Еще в конце XIV в., как можно видеть, категория "царства" не была усвоена русским ИТ, будучи "переводной" и отражавшей реалии других культур. "Царями" называли как византийских василевсов, так и монгольских ханов. Не было представления о едином вселенском "вечном" царстве, тем более что власть "греческого царя" становилась исчезающе малой. Об этом свидетельствует послание Константинопольского Патриарха Антония IV великому князю Московскому Василию I, который распорядился не поминать царя за церковной службой. Вскоре он получил письмо от патриарха, где тот указывал на его ошибку: "Итакъ, нѣтъ ничего хорошаго, сынъ мой, если ты говоришь: "мы имѣемъ церковь, а не царя". Невозможно христіанамъ имѣть церковь, но не имѣть царя. Ибо царство и церковь находятся въ тѣсномъ союзѣ и общеніи между собою, и невозможно отдѣлить ихъ другъ отъ друга" .
Итак, согласно патриарху Антонию и тысячелетней римо-византийской традиции, Царь отличается от прочих начальств, он свят в своем стремлении и возможности поддерживать благочестие во всей Вселенной, он собирает Вселенский Собор и законодательно закрепляет каноны, определяет правила христианской жизни. Царь вообще неотделим от Церкви, поскольку именно на нем, согласно Иоанну Златоусту, лежит священный долг "удерживающего", ὁ κατέχων. Распространение благочестия или препятствование нечестию во всей Вселенной, по слову патриарха Антония, – это и есть суть "удерживания".
Этот византийский урок и был усвоен Москвой во второй половине XV в., когда в отношении Ивана III стали произносить (пока неофициально) слова "царь" и "цесарь". Именно так титулует его ростовский архиепископ Вассиан Рыло в своем послании на Угру (1480 г.). В 1492 (7000) г. выходит "Изложение пасхалии" московского митрополита Зосимы, где Русская православная Церковь представлена в перспективе "большого" ИТ. Зосима выделяет четыре этапа христианской истории: от эпохи раннего апостольского христианства ко времени "православнаго перваго царя Констянтина", далее от Константина до крещения Русской земли великим князем киевским Владимиром, "вторым Константином". Наконец, современная автору эпоха ("последняя сиа лета") – время Ивана III, "нового Константина". Ивану III также дарован скипетр, "непобедимо оружие на вся врагы", он также покоряет "неверных" и "супостатов" . Фрагмент об уподоблении эпох и связи времен введен в соответствии с традиционным "центонно-парафразным" принципом (см. 1.3) евангельскими словами: "И якоже бысть в перваа лета, тако и в последняя, якоже Господь наш в Евангелии рече: "и будут перви последний и последний перви" (Мф. 19: 30). Здесь мы вновь сталкиваемся с основной идеей русского ИТ как идеей эсхатологической – русские народ на "последнее время", это "последние", которые станут "первыми" (см. 1.3.).
Эсхатологический контекст здесь незаменим для объяснения происходящих процессов. "Изложение пасхалии" отнюдь не случайно выходит в 7000 г. Самая обширная греческая пасхалия (расчет празднования православной Пасхи) не простиралась далее 7000 г., поскольку именно в этом году заканчивалось тысячелетнее царство Христа, должен был начаться Страшный суд над народами. Ожидание "скончания седьмой тысячи" возникло задолго до 1492 г. На Русь оно пришло от южных славян и из Византии. "Седьмая тысяча совершается, осьмая приходит и не приминет, и уж никак не пройдет", – писал митрополит Фотий (1410–1431 гг.).
"В одной русской пасхалии, – отмечает В. А. Сахаров, – против 1492 г. было написано: "Зде страх, зде скорбь! Аки в распятии Христовом сей круг бысть, сие лето и на конец явися, в неже чаем и всемирное твое пришествие" . Конец мира должен был наступить в марте, в связи с чем даже празднование новолетия в 1492 г. перенесли с 1 марта на 1 сентября. 25 марта 1492 г. заканчивалось трехлетнее господство "антихриста", которое видели в учении Схарии, главы "жидовствующих".
Но и "с окончанием 7-ми тысяч лет у нас не переставали ждать кончины мира", – отмечает прот. В. Сахаров . Через четверть века с небольшим распространился астрологический прогноз Николая Булева ("Немчина") о неизбежном новом потопе, который будто бы произойдет в феврале 1524 г. и погубит все человечество, в связи с чем христианским церквям надо объединиться. Московский дьяк Михаил Григорьевич (Мисюрь) Мунехин прислал иноку Спасо-Елеазаровского монастыря Филофею "философли речи Николаевы Латынина" , где вопрос о соединении церквей прямо связывался с грядущим потопом и присоединением России к антитурецкой коалиции. Как нетрудно заметить, апокалиптический мотив здесь выступал в качестве прикрытия мотива чисто политического . Но вместе с тем "предсказание нового всемирного потопа, глобальной катастрофы вновь возродило эсхатологическую тему "конца времен" и "спасения", целей и смысла земной истории человечества, ее этапов, то есть философии истории, хотя применительно к средневековым концепциям уместнее говорить об историософии", – пишет Н. В. Синицына .
Опровергая предсказание "Латынина", Филофей и создал концепцию "Третьего Рима", дезавуировав католический апокалиптизм православной эсхатологической перспективой, в которой "царство нашего государя" отождествляется с "Ромейским царством", то есть последним христианским царством – неразрушимым, поскольку сам "Господь в римскую власть написася" [9, с. 296] .
Эта мысль, восходящая к Козьме Индикоплову , очень тонка и непривычна для современного "просвещенного" сознания; для человека средних веков же очевидно, что, если Господь Бог воплотился в пределах Римской державы и был внесен в списки населения во время переписи (о чем сообщает Евангелие от Луки: Бысть же во дни тыя, изыде повелѣнiе от кесаря августа написати всю вселенную… И идяху вси написатися, кождо во свой градъ (Лк. 2:1–3), эта держава (власть, понимаемая во всех смыслах – как территория, владение "волость, область" и как правление, господство) – вечна и неразрушима. Ведь Бога нельзя "выписать" из книги, в которую Он уже раз сам "написался", будучи вписан во власть римского кесаря. Бог пребудет теперь в этой власти во веки веков. Возносясь к престолу Отца, он обещает послать Утешителя, Духа истины, который Церковью традиционно трактуется как Дух Святой, что и позволит самой власти стать "удерживающей", ведь именно в этой власти отныне будет пребывать Дух Божий. И сама власть, вместившая в себя Бога, становится подобна материнской утробе, выносившей Христа. Тем самым становится ясным, почему именно с IV в., то есть со времени становления "константинова" имперского христианства начинается сугубое почитание Богородицы. Культ Богородицы может быть только имперским, царским по своему характеру, поскольку Богородица символически и есть Царство, вместившее младенца-Христа. Отсюда и излюбленный в частности Ф. М. Достоевским народный мотив Богородицы-земли .
Можно предположить, что этот пункт стал одним из первых в дальнейшем расхождении греческой и римской церквей, поскольку последней имперские смыслы христианства всегда оставались достаточно чуждыми. В католичестве Богородица должна почитаться только как образ Церкви, носящей папу-Христа. В "константиновом" же христианстве Богородица – Царство, Император – Христос, а Церковь понимается, таким образом, как Невеста Христова, а значит Царская Невеста. Царство поэтому понимается как Брак, Семья, в католичестве же места для брака не остается, и становятся закономерными, с одной стороны, целибат священства, с другой – куртуазный культ Здесь же и узел полемики Филофея с католицизмом. Католики, впавшие, по Филофею, в аполлинариеву ересь, учат, что Христос не принял человеческой плоти, "но з готовую небесною плотию, яко трубою, дѣвичьскою утробою прошед, ниже душа человѣчьскиа приат, но вмѣсто душа Духъ святый в нем пребывает" [9, с. 296]. А из этого богословского тезиса с необходимостью следует, что "падшаго Адама и всѣх от него рожденных человѣкъ плоть не обожися, и, аще ли душа человѣчскиа не приал Господь, то и нынѣ душа человѣчскиа не изведены от адскых" [9, с. 296]. Воистину здесь Филофей раскрывается как духовный писатель, старец, в современном значении. Чего стоит это блестящее сравнение прохождения материнской утробы – "яко трубою"! Итак, если Христос воистину воплотился, то есть принял человеческую плоть от материнской утробы, то плоть приобрела божественность, преображена. И, вечно пребывая в пределах империи, как в материнской утробе, Христос преображает и плоть государственную. Христос как бы "задержался" во плоти, а не прошел сквозь нее. Католическое же представление о прохождении Христа как бы сквозь плоть, "яко трубою", без "задержки", порождает далее особенную "ангеличность", "духовность", "небесность", "уранизм" – как в общественных институтах, так и в отдельных индивидах. Плоть понимается как "временная", стремится стать "духовной", индивидуализируется. Душа, подменяясь "духовным", согласно вещему слову Филофея, не выходит из "адского", оставаясь "от диавола пленены" [9, с. 296]. Не может быть у католиков "недвижимого царства", поскольку Христос в нем не "задержался". Он вышел в небо "яко трубою", и, как бы ни тянулись к Нему шпили готических храмов, достать Его они не могут – "Где буду Я, туда вы не можете прийти" (Ин. 7:34). Отсюда эта неизбывная тоска по недовоплощенному небесному, эта скорбь католичества, эта любовь к страстям Христовым, потому что именно в страстях Христос в последний раз предстает для католиков в воплощенном, человеческом образе. " Се, человек !" (Ин. 19:5). Разумеется, человек предельно индивидуализированный, психологизированный, несовместимый с такими символическими "абстракциями", как "царство" или "хлеб" (отсюда – спор о "пресуществлении").
Мусульмане же ("Агарины внуци"), покорив второй Рим, не разрушили Ромейского царства, поскольку в нем "вѣры не повредиша". Правильная вера, таким образом, по Филофею, и есть "римская власть". Царство простирается повсюду, где вера православна.
Литургически различие между православием, с одной стороны, и католичеством и иудейством, с другой, выражается в служении на квасном хлебе и опресноках. Первый символически соответствует обоженной плоти и царству, второй – "бесстрастной", "духовной", в сущности, мертвой плоти, в которую Дух или еще не вошел, или уже вышел, "яко трубою".
Именно в такой перспективе понятен следующий ход мысли старца Филофея – собственно к идее Третьего Рима как "православном царствии пресвѣтлѣйшаго и высокостолнейшаго государя нашего, иже въ всей поднебесной единаго христианом царя и броздодръжателя святых Божиихъ престолъ, святыа вселенскиа апостолскиа церкве, иже вмѣсто римской и костянтинополской, иже есть в богоспасном граде Москвѣ святого и славнаго Успения пречистыя Богородица, иже едина въ вселеннѣи паче солнца свѣтится. Да вѣси, христолюбче и боголюбче, яко вся христианская царства приидоша в конец и снидошася во едино царство нашего государя, по пророческим книгам, то есть Ромеиское царство: два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти" [9, с. 298]. Иначе говоря, Христос Бог ныне пребывает в богоспасаемом граде Москве, сакральным центром которого является Успенский собор, посвященный не умершей плотью, а "успевшей" и зримо пребывающей здесь Матери Божьей. В этом соборе, как известно, далее будут венчаться на царство русские государи, уподобляясь Христу, вышедшему человеком из материнской утробы, и обретая тем самым обоженную царскую плоть, неотделимую от святой Русской земли.
Если историософская логика "трех Римов" у Филофея держится на твердой почве исторических событий (великая схизма 1054 г., Флорентийская уния 1439 г. и ее следствие – падение Царьграда 1453 г., возвышение Москвы и собирание земель вокруг нее в конце XV – начале XVI вв.), то чрезвычайно интересно его утверждение или даже пророчество о невозможности Четвертого Рима. В самом деле, почему ему "не быти"?
Это положение, во-первых, основано на том же представлении о воплощении Христа в Третьем Риме. Ссылаясь на Псалмы Давида, Филофей относит слова: "Се покой мой въ вѣк вѣка, зде вселюся, яко изволихи" (Пс. 131: 14) – к христианской Церкви (нераздельной с Царством), где Христос недвижимо пребывает вовек. Во-вторых, невозможность "четвертого" вытекает из филофеевой интерпретации Апокалиптической жены , которая следует за описанием царства Третьего Рима. Третий Рим – это еще и Жена, облеченная в солнце (Откр. 12:1–4, 14–15). Солнечная символика встречается при описании церкви Успения Богородицы "иже едина въ вселеннѣи паче солнца свѣтится" [9, с. 298]. Здесь солнце – церковь, жена (Богородица) – царство. Свет солнца – свет откровения (апокалипсиса) православной веры Христовой, которую хочет погубить вышедший из бездны семиглавый змей, пускающий водяную реку. "Воду же глаголют невѣрие" [9, с. 300], – поясняет сам Филофей. Все христианские царства потопляются от неверия (неверных), и здесь еще один косвенный ответ Николаю Латынину: потоп, которым он пугает христианский мир, следует понимать иносказательно, и этот потоп (неверие) уже случился – и "токмо единаго государя нашего царство едино благодатию Христовою стоит" [9, с. 300].
В написанном несколькими годами позднее послании великому князю Василию (между 1524 и 1526 гг.) Филофей заострит мысль о единственности царства: "вся христианскаа царства снидошася въ твое царство, посемъ чаем царства, емуж нѣсть конца" [9, с. 304]. Здесь явственен эсхатологический мотив: все христианские царства "снидошася" в одно, в этом есть знамение "последних времен". Филофей, как следует из заключительных строк его послания великому князю, относит к Риму-Москве следующее место Апокалипсиса: "Седмь главъ горы суть седмь, идѣже жена сѣдитъ на нихъ, и царiе седмь суть: пять ихъ пало, и единъ есть, [а] другiй еще не прiиде: и егда прiидетъ, мало ему есть пребыти" (Отк. 17:9–10). Семь глав змея трактуются в самом тексте Апокалипсиса как семь гор и семь царей. Москва (как Рим и Константинополь) – город "седмихолмый", царь же московский (ромейский) соответствует шестому из семи царей, который "один есть". Седьмой же, тождественный самому зверю, будет уже Антихристом, которому царствовать недолго. Поэтому и: "Уже твое христианьское царство инѣм не останется, по великому Богослову…" [9, с. 304].
Таким образом, победить Русского (Ромейского) царя и завоевать Третий Рим некому. Захватить Москву (на короткое время) может только Антихрист. Но если сохранить православную веру, это не страшно: "посемъ чаем царства, емуж нѣсть конца" [9, с. 304]. Московское царство, Третий христианский Рим, непосредственно граничит с царством, которому "нет конца". Важно отметить, что, в сущности, это одно и то же царство, граница между ними практически незаметна: их разделяет только Антихрист, о котором в Апокалипсисе сказано загадочно: "бѣ, и нѣсть, и преста" ("был, и нет его, и явится", 17:8) и который воплощает неверие, как Христос воплощает веру. То есть эта граница не во времени: Христово царство не отодвинуто в будущее, оно непосредственно присутствует здесь и сейчас.
Поэтому Третий Рим не является утопией, в отличие от социалистического острова из современной Филофею книги Томаса Мора (1516 г.). Утопическое понимание Третьего Рима будет характерно для Нового времени, в особенности же, как мы увидим дальше, концепция Третьего Рима подвергается намеренным и ненамеренным искажениям в XVII и второй половине XIX в., когда ее эсхатологическое и историософское ядро представляют то в идеологическом, то в политическом или геополитическом русле. "Два историографических клише наиболее распространены, – отмечает Н. В. Синицына, – характеристика этой идеи как официальной государственной и подмена ее понятием "второго Константинополя", то есть сведение к "византийскому наследию", которое тоже, в свою очередь, понимается односторонне либо тенденциозно" . Более резко высказывается об этом Б. П. Кутузов: "Произошел подлог этой национальной идеи, доминанты русской истории, формула инока Филофея получает грубо политическое толкование" . Действительно, во второй половине XIX – начале XX в., когда началось активное продвижение Российской Империи на Балканы, возник призрак завоевания Константинополя, а в церковных кругах говорили и о Сирии и Палестине, которые следовало бы превратить "в Владимирскую или Харьковскую губернию". Митрополит Антоний (Храповицкий) писал в частности: "Вот тогда (после завоевания Константинополя и Иерусалима – И. Б.) со всею силою проснется русское самосознание, наука и поэзия возвестят миру о чувствах и молитвах русской души, и исполнятся чаяния последних Рюриковичей и первых Романовых о том, что Московскому царству суждено быть Третьим Римом, а четвертому Риму не бывать" . Третий Рим здесь – только чаяние, отнесенное в будущее время и связанное с имперскими завоеваниями. Его нет, но ему "суждено быть". Для Филофея же Третий Рим – эсхатологическое царство, которое есть здесь и сейчас, а не некий "геополитический проект" или "национальный идеал", хотя уже современники Филофея пытались переосмысливать идею Третьего Рима.