Не хотелось есть, оставил обед нетронутым. На прогулке всё смотрел, как падают с сосулек водяные шарики, и как воробьи дерутся на сырой голой березе, каким-то образом попавшей на тюремный дворик, где прогуливались политические. Шуба на плечах казалась сегодня тяжелой, ходил нараспашку, часто смотрел в небо и жадно глотал влажный воздух. До, всенощной томился, словно умирающий. За всенощной пришел в умиление, молился Богу, верил в Него, просил не открывать нелегальной библиотеки и благодарил за скорое свидание с Зоей. А ночью… ночью метался в постели, как больной в жару, и не находил удобного положения. Вставал, ходил, пил воду и, раскрыв фортку, прислушивался, как где-то беспокойно лаяли собаки, и смотрел на одинокую звезду, синеватым огоньком смотревшую с синих небес ко мне в камеру… Разговаривал с ней о Зое:
– Быть может, и Зоя теперь смотрит на тебя… А если она спит уже, загляни к ней в окно и тайно разбуди сердце и шепни о том, как тоскует ее милый…
Захотелось писать стихи. Подошел к стене и стал царапать спичкой:
Надо мной склонилась русая головка
И коса упала ко мне на плечо…
В полутьме сверкнула глазами плутовка
И поцеловала крепко, горячо…
– Тук-т-т-т-тук!..
Не спит Касьянов, мешает писать стихи. Чего еще тебе надо:
– Тук!
– Н-е-с-п-и-ш?
– Д-а.
– Ч-т-о д-е-л-а-е-ш-ь?
– Х-о-ж-у.
– Я т-о-ж-е…
Ах, как мучительно долга эта последняя ночь перед свиданием!..
…Словно кто-то подтолкнул в сердце: раскрыл глаза и вспомнил: сегодня – свидание…
– Зоя, Зоя, Зоя!.. Белая девушка с золотыми тяжелыми косами!
Начал готовиться к встрече: тщательно умылся, надел лучшую одежду, вместо зеркала посмотрел в рефлектор жестяной лампочки, покрутил усики. Уже всё готово, а до свидания остается еще больше трех часов. Не стоят ли мои часы? Нет, идут. Ходил по камере и в такт шагу потихоньку напевал:
"Вот нейдет,
Да вот придет!.."
Кружилась голова от беспрерывного круговращения. Я бросался в постель и, сжимая руками подушку, шептал:
– Скоро ли?
Часы раскрыты. То и дело смотрю на них и сержусь: совсем не двигаются, проклятые. Лучше не смотреть. Идут… Отпирают камеру…
– Пожалуйте на свидание!
Вскочил и задохнулся от волнения и радости…
– Погодите!.. Выпью воды…
– Шапку-то захватите!..
– Ах, да… шапку… Отлично! Вот… Где же она, шапка?.. Экое наказание!..
– Вон она, на кровати!..
– Кто пришел?
– Не могу знать.
– Старая или молодая?
– Нам неизвестно…
Бегу по длинным коридорам, стражник едва поспевает за мной. Словно лечу: замирает дух и щекочет под сердцем, не могу сдерживать смеха…
– А вы, господин, не бегите… Этого не полагается… Направо, направо!
Вот и контора. Незаметно перекрестился и вошел в будку, похожую на телефонный чуланчик. Проволочная решетка. Через нее видна женщина в черном и жандармский ротмистр…
– Мама!
Мама вздрогнула и озирается: не понимает, откуда раздался мой окрик.
Ротмистр показал ей на стул, около решетки, и она торопливо приблизилась.
– Мама!..
– Геня, Геня!.. Что ты наделал!..
Мать опустила голову и заплакала. Я смотрел на мать, и мне самому хотелось плакать: бедная старушка, похудела, состарилась еще больше и никак не поймет, что я не простой арестант, не обыкновенный преступник, и что мать должна не плакать, а гордиться таким сыном. Как ей это растолкуешь?..
– Мама! Не плачь… Ничего скверного я не сделал… Давай лучше поговорим, а то не успеем: свидание очень коротенькое…
– Что теперь с тобой будет?!. Господи, помоги перенести это!.. Я…
Путаясь в словах и глотая слезы, мама стала рассказывать мне о своем разговоре с полковником и просить меня во всем сознаться чистосердечно.
– Полковник сказал, что тогда сейчас же выпустят…
– Не верь! Не в чем мне сознаваться.
– Тебя хозяйский сын смутил… Знаю я… Ты увлекаешься, а другие этим воспользовались…
– Мама, не стоит об этом говорить. Я здоров и весел, ничего не боюсь и прошу тебя не волноваться. Ничего у меня не нашли и вообще…
Подошел ротмистр и заметил:
– Разговаривать о деле нельзя, мадам. Говорите о частных делах…
– Я говорю со слов полковника…
– Не надо, мама!.. Не ищи там друзей… Скажи, понравилась тебе моя невеста?.. Придет она сегодня сюда?..
– Я не знаю, Геня, какая невеста… Видела раз у полковника девушку…
– Ну вот она и есть!.. с золотыми косами!..
– А полковник мне говорил, что была еще другая и тоже назвалась твоей невестой и просила свидания…
– Как другая? Кто? Откуда?..
– Какая-то Вера… Вера… а фамилию забыла…
– Что за чепуха! Какая Вера?. Неужели Игнатович?
– Вот, вот!. Она. И полковник ни одной не разрешил… не поверил обеим девицам…
– Никогда Вера Игнатович моей невестой не была и не будет… Врет!
– Я, Геня, не знаю… Да и стоит ли теперь думать о женитьбе, когда еще Бог знает, что будет впереди. И молод ты, и в тюрьме…
– Ну, это, мама, мое дело…
– Рассудительная девушка не пойдет за тебя, а…
– Мама, оставим!.. Повторяю, что у меня есть невеста, зовут ее Зоей Сергеевной. Прекрасная девушка. Как только я выйду на волю, мы сейчас же повенчаемся…
– Подождал бы, подумал…
– И ждал, и думал… Вообще это дело решенное и нечего… Я попрошу тебя сходить в жандармское и заявить, что моя невеста… Господин ротмистр! Прошу передать полковнику, что я прошу о свидании с первой девушкой…
– Потрудитесь написать официальное прошение на имя прокурора.
– Прекрасно!
– А как же с книгами, бумагой, чернилами?..
– Разрешено. Можете выписать через контору тюрьмы.
– Прекрасно! Когда меня привезли в тюрьму, у меня отобрали портрет моей невесты. Могу я взять его в свою камеру?
– Нельзя: он приобщен к делу.
– Будет еще допрос?
– Неизвестно. Смотря по ходу следствия… Кажется, есть новые данные…
– Не верю.
– А в таком случае прошу меня не спрашивать. Извините, мадам, свидание кончилось…
– Неужели, господин офицер?.. Ведь я больше полгода не видала сына!..
– Это всё равно…
– Не проси, мама!.. Зря унижаешься.
– Я тебе купила кое-что из белья… Сухарей и мыла… Марок купила…
– Пора, мадам!..
– Сейчас, сейчас… Кормят-то плохо?.. Худой ты какой!.. Ах, Господи!
– Хлопочи, мама, чтобы кто-нибудь взял меня на поруки… Прощай!.. Не беспокойся!..
– Пожалуйте!..
Я махнул матери шапкой и вышел из чулана. Так кончилось мое мучительное ожидание первого свидания…
Пришел и ткнулся в постель… Тоска, тоска, тоска…
Принесли что-то. Коробка. Конфекты. От кого? Мама или… Перебираю конфекты, внимательно рассматриваю их… Несколько конфект развернуто, бумажки брошены тут же, в коробку… Взял заливной орех на бумажной формочке…
– Зоя, Зоя, милая невеста!..
На дне формочки выдавлено булавкой: "твоя З."… Милые конфекты! Необыкновенные конфекты!.. Единственные на свете!.. Родные!.. Я взял заливной орех и долго смотрел на него: этот орех был в руках Зои… Чтобы написать: "твоя З.", надо было вынуть орех… Я тебя, орех, не съем! Живи со мной в одиночной камере, помогай мне ждать Зою и постоянно смотри на меня с полочки, куда я тебя поставлю…
– Тук, ту-ту, тук-ту-ту!.. Погоди, Касьянов, некогда…
– Тук!
– Н-а-с в-ы-д-а-л-и, б-ы-л н-а д-о-п-р-о-с-е.
– Постой, постой!.. К-т-о?
– Н-е з-н-а-ю.
– Н-а-ш-л-и?
– Г-о-в-о-р-я-т, н-а-ш-л-и.
– В-р-у-т, л-о-в-я-т, в-с-ё о-т-р-и-ц-а-й.
– О-т-р-и-ц-а-ю.
– К-т-о с-и-д-и-т р-я-д-о-м?
– В-е-р-а И-г-н-а-т-о-в-и-ч.
– К-о-г-д-а в-з-я-л-и?
– С-е-г-о-д-н-я, н-о-ч.
Вера взята!.. Как так?.. Эх, бабье!.. А что же с Зоей… Неужели…
– Тук-ту-ту, тук-ту-ту!
– Тук!
– С-п-р-о-с-и В-е-р-у п-р-о З-о-ю.
– О-н-а т-о-ж-е а-р-е-с-т.
Зоя арестована, Зоя!.. Она сидит с нами!.. Где она сидит?.. Милая!.. Что же случилось там, на воле?.. Как же конфекты?.. Не было ли чего-нибудь в конфектах? Не написала ли по неопытности чего-нибудь лишнего? Ах, Зоя, Зоя!.. И ты – политическая арестантка… Теперь не скоро увидимся… И жалко Зою, и радостно, что мы оба под одними сводами тюрьмы… Словно кто-то еще крепче связал наши жизни и наши души…
Как только сгустились сумерки, начал без умолку перестукиваться с Касьяновым и через него с Верой Игнатович. Обеих арестовали сегодня ночью. Ничего не нашли, кроме пузырька с гектографическими чернилами. Сказали, что купили для метки белья. Не удалось узнать, в каком номере сидит Зоя. Вера обещала узнать и постучать… Медленно выясняется дело: есть буквы, для которых приходится стукнуть девять раз, а когда говоришь с Верой через Касьянова, то теряешь всякое терпение… Что сделала Зоя при обыске? Оскорбление? Какое? Кому?
– Н-а-з-в-а-л-а н-а-х-а-л-о-м и т-о-л-к-н-у-л-а.
– К-о-г-о?
– Ж-а-н-д-а-р-м-с-к-о-г-о п-о-л-к-о-в.
Она не даст себя в обиду. Очевидно, полковник начал давать рукам волю… Я бешено бегал по камере и сжимал кулаки.
– Только бы узнать, в чем дело!.. Папаша какой!.. Погоди!..
Всю ночь стукали, устали, перестали понимать друг друга и, обессилев от нервного напряжения, замолчали. Во сне приходила Зоя: наклонилась над изголовьем, уронила косу на подушку и шепчет:
– Я здесь, с тобой!.. Никому не говори… Люблю тебя!..
XXVIII
Вот уже три месяца, как я в тюрьме. С того дня, как я узнал, что и Зоя пребывает под кровом того-же мрачного здания, удивительное успокоение снизошло в мою душу. Бедная мама, обивши все пороги у властей предержащих и ничего не добившись, уехала и ждать мне стало некого. Никто не придет, да никого мне, откровенно говоря, и не надо. Зоя со мной, есть книги, перо, бумага; хорошо и спокойно. Дело, видимо, затянулось: на допросах спрашивают о нелегальной библиотеке, о гектографе, о шрифте, но совершенно ясно, что ни библиотеки, ни шрифта они не нашли, а только знают, что они существуют. Держат в тюрьме с целью поморить и кого-нибудь смутить и побудить сознаться и указать, где спрятаны вещи. Так и начинают всегда допрос:
– Ну-с, вы имели много времени подумать. Не пожелаете ли теперь сознаться и указать, где сокрыты шрифт и книги?..
– Я вам уже сказал всё, что имел сказать… Никакой библиотеки и никакого шрифта не видал и ничего о них не знаю. Вы имели тоже достаточно времени, чтобы убедиться, что всё – это измышление ваших агентов…
– Так не желаете показать?
– Не могу, ибо ничего не знаю…
– Увезите!..
Всё-таки приятная прогулка по городу, развлечение и отдых от однообразия тюремной жизни. Допросы мы все очень любим: они дают новую пищу для наших разговоров через стенку и догадок о том, насколько поднялись или опустились наши акции. Допрос, баня и всенощная попрежнему вносят оживление в мою жизнь и разбивают ее на правильные интервалы, помогающие времени бежать вперед…
Уже привык к тюрьме и к тюремной жизни и ее особенностям. Иногда даже чувствую какую-то странную симпатию к этим мрачным каменным стенам и башням. Завелись приятели среди стражников и среди уголовных арестантов. Есть с кем поболтать в сумерках и есть о чем подумать. В одиночестве мысль работает быстро, жадно, остро: книги прямо глотаешь одну за другой, делаешь выписки, набрасываешь свои заметки. Иногда является желание писать стихи или повести… Разрешили купить получше лампу и завести маленькое зеркальце, зубочистку и чернильницу. На столе уже виден некоторый комфорт и прочная оседлость. Из допросов видно, что власти имеют большое желание прицепить всех нас к делу Николая Ивановича, а для этого потребуется очень много времени: до сих пор нет связующих элементов. Я, как сожитель Николая Ивановича, для них – лакомый кусочек, но именно я-то и не даюсь в руки. Замучили допросами бедную Зою: каждую неделю возят в жандармское. Зоя сидит в № 6, и вести от нее доходят через четвертые руки, вести отрывистые, иногда непонятные, перепутанные при передачах. Начинаю тревожиться за ее здоровье: иногда, ночью, прислушиваясь к напряженной тишине, узнаю ее кашель в конце нашего коридора… Полковник ей мстит за дерзости и оскорбление во время обыска. А может-быть тут имеет значение и то обстоятельство, что она – моя невеста.
Каждое утро камеру убирает уголовный арестант Флегонт. У него – приятное лицо, худое, с кроткими голубыми глазами, в которых я часто ловлю молчаливое сочувствие. Иногда, когда ожидающий у двери стражник отвлечется и займется разговором с кем-то в коридоре, Флегонт шепчет, подметая камеру:
– Терпеть надо, Енадий Николаич… Когда-нибудь отольются наши слезки.
– Хочешь папиросу?
Мигнет, чтобы положил на постель, и, убирая под кроватью, стянет папиросу, а потом молча приложит руку к сердцу.
Наладилась прочная молчаливая симпатия: переглядываемся ласковыми взглядами и вздыхаем. Однажды Флегонт начал говорить со мной жестами пальцев. Старался понять, но не понял. Потом догадался, что Флегонт предлагает передать что-нибудь товарищам. На маленьком куске тонкой бумаги написал: "Ты кашляешь, беспокоюсь. Г. Т."; свернул, надписал: "В № 6" и положил на постель, рядом с папиросой. Флегонт понял и мигнул, но стражник заметил и отобрал записку и папиросу. И с этой поры вместо Флегонта стал убирать камеру другой арестант, не внушавший доверия. Вообще после этого я стал замечать что-то подозрительное в окружающей мою камеру обстановке. Касьянов, безнадежно влюбленный в Веру Игнатович и давно оставивший меня в покое и преследовавший перестукиванием свою соседку, неожиданно стал надоедать мне и спрашивать о том, о чем он должен был хорошо знать сам: где библиотека и кому сдан шрифт? Спрашиваю: кто говорит, отвечает – Касьянов.
– Н-е в-е-р-ю.
– П-о-д-и-к-ч-о-р-т-у!
А в соседстве, по другую сторону, тоже – новость: было пусто, а теперь, по ночам, слышен мягкий шум шагов и женское покашливание. Очевидно, новая комбинация. В голове копошится смутное предчувствие "ловушки". Справа несомненно – шпион, а вот кто – слева? И зачем эта новая комбинация? Прислушиваюсь к тусклым звукам жизни за стенами, у соседей. Всё больше убеждаюсь, что сосед справа должен изображать Касьянова, который куда-то исчез. А вот слева… Не может быть! Неужели – Зоя?!
Ночью прижимаюсь ухом к стене и ловлю слабое покашливание: страшно напоминает Зою. Неожиданный стук от мнимого Касьянова:
– Р-я-д-о-м с-и-д-и-т т-в-о-я н-е-в-е-с-т-а…
Вихрем кружится мысль и вдруг, как молния в хаосе туч, вспыхивает в сознании догадка, испугавшая и обрадовавшая: с одной стороны подсадили Зою, а с другой – шпиона, хотят выудить из наших разговоров нужную им тайну… Даже застучало сердце от этой догадки. Сразу всё стало ясно и великое злорадство наполнило душу:
– Эх, вы! Комики!.. Благодарю вас за соседство слева, а справа нам не помешает. Коварство и любовь!..
И, спрятав лицо в подушку, я стал потихоньку хихикать. А потом подошел к соседу и простукал: "Касьянов, спишь?" Словно с цепи сорвался мнимый Касьянов: моментально застукал громко, никого не боясь:
– "Не сплю. Как дела? Спроси невесту, куда они спрятали шрифт".
– "Не понимаю, о каком шрифте говоришь".
– "Она знает. Стучи ей. Сидит рядом".
Не могу сдерживать смеха, хихикаю в руку и стучу, что невеста не знает азбуки и не умеет перестукиваться. Велит научить, выбивая буквы по порядку алфавита, без рядов. Обещает подкинуть ей нашу тюремную азбуку. Отвечаю: "сделай это скорее, необходимо".
Это была веселая ночь: словно я был в театре и смотрел какой-то водевиль с переодеванием. А когда водевиль кончился, я лег в постель и всем существом стал ощущать близость милой Зои. Трудно передать это ощущение: радостное беспокойство и грусть тихой нежности непрестанно, как волны прибоя, набегали на душу, катились в крови к сердцу и баюкали, и ласкали. А когда слух ловил глухие звуки милого голоса, я закрывал глаза и мне казалось, что я вижу за столом у лампы склоненную над книгой золотую головку и печальную улыбку на милом лице. Вот она встала и медленно, плавно ходит по камере. И только одна стена разделяет нас. Если бы она знала, что я – рядом!.. Опять так близко и так далеко… Я громко кашлял: может быть, узнает; потом прислушивался. Нет, не догадывается, не узнает. Было досадно и немного обидно. Снова начались мучительные ночи: радостно-тревожное чувство всё нарастало и нарастало. Много раз пытался постукивать, но ответа не было: шаги смолкнут, но ответных стуков нет. Не знает азбуки, а может-быть боится. Она – умница, осторожная. Не следует на нее сердиться. Дня через три мнимый Касьянов постучал мне, наконец:
– "Азбуку подбросил, говори".
– "Молодец"…
Как только наступили сумерки, начал осторожно постукивать. Я знал, что нам мешать не будут, но не хотел отступать от наших обычаев, чтобы не зарождать сомнения в соседе. Поэтому сдержал свое нетерпение и проявлял фальшивую осторожность. Тихо, нежно так выстукиваю:
– З-о-я, З-о-я, З-о-я, З-о-я.
Вопросительный кашель, тишина, два удара в стену.
– З-о-я, З-о-я, З-о-я…
Громкий радостный смех за стеной, такой знакомый и странный.
Снова громко кашляю. Тишина. Эх, будь что будет: взял да и запел во весь голос:
"Эх, ты, ноченька, ночка темная…"
Громкий стук в стену и глухой голос, поющий за стеной:
"Ночка темная, ночь осенняя…"
Громкие шаги в коридоре, звон ключей, лязг железа. Слышно, как отпирают соседнюю камеру и спорят с Зоей. Потом идут к моей, отпирают.
– Петь не полагается. Переведем в башню.
– Разве не полагается?
– Что вы, первый день здесь живете?!..
– Забыл. Не буду.
– Из-за вас нам неприятности. Если запоете еще раз…
Идите, больше не надо… Теперь обойдемся и без песен. Словно солнце засияло в камере после непогоды и так хорошо стало на душе. Теперь мы будем оба чувствовать друг друга близко и в смутных шорохах за стеной угадывать и сливать наши мысли. У Зои, благодаря любезности соседа, теперь есть условная азбука для перестукивания и мы можем изредка обменяться лаской слов. Боюсь одного: не начала бы Зоя выстукивать что-нибудь тайное, что не следует знать коварному соседу… Поэтому, в первую же попытку поговорить с Зоей, я, после краткого "люблю", "на допросе добиваются узнать о какой-то библиотеке и шрифте, о которых мы с тобой ничего не слыхали". Не знаю, поняла ли мои слова неопытная Зоя, но мой сосед сразу понял; в тот же вечер он мне выстукал: "переспросите, она не поняла". Забыл, прохвост, что он – Касьянов, и начал говорить со мной на "вы"…