророчества не станут хорошо платить. Думаю, в ее кошельке всегда позвякивала пара-другая монет. Она умела быть очень убедительной, когда придерживала свой острый язычок и говорила то, что другие хотели услышать.
"Бедовое дитя".
Так ее назвали при рождении, и то же она сказала, когда родилась я. И верно, с ней были одни неприятности. Но ведь она не сама стала бедовой, ее такой сделали. Если бить собаку за то, что она лает, она будет лаять еще больше.
Едва ли я унаследовала от нее это свойство. Да, меня называли бедовой. Меня называли ведьмой. Но на самом деле я причинила очень мало бед на своем веку.
Итак, я родилась в Англии. Вы поняли это по тому, как я говорю.
Торнибёрнбэнк. Длинное название и вполне подходящее, потому что южный берег ручья весь зарос боярышником. Еще там был ильмовый лес и луг, такой топкий, что коровам приходилось высоко задирать ноги, когда они приходили полакомиться клевером. Они паслись там весной, когда клевер особенно сладок. Молоко тоже делалось слаще, и вся деревня была счастлива от этого. Больше шляп приподнималось на улице при встрече со мной.
Не многие знают эту деревню. На слуху лишь Хексем, хотя наша деревня совсем не далеко от него, она у стены, что построили римляне. Когда ветер дул с юга, мы слышали колокола Хексемского аббатства. Я на всю жизнь запомнила Торнибёрнбэнк именно таким: коровы, пасущиеся на болоте, и плывущий с юга перезвон. Это очень мирная картина.
Но деревня не во всем была благостной. И Кору не провела ее красота и доброта. Она устала скитаться, вот и все. Сколько лет человек может идти и идти и спать на голой земле?
Она решила обосноваться в Хексеме, чтобы начать, если получится, новую, спокойную жизнь. Однажды во сне ей явственно слышалось это название - но ее остановило то, что в Хексеме была тюрьма. "Правосудие" - слово из тех, что заставляли ее скалить зубы, и вот оно вновь прозвучало в ее жизни. Это слово прошипела ей тюрьма, вложив в него самый понятный толпе смысл. Джеггартовское правосудие, то есть попросту бессудная расправа. Кора повидала такое правосудие на том темном пруду.
Она искала пристанище, где было бы поменьше людей, потому что чем меньше людей, тем больше здравого смысла.
Домашний очаг. Собственная постель.
Логово, где может укрыться одичавшее сердце.
Приграничные земли жили дикой разнузданной жизнью. В них бушевала жестокая стихия, а призраков там было столько же, сколько капель воды на небе. Там лили такие сильные дожди, что ручей выходил из берегов и проглатывал мост, как рыба проглатывает муху. Это доставляло неприятности даже летучим мышам, которые любили днем отдыхать под мостом, свисая с него вниз головой. Однажды ранней весной мы взяли поросенка к себе в домик, потому что хлябь стала слишком непролазной даже для свиней. Так что мы втроем храпели ночами, а днем усаживались у очага, но не так близко, только чтобы ощутить запах жареной свинины.
В тех местах убийственные зимы. Они так промораживают землю, что все живое в ней и на ней, кусты и всякие твари, вымирает. Слышали о старике Бине? Удалось найти только его ботинки.
"Разбойничья погода, - говорила Кора. - О да!"
Разбойничья, мистер Лесли. Раз-бой-ни-чья.
Это слово произносилось шепотом. Оно было древним. Она знала это. Знала, что за словом "разбойник" стоят разорение домов, и жестокие ограбления, и угон скота в северные леса. Она слушала эти истории о старых временах и ясно представляла их себе, в тех странных блужданиях разума, когда смотрела на все широко распахнутыми глазами. "Их шляпы, - сказала она, - были яркими-яркими…" Она звала этих людей жестокосердными. Или свирепыми.
Кора рассказывала мне вместо вечерней сказки, что эти грабители возникали словно из ниоткуда в мокрую осеннюю пору, когда скот был тучным и его было выгодно красть. Безлунными ночами они выныривали из густого тумана, как привидения. Они набрасывались на фермы, сдвинув на затылок боннеты, размахивая кистенями, с ревом хватая все, на что у них не было права, - кур, монеты, кожи. Они калечили всех, кто попадался под руку, и оставляли за собой пожары, так что темная ночь превращалась в огненное безумие.
Я думала о них, когда была маленькой. Я думала о том, как буду бороться, если они придут за нашим поросенком или за тремя тощими курами. Я думала, что могла бы сражаться при помощи горящей ткани, которую сначала нужно намотать на кость или камень. Я даже начала репетировать свое сопротивление - мне это нравилось больше, чем тяжело работать. Но матушка Мунди обнаружила меня поджигающей торф, как делали люди, что жили на границах. Она подозвала меня. Это была старая седая карга, у которой осталась лишь пара невыпавших зубов. Она рассказала, как была молодой, прекрасной в девичестве, но однажды ночью ее обесчестил грабитель под горящей соломенной крышей. "Город наполнился криками и рыданиями", - сказала она. Мунди лежала избитая и искалеченная, но осталась жива. "Мне повезло, - прошамкала она. - Остальных убили… Быки пропали, и лошади тоже". Старуха велела сохранить эту тайну. Мол, она не признавалась в этом ни единой живой душе за всю свою жизнь, даже мистеру Мунди, который уже давно заключен в ящике под землей. Он наступил на гвоздь, или вроде того. Это сделало его кровь дурной, и он отдал концы.
Не знаю, зачем она рассказала мне о том грабителе. Я не до конца поняла ее замысел, но ничего не забыла.
Большинство разбойников исчезли до моего рождения. Они совершали свои преступления до появления голландского короля и до охоты на ведьм. Тогда, в дни самых славных сражений или величайшего позора - называйте как хотите, на английском троне сидела рыжая королева. Разбойников ловили и изгоняли или давили, как крыс, так что осенними ночами эти северные земли могли спать спокойно.
Король Карл Второй говорил тогда о мире на границах. Но он ошибался, ведь ошибаться могут даже короли. Не было должного покоя в приграничных землях. Сыновья тех разбойников и сыновья сыновей были еще живы. Их осталось немного, но они были мстительны. И когда моя мать впервые пришла в Торнибёрнбэнк, она знала, что последние грабители еще рыщут по ночам и подкарауливают жертв на темных перекрестках, потому что ведьма в ней чуяла запах их стали, и огня, и бараньего жира. Она слышала, как их кони грызут удила в темноте.
"Мудрая Кора".
Она была такой. Рассудила, что, если деревня опасается шотландских налетчиков, никому не будет дела до "ведьмы". "Людям нужен враг, - сказала она мне. - А у них уже есть свой. Понимаешь?" Я поняла. Кто-то борется с Кэмпбеллами, кто-то с папистами, кто-то с англичанами, кто-то с женщиной, которая живет среди них. А жители Торнибёрнбэнка воевали с ночными мародерами, с "этими негодяями". С болотниками.
За неделю до того, как неизвестная дама в кроваво-красной юбке пришла в деревню, ферма была ограблена. Дюжину гусей покидали в мешок и унесли. Местные жители выбивались из сил в погоне за гоготанием белых гусей, но болотники знали такие лазейки, такие места, которых не знал никто. Гуси пропали, большая часть из них была выпотрошена и зажарена еще до того, как обокраденные оседлали коней. И у фермера не осталось другой скотины, кроме старого быка.
Так что, когда взлохмаченная Кора показалась в пелене падающего света, она услышала: "Стой! Ни с места! Назовись!"
Она заплакала. Она рассказала о своей беде, что случилась за десять миль отсюда, - о потерянных коровах, о погибшем муже.
- Могу я найти у вас приют? Во имя Господа?
Кора умела отлично болтать, а врала она еще лучше. И тот человек увидел ее красоту и ее длинные ресницы - как она смотрела из-под них.
Так она поселилась в Торнибёрнбэнке, под его дикими холодными ветрами, рядом с поющей водой.
Наш домик стоял около ручья. Заросшего тростником журчащего ручья, бегущего к Аллену, который потом впадает в Тайн, - реки соединяются с другими реками, как пальцы в ладони. Дом стоял так близко к воде, что его пол был всегда сырым, а на крыше поблескивала чешуей рыба, которая застревала там, выпрыгнув из ручья. Кора случайно нашла этот домик, утопающий в зарослях остролиста, и ей это понравилось, ведь про остролист говорят, что он удерживает свет. Так что она оставила остролист расти. Она смела с пола рыбью чешую и пошла в церковь, ведь не посетить церковь - это все равно что войти в ярко освещенный круг перед всей деревней. А она хотела темноты и покоя.
Вот какой она была вначале. Опрятной и тихой. Зарабатывала гроши, собирая тростник и камыш, которого много росло вдоль ручья. А на тростниковую солому всегда есть спрос в местах, где ветер жесток, как и враги, что совершают набеги.
Кора продавала ее в Хексеме и улыбалась мужчинам. Она была нежной, как персик, - по крайней мере, заставляла их так думать о себе. Кора надевала крестик на цепочку, чтобы одурачить их, и брала в рот Тело Христово по воскресеньям, прятала под языком час или два и при первой возможности выплевывала. Никто и не догадывался, что она, сидя на церковной скамье со склоненной головой, думала о полной луне и веревках, стягивающих лодыжки и запястья. Какой стыд, что Кора не обладала нравом ягненка! Но такой уж она уродилась - неукротимой.
Моя мать всегда оставалась странницей. В ее душе выл волк, почуяв ночной ветер, и она уходила в неизвестность. Если кто-то встречал ее, она говорила: "Я вдова, ищу местечко поукромнее, чтобы предаться своему горю". И такой ответ более-менее удовлетворял спрашивавшего. Хотя это странный способ выражения печали - задирать юбки, откидывать назад волосы.
Я не хочу много говорить об этом. И она тоже не хотела - рявкала: "Уймись! Это мое дело, не твое!" - прежде чем выбежать в ночь со сверкающими глазами. И я спрашиваю: какое такое зло она творила? В чем тут беда? У нее была красота, что заставляла мужчин отправляться к римской стене на ее поиски, и они дрались за нее в сумерках или прятались друг от друга. И кто-то все же ухитрялся найти ее. А когда небеса светлели, она вновь завязывала корсаж, пожимала плечами и с растрепанными волосами возвращалась домой под трели птиц, поющих о ней.
Я никогда не знала своего отца, мистер Лесли.
И Кора не знала. Точнее, знала, но недолго. Несколько минут.
Я понимаю, вы думаете: "Шлюха, грязная тварь, старая потаскуха". Она и сама себя так иногда называла и хохотала. Такой ее и запомнили в Хексеме - "ведьму", "шлюху". Тамошние жители считают, что поступили правильно, вздернув ее за шею. Но я так не думаю.
То, что она делала, мистер Лесли, не было плохо. Гораздо большее зло случилось за долгие годы до того, когда она была маленькой - на реке, с ее матерью, бившейся как птичка в силке.
Кора имела свое представление о любви.
"Не люби", - сказала она мне. Она брала мою руку или подбородок в ладони и говорила: "Никогда не люби. Потому что, когда любишь, тебе могут причинить очень сильную боль, обречь на мучения. Так что не люби, ты слышишь меня?" И она заставляла повторять ее слова.
Правда, грустная история? Мне это кажется очень печальным - женщина с таким прекрасным лицом боится любви. Так что не зовите ее шлюхой, пожалуйста. Только не мою мать. Она нашла утешение в пушистых кошках, в лунном свете, в тепле домашнего очага и, среди прочего, в поцелуях незнакомцев. Кому от этого было плохо? Никому.
Всем нам нужно какое-то утешение. Нужен кто-то, кто скажет: "Тише, тише…" или "Подожди, все пройдет…"
У нее рос живот. Он распухал, как наливающаяся соком ягода. Но что таилось в ее голове? В ней зрела свирепость. Она сняла крест и решительно вышла из домика, украшенного рыбой и остролистом, вышла такой, какой она была на самом деле, - не печальной вдовой, а неистовой сорвиголовой. Женщиной, которая любит Бога. ""Правосудие" - его слово, - говорила она. - Полное изощренной лжи, решеток и веревок".
Мистер Пеппер в церкви говорил о прощении. В воскресенье он проповедовал: "Все мы созданы Господом", но люди не считаются с тем, что идет вразрез с их мнением. Они шипели: "Одна? С ребенком? И без мужа?" И они стали покупать тростник у других - у ленивой женщины, которая срезала его неправильно, так что он портился. Но эта женщина молилась и читала Библию, так что ее дурной тростник был лучше, чем хорошая солома от нечистой в темно-красной юбке. Это не имело значения. Кора знала разные способы выжить. Она предсказывала будущее в переулках и темных подворотнях Хексема. Давала травы женщинам, которые нуждались в них, - папоротник, любисток. К ней всегда обращались женщины.
То была суровая зима, с лютыми морозами. Старик Бин ушел охотиться на фазанов и как в воду канул. Кора знала, что в стужу появляются болотники. Они приходили за едой и дровами, а один шотландец с желтой бородой украл двух коров, собаку и поцелуй молочницы. Кора была рада. Все взоры вновь обратились на север, и никто не глядел на ее живот, наливавшийся, будто спелая ежевика.
О да, ей нравились болотники! Она злорадно сжимала кулаки, когда слышала, как звенят копыта их коней на морозе - цок-цок, цок-цок. Она любила безлунные ночи, когда появлялись эти люди, любила чад их факелов. А в канун Рождества, когда они мчались к Хексему с высоко поднятыми тесаками, моя мать выскочила во внутренний двор. Она ревела на два голоса. От нее шел пар, и я выпала на лед.
"Ведьма", - назвала она меня, потому что знала, что это слово будет неразлучно со мной всю жизнь.
Потом она прижала меня к груди и поцеловала. И сказала: "Но твое настоящее имя - Корраг".
Такой была я. Таким было начало моей жизни.
Я месяцами жила на лежалой рыбе и кислом молоке. Если я плакала, мать клала меня среди тростников, и я засыпала, - может, меня успокаивал шелест ветра или влажный воздух. Она называла меня привиденьицем из-за моих больших светлых глаз. Я училась ползать в весеннем ильмовом лесу. Училась ходить следующим летом около вишневого дерева. Став постарше, садилась на бревно около церкви и скакала на нем - мой мокрый деревянный конь. Прилаживала плющ вместо поводьев и укладывала на колоду седло из листьев.
Осень была щедра на грибы. Мать показывала мне их, как и травы. "Этот от болезни. Этот выводит яды. А эти… - говорила она, крутя ножкой гриба перед моими глазами, - эти на ужин! Бежим домой и приготовим их". И мы мчались, а наши волосы развевались на ветру.
Но все-таки зимы были лучше всего.
А они в Торнибёрнбэнке были свирепыми. Утка вмерзла в лед на ручье - она крякала, пока не пришла лиса и не оставила во льду только ее перепончатые лапы. Мы с Корой любили грызть сосульки. По мельничной запруде можно было ходить пешком, а однажды дерево рухнуло под весом снега и придавило корову - людям пришлось выкапывать ее лопатами и руками. Всю ночь они трудились, а корова мычала так сердито, что никто не слышал, как болотники выводили лошадей из кузницы. Еще как-то раз зимой появился деревянный ящик, его не закопали под тисом, потому что земля была слишком мерзлой, твердой как железо. Ящик разломали собаки и вороны, они чуют мясо. Бедная вдова Финтон! Но она была уже мертва и ничего не почувствовала. Все живое должно есть.
Я видела потом воронов на площади Хексема.
Это было в тот день, когда болотников повесили за шею.