К слову сказать: парламента в России в XVII веке не было - сравнивать не с чем, но если бы у нас в то время (да и в наше) кто-то попробовал заявиться пьяным в церковь, был бы тут же выдворен. А в те времена еще и отлучен на какое-то время от причастия.
Так что еще один миф, миф о непробудном пьянстве русских, давайте оставим на совести тех, кто его многие десятилетия культивирует. Да, не безгрешны, но не грешнее других… (Что, конечно, не оправдание - будем честны.)
Поэтому утверждать, что Петр приучился пить, именно взирая на нравы Немецкой слободы, было бы ошибкой. Другое дело, что там он чувствовал себя куда свободнее, чем дома, в присутствии строгой матери, и уж куда свободнее, чем прежде в Кремле. И пиры там были веселее, и можно было шутить, смеяться сколько душе угодно, и дамы не прятались по углам, а охотно общались с мужчинами, танцевали, принимали участие в застольях.
Именно Франц Лефорт познакомил Петра с юной красавицей, купеческой дочкой Анной Моне, которая сыграла в его жизни столь печальную роль. Однако о ней - позднее.
Но влекли юного царя в Немецкую слободу, конечно, не только и не столько гуляния и пиры. В обществе Лефорта, Гордона, Тиммермана он постигал основы общения с подданными, узнавал все, что ему было необходимо.
Характерно, что этим небольшим списком исчерпываются тесные "иноземные" связи царя Петра. Иностранцы никогда не приобретут при его дворе силу и влияние, никогда не вытеснят русских с государственных и военных постов.
Н. Н. Молчанов пишет: "…нелепо было и думать о преобразовании России с помощью одних только иностранцев. Ведь речь шла не о колонизации, а о возрождении величия извечной Руси. Соратников предстояло найти и ВОСПИТАТЬ (выделено мною. - И. И.). И они должны были быть русскими, ибо в противном случае народ России совсем не понял бы смысла деятельности преобразователя".
Но, несмотря на все это, враждебный Петру лагерь внутри России начал формироваться именно на этой основе. Врагов государя принято называть "приверженцами старых порядков".
Хотя в основе их враждебности, пожалуй, все тот же древний как мир страх - страх потерять власть, утратить нажитое, твердую почву под ногами. Любая реформа, любое преобразование всегда сотрясает общество, колеблет устои, и всегда находятся люди, которым эти потрясения страшны. Это бывает и в случае дурных перемен (но интересно, что тогда недовольных обычно меньше!), и в случае перемен необходимых. У большинства людей сознание устроено таким образом, что человек склонен цепляться за уже существующий порядок, даже если он его не устраивает. Принцип простой: "А вдруг будет еще хуже?" И так как любые перемены всегда заставляют испытывать временные (иногда довольно продолжительные) трудности, неудобства, порой бедствия, люди шарахаются от реформ, ужасаясь им еще до того, как они наступают.
Достаточно вспомнить, сколько в России было противников крепостного права среди… крепостных крестьян! У кого помещики были плохие, жестокие, те, скорее всего, были "за". Но жестоких помещиков, что бы ни писали советские историки, было совсем не так уж много - вспомним, какое потрясение вызвал во всей России судебный процесс по делу помещицы Салтыковой. А если помещик не плох, или хотя бы не так уж плох, то к чему терять устойчивое положение, место, владения, землю, которую можно обрабатывать, будучи уверенным, что никто ее не отберет, потому что она принадлежит барину, а барин за свою землю постоит! Конечно, огромная масса народа обрадовалась "воле", однако голоса "против" звучали еще долго.
Кстати, первым из русских царей, кто стал думать об отмене крепостного права, был именно Петр I. Однако положение в стране и необходимость использовать дворянство, как основную движущую силу реформ, не позволили поставить этот вопрос на повестку дня. Это было еще одним слишком сильным потрясением, которое могло разрушить все прежние социальные отношения и привести к взрыву. Недовольных очень многими царевыми делами и без того оказалось немало.
Итак, можно сделать вывод: уже на заре реформ в России появились люди, а значит, появились силы, готовые оказать сопротивление царю, а значит, при удобном случае, его уничтожить. Но, как мы увидим позднее, это было не так просто сделать.
Спас нерукотворного образа
Почти все историки, неважно - славянофилы или западники, считают непримиримыми врагами государя Православную церковь и ее иерархов. Для такого мнения, по правде сказать, есть немало оснований.
Спокон веку жизнь русских людей была самым тесным образом связана с православным образом мысли, с православным укладом. Это не было, как пытаются представить историки советского времени, каким-либо духовным насилием. Православие, выражаясь нынешним языком, глубоко соответствовало русскому менталитету. Правда, довольно долго жили на Руси и пережитки язычества, но то были отголоски не религии - института жречества у древних славян не было, и их языческие традиции нельзя называть религиозными. Просто в иных местах сохранялись обычаи предков, которым вольно-невольно противопоставлялись обычаи новые. И все же душа русского народа была с самого начала раскрыта для светлой веры в Бога Воскресшего, для красивой и торжественной религии, пришедшей из Византии. (А не то, как объяснить нынешнее стремительное возрождение православия в России, где его семьдесят лет выжигали каленым железом, обвирали и ошельмовывали как только могли, со всей мощью современной пропагандистской машины?)
Парадокс допетровской России (а о том, что "допетровской" она была не несколько веков, а всего несколько десятилетий, мы уже говорили), так вот один из ее парадоксов заключается в том, что по устоям веры именно тогда был нанесен сильнейший удар, возможно, даже более страшный, чем в советские времена.
При государе Алексее Михайловиче православная церковь разделилась сама в себе. Мы уже касались печальных последствий реформы, проведенной патриархом Никоном. И уже отмечали, что причины, двигавшие Никоном, были отнюдь не разрушительного характера. Он как раз стремился привести церковную службу и традицию в соответствие с традициями византийскими. Но при той государственной неустойчивости, которая осталась после Смутного времени, эта реформа сыграла роль фитиля, поднесенного к пороховой бочке. Возникновение раскола, смертельная вражда, разделившая русских людей, вызвали самые страшные последствия. Вместо призыва к любви и терпению с амвонов (что никонианских, что раскольничьих) стали звучать проклятия. Потребовались долгие десятилетия, чтобы православная церковь, которую расколу все равно не удалось уничтожить, сумела преодолеть и залечить эту духовную рану.
На фоне болезни, которую переживала церковь, развивалась и тогдашняя болезнь общества. Безделие и разврат боярской верхушки - не выдумки советских историков, это действительно имело место быть. Нежелание трудиться для своего Отечества, сребролюбие, лицемерие - много в чем можно было упрекнуть тех, кто по самому своему положению мог и обязан был отдавать России свои силы и умы.
Увы, коснулись эти неприятные явления и церковной жизни. Раскол породил то, с чем верующему человеку всего сложнее бороться: сомнение в вере. Если эти утверждают, что молиться надо ТАК, а те говорят: нет, молись ПО-ДРУГОМУ, то как молиться-то?
Были и среди священников-раскольников и среди никонианцев люди самой пламенной веры, самого искреннего служения. А были и слабые, которым казалось, что строгое, затвердевшее следование догме (той либо другой) может заменить в опустошенных расколом душах настоящую благодать.
Самым догматичным, самым "затвердевшим", в светских ли, в религиозных ли традициях стал московский царский двор. Борьба за власть, предшествовавшая воцарению Романовых, последующее соперничество между Милославскими и Нарышкиными, - все это наполнило величественные кремлевские палаты ядом вражды под покровом лицемерного благочестия. Вряд ли при таком дворе мог удержаться священник, у которого хватило бы духа с этим бороться.
Конечно, к патриарху Иоакиму это ни в коей мере не относится. Высота сана делала его почти недосягаемым для боярского и отчасти даже для царского гнева. Он был человеком строгих устоев и правил, никонианцем по совести, а не по расчету, яростным приверженцем традиций и устоев старой Руси.
Но именно он поддержал юного Петра в его борьбе с царевной Софьей. И дело тут не только в том, что Петр был законно избран народом и боярами. Иоаким не мог не видеть пагубных, с его точки зрения, увлечений царя, его повышенного интереса к Западу, но видел он, конечно, и его искреннюю любовь к России, стремление служить ей. Всего этого не было в честолюбивой и себялюбивой Софье, в умном, но недалеком Голицыне, в боярах, обеспокоенных лишь удержанием власти и привилегий.
Как государь, Петр Алексеевич, несомненно, не раз исповедовался у самого патриарха. А поскольку даже многие историки-славянофилы с неохотой отмечают, что царь был человеком верующим, то владыка Иоаким верил каждому слову его исповеди. Он знал все его мысли и сомнения и знал, что внутренне Петр готов к делам добрым и праведным. (Достаточно вспомнить, как сам патриарх уговаривал царя предать казни изменника Шакловитого!)
Возможно, если бы владыка, со всей его нелюбовью к новым традициям, иностранцам, европейскому платью, прожил на несколько лет дольше, ему удалось бы немного уравновесить бурное стремление Петра к переменам, внести в них более спокойное и разумное начало, обуздать неуемный юношеский порыв молодого царя сломать сразу, одним махом мешавшие ему старые государственные устои. И тогда реформа проходила бы спокойнее и безболезненнее, без ошибок и лишнего насилия?
А быть может, наоборот, уважение к владыке не смогло бы удержать государя, противоречия привели бы к столкновению, и тогда… Но история не та наука, в которой стоит принимать во внимание словечко "если". Так или иначе, Иоаким умер вскоре после воцарения Петра, и царю предстояло участвовать в выборе нового патриарха. Симпатии молодого царя были на стороне псковского митрополита Маркела. Это был очень образованный человек, который, несомненно, понял бы стремления государя и оказал ему поддержку.
Однако московской знати и духовенству такой патриарх показался не по душе. Им удалось склонить на свою сторону и мать Петра Наталью Кирилловну. Избран был Адриан, митрополит Казанский, а Маркела признали непригодным по причинам, которые теперь могут вызвать только улыбку: за пользование "варварскими" языками (латынь и французский), за излишнюю ученость и… слишком короткую бороду. Петр не стал спорить, но очень возможно, что его последующее, резкое и недальновидное решение вообще упразднить патриаршество в России было связано с укоренившимся в юности убеждением в реакционности церковной верхушки.
На протяжении всего пути петровских преобразований интересы государя не раз сталкивались с интересами церкви. Когда приходилось снимать колокола, потому что не из чего было лить пушки, когда на работы по прокладке дорог привлекали монастырскую братию. Были священники, которые понимали жестокую необходимость и благословляли действия царя, иные молчали, некоторые за глаза прозывали его еретиком (в особенности за европейское платье и пристрастие к табаку). При всей необузданности нрава Петр старался избегать откровенных конфликтов с духовенством, но со своего пути не отступал.
Мнение о нем, как иерархов, так и простых священников полярно разделялись, как и мнения простого народа. Для кого царь-батюшка, кормилец, царь, отправлявший на учебу в чужие края за государственный счет как бояр, так и холопов - была бы голова на плечах, а для кого - антихрист, губитель, не жалевший людских хребтов ради своей грандиозной работы.
Свой постулат веры Петр Алексеевич выразил раз и навсегда одной фразой: "Ежели кто в Бога не верует, он или сумасшедший, или от роду безумный!" (Если кто думает, что слова "сумасшедший" и "безумный" - синонимы, предлагаю выделить корень в том и в другом. Сшедший с ума, то есть изначально имевший ум, но его потерявший, или без ума от роду. Как точно!)
Много говорят и пишут о петровском "всешутейном соборе". До того много, что не хотелось бы и трогать эту тему. Действительно, карикатурные шутовские попойки ряженых, именуемых псевдоцерковными званиями, выглядят грубо и неумно, и сказать тут можно только одно: так, увы, тогда жили если не все, то почти все, по крайней мере, в Москве. Кто-то изображал благочестие, и очень мало, кто был благочестив по настоящему…
От одного священника мне пришлось услышать мнение, что "всешутейный собор" пародировал нравы не русской церкви, а католической. Но согласиться с этим трудно. Историк Н. Н. Молчанов высказывает мнение, что этим "собором" государь пытался бороться как раз с пьянством, процветавшим, увы, среди духовенства. Действительно, несколько церковных соборов XVII века принимали специальные решения, направленные на искоренение пьянства среди священников, так что XVIII век всего лишь "продолжил традицию". Своей злостной карикатурой Петр, по мнению Молчанова, "как бы вышибал клин клином". Если это так, то уже отдает определенным юродством, а юродства в натуре и характере Петра не было. Впрочем, на протяжении всей его жизни он так часто обнаруживал в себе самые неожиданные черты и особенности характера, что нельзя отвергать и такой возможности.
Однако шутки шутками, а всерьез государь везде строил храмы. При основании Санкт-Петербурга первым заложен был на территории будущей крепости собор святых Петра и Павла, а в конце Невской першпективы началось строительство даже не монастыря, а лавры - то есть высшего духовного учебного заведения! Так-то государь не интересовался и не радел о духовном, религиозном воспитании русских людей…
Некогда один монах с Афона привез в Москву удивительную икону - "Спас нерукотворного образа", специально для государя Алексея Михайловича. Но покуда вез дар, царь скончался. И случилось так, что икона оказалась у малолетнего царевича Петра.
С этим образом Петр провел всю свою жизнь. Он был с ним во всех его странствиях и боевых походах, за границей и в дебрях финских болот, над которыми предстояло вскоре подняться самой прекрасной столице мира. Этот образ был с Петром под Азовом, где пришлось пережить горечь военного поражения, и под Полтавой, когда русские одержали блистательную победу. На эту икону царь молился перед сражениями и после них.
Сохранилось воспоминание об одном из эпизодов Полтавской баталии. Когда Петр поскакал в бой во главе Преображенского полка, солдаты были в изумлении от такой отваги - пули густо свистели кругом, и многие видели, как одной из пуль с государя сорвало шляпу.
Лишь после боя узнали еще о двух пулях. Одна угодила в седло царя и там застряла. Вторая, как вспоминал сам Петр, на всем скаку ударила его в грудь, и он подумал было, что она попала ему в сердце. Однако боли не было, не почувствовал он и текущей по телу крови и вскоре забыл об этом - ему было не до того.
Больно стало уже тогда, когда все кончилось. Боль в груди была тупая и глухая, будто от сломанного ребра. Царь расстегнул камзол и рубашку и увидал вмятину на своем большом нательном кресте… Именно он спас Петра от смерти. И никто не знает, какую молитву шептал царь в тот вечер, преклонив колена перед своей любимой иконой.
Когда смотришь на нее, сердце против воли замирает. Обычно Спас нерукотворный - икона светлая. На чистом поле, как бы на белом платке, четко написанный лик Спасителя, обрамленный волосами и бородой. Тернии венцом обвивают лоб, глаза смотрят прямо, ясно. Афонский образ не таков. Лик Христа выступает, словно из тьмы, и сам темен, не искажен, но как бы овеян страданием. Глаза болезненно сужены, и смотрят не просто прямо, но так глубоко, что, кажется, видят душу. Переплетения тернового венца как черные змеи окружают лоб, и из-под шипов - не капли, а темные струйки крови.
Кажется, что этот необычайный образ связан со всей жизнью Петра, прошедшей на самом резком контрасте. Контрасте между верой и набожностью и кощунственными "церковными потехами". Между огромной любовью к Отечеству и к русским людям и необходимостью "выжимать из них соки", заставляя работать на пределе сил. Между трудолюбием, подвижничеством и разгульными попойками. Между состраданием, чувствительностью и вынужденной обстоятельствами жестокостью.
Тем не менее, придется снова задать тот же вопрос. Могли ли желать смерти Петра представители русской церкви, недовольные его реформами?
Возможно, могли, хотя уж точно далеко не все. Но если Запад являет нам множество поистине великолепных примеров, когда духовные особы, вплоть до самого папы, становились отравителями, использовали наемных убийц, расчищая себе дорогу, то о представителях церкви православной даже советские историки ничего такого не накопали…
Вряд ли возможно допустить, чтобы идея убить царя родилась и вызрела среди русского священства. Да если и предположить такое, то у людей из этой среды едва ли нашлась бы возможность осуществить намерение - Петр общался лишь с немногими священнослужителями, с теми, кому доверял и кто уж точно не отравил бы его.
Итак, круг подозреваемых сужается. Но рассмотрены далеко не все "кандидатуры".
Государева компания
Став самостоятельным, Петр Алексеевич почти все время стал проводить со своей "компанией" - среди людей в основном молодых, преданных ему, среди тех, от кого он мог ожидать помощи в задуманных делах.
"Эта "компания" служила ему для изучения и подбора ближайших помощников, - пишет Н. Н. Молчанов, - ведь в основе петровской реформы - прежде всего принципиально новые методы управления, переход от слепого повиновения к сознательному исполнению замыслов преобразователя". А В. О. Ключевский раскрывает механизм отношений в "компании", поясняя, как и чего добивался Петр от людей, с которыми на первый взгляд просто весело проводил время: "Ближайшие исполнители должны были знать прежде и лучше других, с каким распорядителем имеют дело и чего он от них ждет и требует".
В то время Петр уже двухметровый богатырь недюжинной силы и действительно богатырского здоровья. Хотя у него и проявляются временами уже упомянутые признаки недуга: дерганье головы, судороги в лице, которых прежде не было и в помине.
Большая часть историков в один голос утверждают, что Петр страдал эпилепсией. Если это так, то объяснимо внезапное возникновение болезни: эпилепсия чаще всего проявляется с наступлением полового созревания. Однако по описанию припадки Петра мало походят на характерные проявления этого недуга: чаще всего во время припадков он не терял сознания полностью, а главное - после них отчетливо помнил все, что перед тем происходило, и даже, как правило, то, что слышал во время самого припадка, между тем как у эпилептиков обычно наблюдается хотя бы частичная потеря памяти.
Упорнее всего слух о яде, которым по тайному повелению Софьи якобы травили молодого царя, распространялся в Немецкой слободе. Оттуда же происходит еще одна версия: на Петра было совершено покушение, и его нездоровье - следствие сильного удара по голове. Однако в истории нет даже намека на подобный факт…
Недомогания не мешали государю заниматься делами, "потешными боями", созданием своих полков, и, видимо, он сам этим недомоганиям вовсе не придавал значения.