Впечатляет история о том, как Петр I, слепо доверявший гетману Мазепе, выдавал ему доносивших на него людей, которых тот и казнил. Так были уничтожены уже накануне перехода Мазепы к шведам доносчики на него Кочубей и Искра, на что Петр I якобы реагировал знаменитой сентенцией: "Снявши голову, по волосам не плачут". Суров и беспощаден был Петр I и в решении своих семейных проблем. По его приказу был посажен на кол офицер Степан Глебов, охранявший в монастыре его первую жену Евдокию Лопухину, которая в 1700 году была им насильно разведена и пострижена в монахини, и дерзнувший вступить с ней в любовную связь. Усердные занятия Петра I в пыточных делах и застенках воспринимались большинством его подданных как позорное, не царское дело. Многих несчастных, публично осуждавших царя-кровопийцу, ждали казнь, кнут и ссылка в Сибирь. Не простила народная молва Петру I и его личное участие в допросах и пытках сына Алексея, заклеймив его позорным званием "сыноубийцы".
По утверждению Е. В. Анисимова, известны и другие раскрытые заговоры, которые можно интерпретировать как подготовительные действия к покушению на Петра I, однако при внимательном их рассмотрении оказывается, что в большинстве случаев все эти заговоры сводились к пустой болтовне. Так, в 1703 году в Черкасске арестовали 18 казаков, которых обвинили в намерении захватить царя, когда он появится на Дону. 27 июня 1721 года во время празднования в Петербурге очередной даты Полтавского сражения, когда Петр I как полковник стоял в строю Преображенского полка, к нему трижды подходил пьяный крестьянин Максим Антонов. Когда фурьер Емельян Аракчеев попытался арестовать Антонова, тот начал яростно сопротивляться. В завязавшейся драке на поясе у Антонова вдруг обнаружился нож. В итоге было признано, что его попытки подойти к государю поближе не были случайны, и Антонова без всякого расследования сослали "в вечную работу" в Сибирь. По словам же самого потерпевшего, он всего лишь захотел засвидетельствовать "царю-батюшке" свое почтение. Нетрезвый вид мужичка к обстоятельствам, смягчающим вину, не причислялся.
Пункт 43 главы IV петровского Воинского артикула гласил: "Когда кто пьян напьется и во пьянстве своем что злаго учинит, тогда то не токмо чтоб в том извиненьем прощение получил, но по вине вящею жестокостью наказан быть имеет… Ибо в таком случае пьянство никого не извиняет, понеже он во пьянстве уже непристойное дело учинил".
Яркой иллюстрацией этого положения является следующий случай.
16 ноября 1722 года в шинке малороссийского города Конотопа повстречались гетманский мужик Данило Белоконник и гренадер Спицын.
- Дядя, - молвил солдат, - пойдем-ка в шинок да выпьем винца.
Белоконник согласился - он только что продал воз дров, и в кармане у него звенело несколько грошиков. Впрочем, первым стал угощать Спицын, и скоро пирушка закипела. Спицын предложил выпить за здоровье императора.
- На х… пошел твой император! - крикнул захмелевший Белоконник. - Таких императоров много, а я знаю токмо праведного государя, за кем я хлеб и соль ем!
- Слово и дело! - вскричал Спицын и побежал к своему поручику с доносом. Белоконника взяли, составили рапорт и препроводили к командиру полка, "высокородному господину и высокопочтенному полковнику". Высокородный господин отослал Спицына и Белоконника в Малороссийскую тайную коллегию, оттуда Спицына с Белоконником повезли в Петербург в Тайную коллегию…
Пытать гетманского мужичка не пришлось - он сам чистосердечно признался, что никогда не слышал, чтобы русский православный царь-государь прозывался императором. Сам П. А. Толстой, занимавшийся делом Белоконника, признал это свидетельство за истинное, но записал, что "…без наказания вину Белоконника отпустить невозможно, для того, что никакой персоны такими непотребными словами бранить не надлежит".
Данило Белоконник отделался батогами и был отпущен домой.
…В келье Даниловской обители, что в городе Переяславле, в ночь с 30 на 31 декабря 1721 года собрались отцы Даниил, Ираклий, Ефрем, Иоасаф, Евстафий и Маркел. Дали псаломщику Никите три алтына и послали за вином. Провожали старый год шумно и весело, как принято у русских людей. Наконец угомонились, задули свечу к легли спать. Отцу Иоакиму не спалось, и ему пришла в голову удачная мысль спеть многолетие.
- Благочестивейшему, тишайшему, самодержавнейшему государю нашему, Петру Алексеевичу - многая лета-а-а! - загремел в тишине его голос.
Многолетие неожиданно подхватил отец Ираклий:
- И Святейшему Правительствующему синоду - многая лета!
- А ну его, - сказал первый.
- Нет, ты постой, - начал Ираклий, - для чего ж мы о царице Екатерине Алексеевне многолетие не упомянули?
- Да какая ж она нам царица? - отвечал Иоаким. - Нам царица старая, что была первая супруга царя…
- Что ты врешь? - проворчал Ираклий и благоразумно отошел в сторонку.
- Полно вам орать-то, - осадил Иоакима Даниил, - перестаньте петь да кричать, ложитесь спать.
В келье стало тихо, все заснули. Все, да не все! Отец Иоасаф бодрствовал. Он все слышал, тихонько выбрался из кельи и наметом побежал к архимандриту Варлааму. Слово и дело! Три дня спустя бдительный архимандрит передонес о случившемся вышестоящему начальству, и 4 января 1722 года все виновные и свидетели были доставлены в столицу. Сначала с делом должен был разобраться Синод. Отец Иоаким сознался только в шумном праздновании Нового года, чему способствовала трехалтынная покупка. Хорист Ираклий тоже не отказывался от своих слов, а вот отец Иоаким на повторном допросе стал играть в "несознанку". Козлом отпущения Синод решил сделать все-таки "зачинщика" отца Иоакима, за обнаружением состава преступления "…последовало обнажение виновного от монашеского чину" и возвращение к имени, которое он имел в бельцах, - Яков Бенедиктов.
5 января архиепископ Феодосии отправил арестанта к "изящному и превосходительному господину, действительному тайному советнику и кавалеру" П. А. Толстому "для надлежащего следования к учи-нения указа, понеже оное дело надлежит до Тайной канцелярии". 8 января расстрига Яков был приведен в застенок. Он покаялся еще на пороге пыточной, и необходимости в том, чтобы пытать бедного автора царского многолетия, не было, но "три деятеля кнута" - Толстой, Ушаков да Скорняков-Писарев - решили иначе. Пытали, ничего нового не добились и 5 февраля приговорили "сослать в монастырь, по назначению Синода".
…Жил да был в Петербурге некто Питер Юрьевич Вилькин, на самом деле ливонский швед, взятый в плен в битве под Лесной, попавший сначала в казначеи к графу Апраксину, потом переданный английскому купцу в качестве приказчика, а затем, став свободным человеком, занялся браковкой юфти и содержанием вольных домов. Сидел он как-то 15 января 1723 года в своем доме на Выборгской стороне, справлял веселую "вечеринку" и услаждался игрой на гуслях и скрипке. Царицыны певчие и музыканты Рубан, Чайка и Лещинский, напившись до "положения риз", проснулись только утром, когда хозяин стал потчевать их чаем.
Чайка стал жаловаться на боль в ногах, на что Вилькин заявил, что жить певчему осталось недолго - год, от силы три. Понеже лицо у него было пухлое да и раны на неге имелись. Музыканты от изумления открыли рот и перестали играть.
- Врешь, - сказал один из них, - откуда ты знаешь?
Вилькин сказал, откуда: еще в бытность свою в Риге он осматривал одного иноземца и определил, что не жить тому более трех часов. Так оно и вышло.
- Кстати, - обратился Вилькин к одному из певчих, - сколько лет его императорскому величеству?
- Пятьдесят четыре.
- Много, много ему лет, - задумчиво молвил швед, - вишь, он непрестанно в трудах пребываем надобно ему ныне покой иметь… Ежели и впредь в таких трудах станет обращаться и паки такою же болезнью занеможет, как четыре года тому назад, то более трех лет не будет его жизни.
Музыканты молча встали, собрали инструменты и послали за извозчиком. Вилькин, смущенный их страхом, стал было объяснять, что его "ученость" идет от книг, от Библии, но этим напугал гостей еще больше.
Два дня спустя самый трусливый из них, Рубан, уже стоял перед своим начальником Мошковым и заявлял грозное "Слово и дело!". Скоро на Выборгскую сторону был послан отряд солдат с изветчиком Рубаном, чтобы взять "болтуна-немца" под крепкий караул. В Тайной канцелярии показание Рубана было подтверждено Чайкой и Лещинским. Вилькин признался в том, что говорил о пределе жизни царя Петра, но упоминал не три года, а десять! Накинув Петру Алексеевичу семь лет, ведун полагал облегчить этим свое наказание.
Но следователи не удовлетворились этим, равно как и ссылкой на книжные знания Вилькина, и стали выпытывать у него "подробности". Устроили очную ставку с изветчиком, на квартире у шведа произвели тщательный обыск, все имущество его опечатали, а к изучению переписки виновного на немецком языке привлекли переводчика. Дело кажется ясным - швед болтун, но "изящный превосходительный" Толстой со товарищи продолжает ребяческие игры. Зачем? Неужели он и его помощники Ушаков и Писарев так глупы и несведущи? Да нет, отвечает русский историк М. И. Семевский, они не глупы, им нужно показать государю свое усердие!
И томится бедный швед в застенках, пока тянется это нескончаемое и пустопорожнее следствие. В конечном итоге оно заканчивается батогами и свободой по "всемилостивейшему указу". Легко отделался!
Русский историк М. И. Семевский признавался, что никак не мог понять, чем определялась мера наказания "клиентам" Тайной канцелярии Петра Великого, потому что обнаружил, что за одно и то же преступление ее начальники давали совершенно разные наказания. Вероятно, пишет историк, у их руководителей Толстого, Ушакова и Скорнякова-Писарева были на этот счет какие-либо особые соображения. М. И. Семевский же в своей книге "Слово и дело" приводит любопытный факт, когда во время поездки в 1717 году в Голландию Петр I "испросил жизнь" обратившегося к нему местного преступника, пожалев его. "Факт любопытный, - заключает историк, - крик иноземного солдата-преступника склонил его к милости, а вопли и стоны страдальцев - сына, сестер, жены, родственников, ведомых на лютейшие муки и истязания, не могли вызвать милости".
Воистину: "Жестокий век - жестокие сердца!"
…Давайте с помощью все того же М. И. Семевского заглянем в самый "темный" угол Российской империи того времени - в застенки Тайной канцелярии. Что же ожидало там бедных жертв "слова и дела"?
Историк приводит указ от 1742 года под названием "Обряд, како обвиненный пытается", которым регулировался порядок добывания улик и свидетельского материала по "приличившимся злодействам" при императрице Елизавете. Но ничего нового "веселая Элизабет" со времен своего отца не изобрела - все осталось по-старому. Приведем здесь пересказ "Обряда" - да извинит нас читатель за некоторые жуткие подробности.
Пыточная или застенок Тайной канцелярии обычно представлял собой подвальное помещение, огороженное "палисадом". Дыба должна состоять из двух вкопанных в землю столбов с перекладиной, "…и когда назначено будет для пытки время, то кат или палач явится… с своими инструментами: хомут шерстяной, к которому пришита веревка долгая; кнутья и ремень, которым пытанному ноги связывают". Затем в застенке появляются судья и его помощники: посовещавшись между собой о том, получения каких сведений нужно добиваться от подследственного, они дают знак караульному ввести его.
Палач, получив от караульного жертву, "…долгую веревку перекинет через поперечной в дыбе столб и, взяв подлежащего пытке, руки назад заворотит и, положа их в хомут, чрез приставленных для того людей встягивается, дабы пытанной на земле не стоял". Висящей жертве выворачивают назад руки, связывают одним концом ремня ноги, а другим концом привязывают ремень к столбику перед дыбой. Растянувши таким образом жертву, палач бьет ее кнутом, и "допрос" начинается: судья спрашивает, палач "работает" кнутом, а секретарь немедленно фиксирует показания на бумагу.
Для запирающихся "злодеев" предусматривались дополнительные меры воздействия: тиски, "зделанные из железа в трех полосах с винтами", одни из которых - большие - накладывались на руки, а двое тисков - на ноги; удушающая веревка и кляп ("просунув кляп, вертят так, что оной изумленным бывает"); литье или капанье холодной воды на голову ("от чего также в изумление приходит"). Если и после этих пыточных средств "изумленный злодей" отказывается дать нужные показания, то прибегают к следующей мере: "…пытанному, когда висит на дыбе, кладут между ног на ремень, которым они связаны, бревно, и на оное палач становится за тем, чтоб на виске потянуть ево, дабы более истязания чувствовал. Есть ли же и потому истины показывать не будет, снимая пытанного с дыбы, правят руки, а потом опять на дыбу таким же образом поднимают для того, чтобы и чрез то боли бывает больше".
По неписаным законам было положено производить пытку три раза, но если жертва начинает путаться и менять показания, судья мог назначить еще один или несколько "сеансов изумления", пока "с трех пыток одинаковое" не скажет. Далее обряд предусматривал и такую пытку, как ведение горящего веника по спине, "на что употребляетца веников три или больше, смотря по обстоятельству пытанного".
Если "пытанный" выживал, то независимо от того, подлежал он смертной казни или ссылке на каторгу, палач в любом случае должен был вырвать ему специальными железными клещами ноздри, а "сверх того особливыми… стемпелями на лбу и на щеках кладутся знаки в о р, в тех же стемпелях набиты железные острые спицы словами, и ими палач бьет в лоб и щеки, и натирает порохом, и от того слова видны бывают".
Практику "Слова и дела" в 1762 году отменил Петр III, а пытки просуществовали в России до сентября 1801 года, пока они не были отменены Александром I.
Виллем Монс, шут Балакирев и другие
У Петра Великого в качестве денщика-охранника служил "генеральс-адъютант" Виллем Монс, впоследствии понравившийся его супруге Екатерине и взятый ею в свой двор в качестве камер-юнкера. При Екатерине брат бывшей кукуйской любовницы Петра Анны Монс в полную силу проявил свои способности и скоро занял при ней такое положение, которое заставляло высших сановников империи склонять перед ним свои головы. Достаточно сказать, что сам светлейший князь Меншиков искал у него покровительства. Ловкий, беспринципный "ловец счастья и чинов" Монс, благодаря мздоимству, скоро стал не только самым богатым и влиятельным лицом при царском дворе, но и любовником Екатерины.
Царь Петр мог еще закрывать глаза на казнокрадство и мздоимство, но ходить в роли рогоносца он, естественно, не хотел. Как только он узнал об измене супруги, участь красавчика Монса была решена. Нас в данном случае судьба Монса интересует исключительно с точки зрения того, как работала при Петре "знаменитая" Тайная канцелярия, возглавляемая не менее знаменитым графом П. А. Толстым.
Все началось с доноса.
У Монса служил некто Егор Столетов - "канцелярист коррешпонденции Ея Величества" Екатерины хитрый, коварный и дерзкий человек, о которых на Руси принято говорить "себе на уме". В обязанности канцеляриста входило составление докладов-экстрактов для государыни на основе поступавших на ее имя разных челобитий и прошений. Виллем Монс контролировал этот канал и использовал его в целях личного обогащения. Столетов это быстро смекнул и немедленно закрепил за собой возможность доступа к "пирогу" и собственную незаменимость на этом участке работы. Он составил под себя соответствующую официальную инструкцию, которая обеспечивала ему монопольное право на прием челобитий и которую Монс собственноручно утвердил.
Екатерина, принимая по ходатайствам решения, всецело прислушивалась к Монсу, а Монсом в некоторой степени руководил Столетов. Все шло великолепно, и все были довольны, пока… пока Егорша, внутренности которого буквально распирало от сознания собственной значимости, не стал болтать и хвастаться. Как Монс действовал именем императрицы, так и Столетов, удовлетворяя ходатаев, стал употреблять имя своего начальника. Нескромное поведение канцеляриста стало достоянием Виллема Монса, его сестры Матрены Балк и ее мужа Петра Балка, также приближенного к Екатерине. Адмирал Ф. М. Апраксин предупредил П. Балка о "бездельнике" и "непутевом" мужичке Егорке Столетове, а П. Ягужинский уговаривал В. Монса прогнать Столетова, который "шалил" его именем. М. Балк со слезами на глазах умоляла брата бросить опасного канцеляриста, пока он как следует "не укусил" и не довел семью до виселицы.
- Виселиц-то много! - самоуверенно отвечал Виллем Иванович. - Если сделает Егор какую пакость, то ему виселицы не миновать!
Но не только самоуверенность руководила Монсом - слишком много знал Егорша Столетов о махинациях и взяточничестве своего начальника и не только о них… Не так-то просто было отделаться от наглого и жадного сообщника.
Е. Столетов был не единственный, кто втерся в доверие к Монсу. В "помощниках" у камер-юнкера числился стряпчий Хутынского монастыря, а потом солдат гвардии Иван Балакирев - веселый, остроумный и находчивый человек, склонный к шуткам и балагурству. (Читатель, несомненно, узнал в нем знаменитого шута Балакирева.) Вот этот-то Балакирев, "приняв на себя шутовство", и прилепился к Монсу. В обязанности Балакирева входило поддержание контакта между Монсом и Екатериной и вынюхивание дворцовых сплетен. "Домашний человек" Балакирев был расторопным малым, но слишком невоздержанным на язык.
Однажды Балакирев встретился со своим приятелем, учеником-обойщиком Иваном Суворовым и поведал тому о "важных" письмах, которые он доставляет от императрицы Монсу, и о том, что к этим письмам пытается получить доступ Столетов. Суворов уже был наслышан об опасном романе Монса с царицей - ему об этом рассказал Михей Ершов, слуга петровского денщика Поспелова. В часы досуга Суворов и Ершов вели на эту тему досужие разговоры, но тут Суворов услышал от Балакирева нечто другое - о письме, в котором содержался рецепт о составе питья. Какого и про кого? А ни про кого, загадочно ответил Балакирев, но намекнул на хозяина! Суворову было мало собеседника Ершова, и он посвятил в новую тайну своего знакомого Бориса Смирнова, а тот проинформировал Ершова. Новость прошла по кругу и осела у совестливого и трусливого Михея.