Постсоветская литература, которая уже не могла поступить иначе, как в известной мере пожертвовать Сталиным и назвать своими именами многие его преступные меры, тем не менее, использует всю свою ловкость, чтобы отстоять определенные позиции сталинистской исторической пропаганды. К легендам, которые не ставятся под сомнение, принадлежат: версия о "трусливом вероломном нападении фашистов на ни о чем не подозревавший, миролюбивый Советский Союз", формулы о "Великой Отечественной войне Советского Союза", которой в таком виде вовсе не было, и о безраздельном "советском патриотизме" и "массовом героизме" военнослужащих Красной Армии. С этих позиций террористические приказы Сталина, например, приказы № 270 и № 227, выдаются за продолжение необоснованных репрессий 30-х годов, которые опять же были обращены против невиновных и безосновательно нанесли ущерб оборонительным усилиям, как будто "измена родине" в больших масштабах вообще не существовала. Анализ документов приводит к иным выводам. Ведь Сталин хотел не просто найти виновных в катастрофе на фронте, ответственность за которую он, в конечном итоге, нес сам, – он для начала, используя беспощадный террор, стремился заставить советских солдат сражаться. Лишь за счет распространения страха и ужаса он надеялся стабилизировать фронт, ведь все сообщения с передовой свидетельствовали о моральном крахе войск Красной Армии, хотя, конечно, можно вновь и вновь приводить соответствующие контрпримеры. "В наших стрелковых дивизиях имеется немало панических и прямо враждебных элементов, которые при первом же нажиме со стороны противника бросают оружие, начинают кричать: "Нас окружили"", – так говорилось в личной директиве Сталина уже 12 сентября 1941 г. "В результате подобных действий… дивизия обращается в бегство, бросает материальную часть…" Далее Сталин признавал, "что твердых и устойчивых командиров и комиссаров у нас не так много". Как показывают документы высоких командных структур от лета и осени 1941 г., ситуация при этом была отражена верно. Так, в донесениях начальника политотдела 20-й армии начальнику Главного политуправления Красной Армии армейскому комиссару 1-го ранга Мехлису говорится о "массовых дезертирствах" в 229-й и 233-й стрелковых дивизиях, а также в 13-й танковой дивизии в период с 13 по 23 июля 1941 г. Например, в 229-й стрелковой дивизии из 12000 человек "бесследно исчезли" 8000. Армейские прокуроры отдали под военный трибунал десятки офицеров, включая полковников и батальонных командиров, которые впали в панику и бежали во главе своих людей. Другие офицеры были "отданы под суд за уничтожение своих знаков отличия, выбрасывание партбилетов (комиссары!) и бегство в гражданской одежде, за публичное чтение немецких листовок (комиссар-еврей), за восхваление немецких войск и т. д." Немногим отличалась ситуация в 6-й армии Южного фронта еще в октябре 1941 г. 4 октября 1941 г. командующий генерал-майор Малиновский, член Военного совета бригадный комиссар Ларин, начальник штаба комбриг Батюня обратились к подчиненным частям с приказом № 0014, выдержанным в угрожающем тоне. Ведь число "пропавших" и "отсутствующих по другим причинам", особенно в 255-й, 270-й и 275-й стрелковых дивизиях, только с 1 сентября по 1 октября 1941 г. составило более 11000 человек при 167 зарегистрированных военнопленных. Эти категории составили 67% общих потерь – согласно Малиновскому, "позорное явление", всю ответственность за которое он возложил на командиров (офицеров) и военных комиссаров.
Точные данные имеются по армиям, входившим в состав Юго-Западного фронта. Перед штабом Юго-Западного фронта (начальник штаба генерал-майор Тупиков, военный комиссар Соловьев, полковник Конованов) встала неприятная задача – сообщить 1 сентября 1941 г. начальнику Главного управления формирования и укомплектования войск Красной Армии командарму 1-го ранга Щаденко точную расшифровку потерь в 5-й, 37-й, 26-й, 38-й и 40-й армиях с начала войны. Согласно ей, "пропали" или "отсутствовали по другим причинам" не менее 94648 военнослужащих, включая 3685 офицеров, но в плен попали, якобы, лишь 720 военнослужащих, из них 31 офицер. Кроме того, как признали в приказе № 41 командующий Юго-Западным фронтом генерал-полковник Кирпонос, член Военного совета Бурмистенко и начальник штаба генерал-майор Тупиков, эти "позорные случаи дезертирства и исчезновения из частей" еще более усугублялись тем фактом, что, согласно донесению командира войск НКВД, с учетом 6-й и 12-й армий в целом во фронтовом тылу было задержано 48756 офицеров и солдат.
Командующий 26-й армией генерал-майор Костенко, член Военного совета бригадный комиссар Колесников и начальник штаба полковник Бареников в связи с огромными потерями от "дезертиров", "изменников родины" и "беглецов", которые не удавалось преодолеть, невзирая на все репрессии и пропагандистские меры, в письме № 00134 от 16 сентября 1941 г. обратили внимание Военного совета Юго-Западного фронта еще на один тревожный момент. Ведь уже Политуправление Северо-Западного фронта под № 0116 от 20 июля 1941 г. процитировало директиву Сталина, согласно которой среди красноармейцев "западных областей Украины, Белоруссии… Молдавии, Буковины и Прибалтики", так называемых "правобережных", проявились "массовые настроения", "продиктованные желанием не воевать", а "убежать домой". В этой связи у Сталина сразу же возникло недоверие не только к массе красноармейцев, но и – причем с полным основанием – именно к "командирам (офицерам) и политрукам".
Все эти "позорные явления дезертирства и измены родине", вновь и вновь признаваемые в советских документах, следует оценивать на фоне того факта, что военнослужащих Красной Армии, несмотря на все угрозы наказания, не удавалось удерживать от массовой сдачи в плен немцам. К середине августа 1941 г. в немецком плену находились 1,5 миллиона советских военнослужащих всех рангов, к середине октября 1941 г. – более 3 миллионов и к концу 1941 г. – более 3,8 миллионов. В целом в ходе всей войны немцами были пленены 5,25 миллионов советских солдат и офицеров. Немецкие командные структуры отмечали в первый период войны, "что большие части противника не проявляют достаточно сильной воли к борьбе", однако вскоре после этого констатировали, "что вражеские подразделения оказывают жесткое, отчасти отчаянное сопротивление", хотя скрытая склонность сдаться или убежать не была полностью преодолена в течение всей войны. И это наблюдалось не только в 1941 г. и в период крупного кризиса 1942 года, но еще и в последующие годы и даже на заключительной стадии войны.
Если спросить, как удалось, в конечном итоге, побудить красноармейцев, проявлявших мало энтузиазма и, в сущности, незаинтересованных, к "сопротивлению любой ценой" ради советского режима, то на это имеется лишь один ответ. Это было вызвано испытанным сталинским методом "сильнейшего террора и сознательного введения в заблуждение", что быстро отметили и немцы. Эффективным оказался только метод террора, и его действенность вынужденно признает в своей сталинской биографии и генерал-полковник Волкогонов, отрицательно настроенный в отношении Сталина. На первом месте находились массовые расстрелы офицеров, политработников и красноармейцев, по приговору или без него, военными трибуналами, заградительными отрядами либо верными официальной линии офицерами, политработниками или коммунистами и прочие драконовские меры. По данным российских специалистов, обнародованным на германско-российской конференции по архивам в Дрездене 6 июля 1997 г., одни советские военные трибуналы с 1941 по 1945 гг. завели миллион дел против собственных солдат и привели в исполнение не менее 157000 смертных приговоров. Рука об руку с этим шло запрещение сдаваться в плен и шельмование каждого попавшего в плен как дезертира и изменника родины, в сочетании с обычными для Советского Союза репрессиями в отношении членов семей. К этому добавлялась и разнузданная пропаганда о зверствах немцев и их союзников, которая должна была заведомо отбить желание сдаться "фашистам" у любого красноармейца.
Примечания
1. Stalin, Uber den Gro?en Vaterlandischen Krieg, S. 171 ff.
2. Hoffmann, Die Kriegfuhrung aus der Sicht der Sowjetunion, S. 720 f.; derselbe, Kaukasien 1942/43, S. 372 f.
3. Chor’kov, Die Rote Armee in der Anfangsphase, S. 435.
4. Soldatenzeitung, 8.7.1941.
5. BA-MA, RH 21-1/471, 12.7.1941.
6. BA-MA, RH 21-2/649, 14.7.1941.
7. BA-MA, RH 20-18/996, 15.7.1941.
8. BA-MA, RH 24-3/134, 27.6.1941.
9. Ebenda, 6.7.1941.
10. BA-MA, RH 21-2/v. 648, 6.7.1941.
11. BA-MA, RH 21-3/v. 437, 7.7.1941.
12. BA-MA, RH 21-1/471, 12.7.1941.
13. BA-MA, RH 24-23/239, 8.7.1941.
14. BA-MA, RH 20-9/248, 16.7.1941.
15. BA-MA, RH 24-23/239, 13.10.1941.
16. BA-MA, RH 24-24/336, 10.11.1941.
17. Wolkogonow, Triumph und Tragodie, Bd. 2/I, S. 157.
18. BA-MA, RH 20-18/996, 14.7.1941.
19. BA-MA, RH 24-3/134, 16.7.1941.
20. BA-MA, RH 21-1/471, 13.7.1941.
21. Wolkogonow, Triumph und Tragodie, Bd. 2/I, S. 168 ff.
22. BA-MA, RH 24-48/198, 16.7.1941.
23. BA-MA, RW 4/v. 329, 15.9.1941.
24. BA-MA, RH 21-1/471, 12.7.1941.
25. BA-MA, RH 24-3/136, 28.7.1941.
26. BA-MA, RH 20-17/283, 16.8.1941.
27. Кузнецов, Генералы 1940 года.
28. BA-MA, RH 27-3/188, 28.7.1942; Hoffmann, Kaukasien 1942/43, S. 476 ff.
29. BA-MA, 27759/14, 1.8.1942.
30. BA-MA, RH 27-3/188 (1942).
31. Так, например, у Бонвеча: Bonwetsch, Die Repression des Militars, S. 415.
32. BA-MA, RH 21-3/v. 437, 31.7.1941.
33. BA-MA, RH 20-17/282, 4.10.1941.
34. BA-MA, RH 19II/123, 1.9.1941.
35. BA-MA, RH 19II/123, o. D.
36. Ebenda, 16.9.1941.
37. BA-MA, RW 4/v. 329, 20.7.1941.
38. BA-MA, RH 24-23/239, 30.7.1941.
39. Хоффман, История Власовской Армии, с. 125.
40. Auch die Nichtverurteilten sollen bald rehabilitiert werden. Уже число "законно" приведенных в исполнение смертных приговоров в Красной Армии позволяет распознать фундаментальное различие между военным правосудием германского Вермахта, которое несомненно сильно ужесточилось в период Второй мировой войны и которое, тем не менее, можно назвать почти умеренным, и варварской практикой советских военных трибуналов.
Глава 4.
"Боец Красной Армии не сдается".
Советским солдатам запрещалось сдаваться в плен.
Предотвращение бегства вперед
Советский Союз был единственным государством в мире, объявившим пленение своих солдат тяжким преступлением. Военная присяга, статья 58 Уголовного кодекса РСФСР и прочие служебные предписания, например, Устав внутренней службы или "Боевое наставление пехоты Красной Армии", не оставляли сомнений в том, что сдача в плен в любом случае карается смертью, как "переход к врагу", "бегство за границу", "измена" и "дезертирство". "Плен – это измена родине. Нет более гнусного и мошеннического деяния, – говорится там. – А изменника родины ожидает высшая кара – расстрел." Сталин, Молотов и другие руководящие лица, как, например, мадам Коллонтай, не раз заявляли и публично, что в Советском Союзе существует лишь понятие дезертиров, изменников родины и врагов народа, а понятие военнопленных неизвестно. Поскольку "рабоче-крестьянской власти" было невозможно допустить, чтобы революционные солдаты Рабоче-Крестьянской Красной Армии искали спасения в пленении классовым врагом, то советское правительство уже в 1917 г. больше не считало себя связанным Гаагскими конвенциями о законах и обычаях войны, а в 1929 г. отказалось и от ратификации Женевской конвенции о защите военнопленных. Эту позицию в отношении военнопленных необходимо иметь в виду, чтобы понять тактический маневр Москвы в июле 1941 г., который вплоть до наших дней вызывает основательную путаницу в умах.
Ведь Молотов, отвечая 27 июня 1941 г. на инициативу Международного комитета Красного Креста (Comite international de la Croix-Rouge), заявил о готовности при условии "взаимности" принять предложения о военнопленных и об обмене поименными списками. Совет Народных Комиссаров уже 1 июля 1941 г. поспешил утвердить "Положение о военнопленных" (Постановление СНК СССР № 1798-8000, секретно, утверждено), предписания которого об обращении с военнопленными были вполне созвучны принципам международных конвенций. Далее, главный интендант Красной Армии генерал-лейтенант Хрулёв циркуляром № 017 (4488) от июля 1941 г. установил соответствующие нормы снабжения для военнопленных солдат германского Вермахта. Наконец, Санитарное управление Красной Армии (начальник – дивизионный врач Смирнов, заместитель начальника по тыловым службам – генерал-майор Уткин) еще 29 июля 1941 г. представило соответствующее предложение о подобающем госпитальном обслуживании раненых или больных военнопленных вражеских армий. Имея это бюрократическое прикрытие, государство-посредник (Schutzmacht) Швеция [защищавшее интересы граждан СССР и Германии на противоположной стороне после начала войны между ними] 19 июля 1941 г. сообщило вербальной нотой правительству Рейха, приложив "Положение о военнопленных", что правительство СССР готово признать предписания Гаагской конвенции о законах и обычаях войны от 18 октября 1907 г. по военнопленным при условии, "что это будет также иметь место с немецкой стороны".
Итак, коренной поворот в позиции по вопросу военнопленных? Дальнейшие события позволяют понять, что советское руководство никогда всерьез ни на мгновение не думало о том, чтобы обеспечить пленным военнослужащим Красной Армии защиту и привилегии, предусмотренные Гаагской конвенцией, или, напротив, принять какие-либо обязательства в отношении немецких военнопленных. И то, что при демонстративном требовании о признании взаимности речь шла на деле о пропагандистском маневре, предпринятом лишь в отношении западных держав, как верно утверждает граф Толстой, о "явном обмане" (patently a blind), показывают уже различные сталинские приказы тех же дней, особенно приказ № 270 Государственного Комитета Обороны, угрожавший советским солдатам, сдавшимся в плен, как дезертирам, уничтожением "всеми средствами на земле и с воздуха". Лишь в отношении зарубежья и показалось целесообразным придать себе соответствующую международному праву, цивилизованную внешность, ведь немного погодя, 26 августа 1941 г., и американский государственный секретарь Корделл Хэлл обратился к советскому правительству с запросом, какие из международных конвенций "предполагается сделать основой обращения с пленными" с советской стороны. И после опять же туманного заявления заместителя наркома иностранных дел Вышинского от 8 августа 1941 г. советское правительство в действительности никогда больше не возвращалось к вопросу о соглашении. Оно с самого начала наотрез отказалось от применения важнейших положений Гаагской конвенции, например, от обмена списками военнопленных, доступа Международного Красного Креста к лагерям, разрешения переписки и посылок. Все усилия, предпринимавшиеся Международным комитетом Красного Креста со ссылками на советские обещания, чтобы добиться соглашения или хотя бы обмена мнениями в Москве, далее попросту игнорировались, как ранее аналогичные усилия времен войн Советского Союза против Польши в 1939 г. и против Финляндии в 1939-40 гг.
Уже 9 июля 1941 г. Международный комитет Красного Креста поставил в известность советское правительство о готовности Германии, Финляндии, Венгрии и Румынии, а 22 июля также Италии и Словакии произвести обмен списками военнопленных на условии взаимности. 20 августа 1941 г. был передан первый немецкий список военнопленных. Списки военнопленных Финляндии, Италии и Румынии также были переданы Международному Красному Кресту и направлены в советское посольство в Анкаре, указанное Молотовым в качестве посредника. Не последовало даже подтверждения их получения, не говоря уже о том, чтобы Советский Союз признал требуемый принцип взаимности. Ввиду упорного молчания советского правительства Международный комитет Красного Креста добивался по различным каналам – так, через советские посольства в Лондоне и Стокгольме – разрешения направить в Москву делегацию или делегата в надежде устранить предполагаемые недоразумения путем устных переговоров. Вновь и вновь выдвигаемые соответствующие предложения остались безо всякого ответа. Точно так же была упущена созданная Международным комитетом Красного Креста возможность направления помощи советским военнопленным в Германии, поскольку советское правительство не отреагировало на соответствующие ходатайства из Женевы. Все усилия по достижению соглашения в вопросе о военнопленных, предпринимавшиеся параллельно к этому государствами-посредниками, нейтральными государствами и даже союзниками СССР, тоже не вызвали в Москве ни малейшей реакции. Международный Красный Крест в начале 1943 г. счел себя вынужденным напомнить советскому правительству по всей форме о данном Молотовым 27 июня 1941 г. обещании и одновременно с разочарованием констатировать "qu’il avait offert ses services, sans resultat pratique des le debut des hostilites". Тем временем эта ситуация не изменилась и теперь. Как советское правительство оценивало добрые услуги, оказанные Красным Крестом во время войны, выявилось в 1945 г., когда находящаяся в Берлине делегация МКК была "грубо" (brusquement) лишена возможностей для своей работы и безо всякой мотивировки депортирована в Советский Союз.