- Ах, вы не представляете, Амори, - сказала она мне, - что эта ужасная болезнь, которая так всех вас беспокоит, имеет удивительную сладость для меня: мне кажется, что чувства не только удвоили свои силы, но пробудили во мне другие чувства, прежде не существовавшие, чувства души - если это можно так назвать.
В этой музыке, которую вы мне сейчас играли и которую я слышала двадцать раз, я услышала мелодию, о которой я не подозревала до сегодняшнего дня, как в запахе роз и жасмина я чувствую теперь аромат, какой я не чувствовала раньше и какой, может быть, я не буду чувствовать, когда здоровье вернется ко мне.
Это, как вчера… (не смейтесь надо мной, Амори). Славка пела в кустарнике, где у нее гнездо; и мне показалось, что, если бы я была одна, а не с вами или с моим отцом, и если бы я закрыла глаза, если бы сконцентрировала все способности моего разума на этом пении, я бы поняла, о чем эта славка-самец говорил со своей самочкой и со своими малышами.
Я смотрел на господина д'Авриньи, дрожа от мысли, что Мадлен бредит, но он меня успокоил, покачав головой.
Через минуту он вышел.
Мадлен наклонилась к моему уху.
- Амори, - сказала она, - сыграйте тот вальс Вебера, который мы танцевали вместе, знаете его?
Я понял, что Мадлен ждала ухода своего отца, чтобы попросить меня сыграть этот вальс, и я испугался, что это опасно, если она услышит те же звуки, приведшие ее в такое сильное нервное возбуждение, и я ответил, что я его не совсем помню.
- Ну, ладно, - сказала она, - вы его поищите, а завтра вы мне его сыграете.
Я пообещал.
Ах, Боже мой! Разве то, о чем говорил мне господин д'Авриньи, правда?
Ей нужны волнения, хотя они ее убивают.
Когда я ее покинул вечером, она попросила меня, чтобы я обещал ей сыграть завтра этот вальс Вебера.
Господин д'Авриньи с десяти часов вечера до шести часов утра трижды заходил в комнату дочери и каждый раз находил ее спящей.
Миссис Браун, чья очередь была дежурить, успокоила его, сказав, что за все время, то есть за восемь часов, она проснулась только два раза, каждый раз проглатывая несколько капель успокоительной микстуры, приготовленной ее отцом, засыпала, уверяя миссис Браун, что чувствует себя лучше.
На следующий день, то есть сегодня утром, когда, по привычке, господин д'Авриньи прежде, чем ввести меня к Мадлен, рассказал мне о состоянии ее здоровья за ночь, я ему сказал, о чем она просила меня накануне - о вальсе Вебера.
Он оставался мгновение задумчивым, потом покачал головой.
- Я вам сказал правду, Амори, - ответил он, - когда говорил о необходимости эмоций, которых я боюсь, и о том, что ваше присутствие поддерживает их. Ах, мой друг, не сомневайтесь в справедливости моих слов, как я хотел бы, чтобы вы уехали.
- Но как быть, должен ли я играть этот вальс или нет? - спросил я его.
- Играйте его, нечего бояться, я не уйду, только слушайтесь меня: прекращайте или продолжайте играть, когда я вам скажу.
Я вошел в комнату Мадлен, она была радостной.
Ночь, как и сказал мне господин д'Авриньи, прошла хорошо, и жар утром уменьшился, как и вечером.
- Ах, друг мой, - сказала она мне, - как я хорошо спала, какой сильной я чувствую себя, мне кажется, если бы мой "тиран" мне разрешил, - и при этом она бросила взгляд безграничной любви на своего отца, - я пошла бы или полетела бы, как птица, но он считает, что знает меня лучше, чем я, и на сегодня он привязывает меня к этому проклятому креслу.
- Вы забываете, дорогая Мадлен, - сказал я ей, - что еще позавчера вы добивались этого кресла, и, сидя здесь, у открытого окна, вы чувствовали себя хорошо, как в раю. Вчера вы оставались в нем и чувствовали себя счастливой.
- Да, без сомнения, но то, что было хорошо вчера, не так хорошо сегодня. Если вы любите меня сегодня так, как вы любили меня вчера, - этого недостаточно, и я не найду удовлетворения в подобной любви. Все чувства, которые не увеличиваются - уменьшаются. Знаете, где я хотела бы быть? Я хотела бы быть под этим кустом роз, лежать на этом прекрасном и таком зеленом газоне, который, должно быть, такой мягкий.
- Итак, - сказал господин д'Авриньи, - я очень рад, дорогая Мадлен, что твое горячее желание ограничивается таким малым; через три дня ты там будешь.
- Правда, отец! - воскликнула Мадлен, хлопая в ладоши, как ребенок, которому пообещали желаемую игрушку.
- И даже сегодня, если ты хочешь, ты пойдешь пешком до этого проклятого кресла. Нужно испытывать свои ноги до того, как испытаешь крылья. Только миссис Браун и я будем тебя поддерживать.
- И я верю, что вы сделаете хорошо, - сказала Мадлен, - так как, дорогой отец, должна вам признаться, что я очень похожа на тех трусов, какие производят большой шум, в то время как они далеки от опасности, но которые перед самой угрозой вдруг теряют дар речи и становятся робкими и скромными. В каком часу мне вставать? Нужно ли ждать полудня? Посмотри, как долго еще ждать, сейчас десять часов.
- Сегодня, дорогое дитя, ты выиграешь час, и, поскольку утро теплое, твое окно откроют сейчас же, только наберись терпения.
Открыли окно; воздух и солнце вошли одновременно.
В это время она наклонилась ко мне.
- А вальс Вебера? - спросила она.
Я ей ответил утвердительным жестом. С этого времени она казалась веселой и спокойной.
Пришли сказать, что завтрак готов. Вот уже несколько дней, как господин д'Авриньи и я ели вместе.
Раньше, как вы знаете, дорогая Антуанетта, мы завтракали и обедали по очереди, чтобы один или другой оставался с ней. Теперь ей лучше, и наша предосторожность не нужна.
В одиннадцать часов без нескольких минут господин д'Авриньи поднялся из-за стола.
- Чтобы дети и больные делали все, что от них требуют, нужно с ними еще более строго держать слово, чем с другими. Я помогу Мадлен встать, вы сможете войти через десять минут.
И на самом деле через десять минут Мадлен сидела около окна, она была восхищена.
С помощью отца и миссис Браун она прошла от кровати до кресла; действительно, без этой двойной поддержки она не смогла бы сделать ни шага. Но какое отличие от предыдущего дня! Накануне, чтобы проделать то же самое, ее нужно было нести.
Я сел рядом с ней.
Через несколько минут она сделала нетерпеливое движение. Господин д'Авриньи, сумевший прочесть, как по волшебству, в ее сердце, понял ее.
- Мой дорогой Амори, - сказал он мне, вставая, - вы не покинете Мадлен, не правда ли?.. Я могу отлучиться на час или на два?
- Идите, отец, - ответил я ему, - я останусь здесь.
- Хорошо, - сказал он и вышел, поцеловав Мадлен.
- Быстрей, быстрей, - сказала Мадлен, когда дверь ее спальни закрылась за господином д'Авриньи, - быстрей играйте этот вальс Вебера. Представьте себе, что со вчерашнего дня я держу в голове его такт, и я его слышала всю ночь.
- Но вы не сможете идти в гостиную, дорогая Мадлен, - сказал я ей.
- Я знаю, так как с трудом могу держаться на ногах, но оставьте обе двери открытыми, и я вас услышу отсюда.
Я встал, вспоминая то, что мне рекомендовал господин д'Авриньи. Я не сомневался, что он был там и наблюдал за дочерью. Я подошел к пианино.
От пианино я мог видеть Мадлен в открытые двери; в рамке из портьер она казалась похожей на одну из картин Греза. Она сделала мне знак рукой.
Я начал.
Как я говорил, это был один из изумительных мотивов меланхолического характера, какой мог сочинить только Вебер.
Я не знал вальс наизусть, и должен был следить по нотам, по мере того как играл.
Однако как в тумане, мне показалось, что я вижу, как Мадлен встает с кресла; я обернулся внезапно: действительно, она стояла.
Я хотел прекратить игру, но господин д'Авриньи увидел мое движение.
- Продолжайте, - сказал он мне.
Я продолжал, так что Мадлен не могла заметить остановку.
Казалось, что это поэтическое создание оживилось от гармонической игры и набиралось сил по мере того, как темп возрастал.
Она немного постояла, и я увидел, что хрупкая больная начала двигаться сама, и это после того, как с большим трудом отец и гувернантка проводили ее от кровати к креслу; вот она медленно пошла вперед, уверенно, бесшумно, как тень, но не ища опоры у мебели или у стены.
Я повернулся в сторону господина д'Авриньи и увидел, что он был бледен как смерть. Вторично я готов был остановиться.
- Продолжайте, продолжайте, - сказал он мне, - вспомните скрипку Кремона.
Я продолжал играть.
Движения ее становились все более решительными и торопливыми, и по мере того, как темп набирал силу, Мадлен тоже, более сильная, приближалась ко мне стремительно: наконец, она облокотилась о мое плечо. В это время ее отец, пройдя вокруг гостиной, появился позади нее.
- Продолжайте, продолжайте, Амори, - сказал он. - Браво, Мадлен, но почему ты говорила сегодня утром, что у тебя нет больше сил?
Бедный отец смеялся и дрожал одновременно, в то время как пот волнения и страха струился по его лицу.
- Ах, отец, - сказала Мадлен, - это магия. Но вот эффект музыки: я думала, что если бы я умерла, некоторые арии смогли бы поднять меня из могилы.
Вот почему я так хорошо понимаю монашек Роберта Дьявола и виллис Жизели.
- Да, - сказал господин д'Авриньи, - но не надо злоупотреблять этим могуществом. Возьми мою руку, дитя, а вы, Амори, продолжайте, - эта музыка восхитительна. Только, - добавил он тихо, - переходите от этого вальса к какой-нибудь мелодии, которая бы умолкала, как эхо.
Я подчинился, так как понял: нужно было, чтобы моя музыка возбуждала Мадлен, поддерживала ее до кресла. Когда Мадлен уже сидела, музыка должна была уйти незаметно, так как внезапно прекратившись, она, очевидно, могла что-то сломать в Мадлен.
На самом деле Мадлен дошла до кресла без видимой усталости и села с сияющим лицом.
Когда я увидел, что она хорошо устроилась в своем большом кресле в стиле Людовика XV, я замедлил темп там, где раньше убыстрял; тогда она облокотилась на спинку кресла и закрыла глаза. Отец следил за каждым ее движением и сделал знак, чтобы я играл тихо, очень тихо, поскольку от вальса я перешел к нескольким аккордам, которые становились все тише, и, наконец, последний аккорд умолк, как далекая песня улетевшей птицы.
Тогда я встал и хотел подойти к Мадлен, но отец остановил меня.
- Она спит, - сказал он, - не будите ее.
Затем, увлекая меня в прихожую, сказал:
- Вы видите, Амори, необходимо, чтобы вы уехали. Если бы подобное событие произошло в мое отсутствие, если бы я не был там, чтобы всем руководить, Амори, клянусь вам, я не решаюсь даже подумать о том, что могло произойти; я вам повторяю: нужно, чтобы вы уехали.
- О, Боже, Боже! - воскликнул я. - Но Мадлен, которая не думает, что мой отъезд так близок, как ей сказать…
- Будьте спокойны, - добавил господин д'Авриньи, - она попросит об этом сама.
И, подталкивая меня, он вернулся к дочери.
Я поднялся в свою комнату и пишу вам, Антуанетта; скажите, какое средство он использовал, чтобы приказ - мне покинуть ее - исходил от самой Мадлен?"
XXII
Амори - Антуанетте
"Через шесть дней я уезжаю, дорогая Антуанетта и, как предсказал господин д'Авриньи, Мадлен сама попросила меня уехать.
Вчера вечером я и господин д'Авриньи были с Мадлен; на нее моя игра на пианино, к счастью, не оказала никакого отрицательного влияния: наоборот, ей становится все лучше. Господин д'Авриньи долго разговаривал с Мадлен о вас, и она говорила такие вещи, которые я не хочу повторять из боязни ранить вашу скромность, а затем он объявил о вашем возвращении из деревни в следующий понедельник.
Мадлен задрожала, внезапно ее лицо вспыхнуло, затем побледнело.
Я сделал движение, чтобы указать господину д'Авриньи на то, что происходит с его дочерью, но я заметил, что он держал руку Мадлен, и подумал, что ее состояние не могло ускользнуть от отца.
Заговорили о другом.
На следующий день Мадлен должна была выйти в сад и идти в беседку из сирени и роз, чтобы дышать этим воздухом и этим запахом, таким желанным для нее два дня тому назад.
Но, видите, дорогая Антуанетта, как господин д'Авриньи был прав, сравнивая больных с большими детьми: это обещание ее отца не произвело на нее никакого впечатления. Я не знаю, но какое-то облако промелькнуло в ее глазах; ее мысль, казалось, была занята другим.
Я воспользовался сразу же тем, что очутился с ней наедине, чтобы спросить, какая мысль ее занимала, но дверь открылась, и вошел Жозеф, он нес письмо с широкой печатью: это письмо было адресовано мне, я сразу же его распечатал.
Министр иностранных дел просил меня прийти к нему.
Я показал письмо Мадлен.
Какая-то тревога сжала мне сердце: я понимал взаимосвязь этого письма со словами господина д'Авриньи, сказанными мне накануне по поводу моего отъезда, и я посмотрел на Мадлен испуганно, и к своему большому удивлению, увидел, что лицо ее просветлело.
Я думал, что она не почувствовала в этом послании ничего необычного, и я решил ее не разубеждать. Я вышел, обещая ей скоро вернуться, и оставил ее с отцом.
Я не ошибся: министр был очень любезен со мной, он только хотел объявить мне лично, что некоторые политические события должны ускорить миссию, какую он мне поручает; я должен был готовиться к отъезду. В остальном, зная о моих обязательствах перед господином д'Авриньи и его дочерью, он позволил мне использовать столько времени, сколько необходимо, чтобы их к этому подготовить.
Я поблагодарил за это новое проявление доброты и обещал дать ему ответ в тот же день.
Я вернулся к господину д'Авриньи очень озабоченным, думая, каким образом я объявлю эту новость Мадлен. Я рассчитывал, признаюсь, на господина д'Авриньи, обещавшего мне позаботиться обо всем, но господин д'Авриньи только что вышел, а Мадлен приказала тотчас же после моего возвращения попросить меня прийти к ней.
Я колебался еще, но в то время, как горничная объясняла мне это, Мадлен позвонила, чтобы узнать, не вернулся ли я.
Я не мог медлить и поднял портьеру комнаты Мадлен, которая, без сомнения, узнала мои шаги, так как ее глаза смотрели в мою сторону.
И сразу же, как она меня заметила, она сказала мне:
- Ах, мой дорогой Амори, входите, входите, вы видели министра, не правда ли?
- Да, - ответил я, колеблясь.
- Я знала, о чем речь: он встретил вчера моего отца у короля и предупредил его, что вы должны уехать.
- О, моя дорогая Мадлен, - воскликнул я, - верьте, что я готов скорее отказаться от этого поручения, даже от моей карьеры, чем вас покинуть.
- Что вы такое говорите? - воскликнула живо Мадлен. - Какое безумие вы задумали? Нет, нет, нет, мой дорогой Амори, не делайте этого. Нужно быть благоразумным, и я не хочу, чтобы вы однажды могли меня обвинить в том, что я помешала вам в тот самый момент, когда судьба дает вам такой случай отличиться.
Я смотрел на нее с глубоким удивлением.
- Ну, - сказала она, улыбаясь, - что с вами? Вы не понимаете, дорогой Амори, как такая экзальтированная девушка, как ваша Мадлен, может сказать что-то разумное хотя бы раз в жизни?
Я подошел к ней и сел, как обычно, у ее ног.
- Вот на чем мы остановились, мой отец и я.
Я взял в свои руки ее похудевшие ручки и слушал.
- Я еще недостаточно окрепла, чтобы переносить поездку в коляске или на пароходе, но через пятнадцать дней, как уверяет мой отец, я смогу путешествовать без препятствий.
Итак, вы уезжаете, а я за вами. Вы поедете, чтобы выполнить вашу миссию, в Неаполь, а я вас буду ждать в Ницце, куда вы прибудете почти одновременно со мной, благодаря пароходу, приводимому в движение паром. Это прекрасное изобретение - пар, не правда ли? А Фюльтон мне кажется самым великим человеком нашего времени.
- И когда я должен уехать? - спросил я.
- В воскресенье утром, - живо ответила Мадлен.
Я подумал, что в понедельник вы приедете из Виль-Давре и что я не увижу вас больше до моего отъезда.
Я собирался сказать об этом Мадлен, но она продолжала:
- Вы поедете в воскресенье утром, вы доедете на почтовой карете до Шалона - слушайте хорошо - так мне объяснил мой отец. Вы приедете в Марсель, чтобы сесть на государственный пароход, который отправляется первым в следующем месяце, и через шесть дней вы будете в Неаполе. Я даю вам десять дней, чтобы вы выполнили ваши поручения. Можно многое сделать за десять дней, не правда ли?
На одиннадцатый день вы уезжаете, и двадцать шестого или двадцать восьмого июля вы в Ницце, где мы ждем вас четыре или пять дней.
Только шесть недель отсутствия и все: соединившись под этим прекрасным небом, мы больше не расстанемся; Ницца будет нашей обетованной землей, нашим найденным раем, затем, после того, как я буду обласкана нежным воздухом Италии, убаюкана вашей любовью, мы поженимся; мой отец вернется в Париж, а мы продолжим наше путешествие. Великолепный план, не правда ли?
- Да, прекрасный в самом деле, - сказал я, - к несчастью, он начинается с разлуки.
- Друг мой, - возразила Мадлен, - я вам уже сказала, эта разлука необходима для вашего будущего, и я подчиняюсь с преданным смирением.
Я больше не возвращался к этому вопросу, ибо что-то было необъяснимое в этой необычной рассудительности такого избалованного ребенка, как Мадлен, но я напрасно ее спрашивал, торопил, атаковал всеми способами, она не выходила из своей системы самоотречения и считала необходимым удовлетворить министра, проявившего ко мне такой живой интерес.
Это не кажется вам таким же странным, как и мне, Антуанетта? Я об этом думал весь день, я, который не осмеливался сказать ни слова о своем отъезде, об этой разлуке, а она пошла мне навстречу.
На самом деле, Антуанетта, прав тот, кто говорит, что сердце женщины - пропасть.
Весь остаток вчерашнего дня мы провели, строя планы; вслед за силой и здоровьем радость возвращалась к Мадлен.
Господин д'Авриньи не сводит с нее глаз, я видел, как он улыбнулся три или четыре раза, а эти улыбки заставляли сильнее биться мое сердце".