Весьма примечательной для елизаветинского сыска стала громкая история с французским посланником маркизом Шетарди, считавшимся личным другом императрицы. Именно маркиз вместе со шведским послом Нолькеном в конце 1740 года через личного врача цесаревны И. Лестока вступил в переговоры с Елизаветой и обещал всяческую поддержку в случае восшествия на престол. И хотя переворот произошел без всякого участия Шетарди, он поспешил представить себя в качестве главной его пружины и заслужил в обществе репутацию "своего человека" в Зимнем дворце.
Франция желала втянуть Россию в союз против Австрии, чему сильно противился канцлер А. П. Бестужев-Рюмин, и Шетарди стал с помощью Лестока плести против канцлера интриги. Но Бестужев-Рюмин оказался хитрее маркиза: служба перлюстрации перехватывала все письма посла и давала их читать канцлеру. Чтиво было довольно занимательное: француз, раздосадованный препятствиями, возникшими на пути заключения антиавстрийского союза, писал в Париж отчеты, не скрывая своего презрения к императрице, ее министрам и нравам, царившим при ее дворе:"…любовь к самыя безделицы, услаждение туалета четырежды или пятью на день, повторенное и увеселение в своих внутренних покоях всяким сбродом… все ея упражнения составляют".
Некоторые свои письма уверенный в своей безопасности и безнаказанности маркиз даже не шифровал. Но и шифрованные письма не составляли препятствий для Бестужева-Рюмина. В его распоряжении был ученый-математик X. Гольдбах, который был "…в состоянии… вашему сиятельству… как скоро вы мне токмо приказать изволите, и цифирный ключ вручить, способом которого каждому, который по-французски разумеет, все иныя той же цифири пиесы дешифровать весьма легко будет". А. П. Бестужев-Рюмин приказал, и Гольдбах скоро вручил канцлеру цифирный ключ, а уж по-французски русские уже тогда достаточно разумели. В результате императрице Елизавете скоро был представлен "меморандик" по перлюстрированной корреспонденции Шетарди. разгневанная Елизавета тут же подписала указ главе Тайной канцелярии А. И. Ушакову: "…к французскому бригадиру маркизу Шетарди немедленно поехать и ему имянем нашим объявить, чтобы он из нашей столицы… в сутки выехал".
Изумление французского посла не поддавалось описанию. Он был буквально поражен на месте и не мог вымолвить ни слова. Когда же он оправился от удара и стал было что-то приводить в свое оправдание, Ушаков добавил еще "горяченькой" информации, и маркиз окончательно сник. Он даже не мог сослаться на свою дипломатическую неприкосновенность, потому что, возомнив себя "другом" Елизаветы, он пренебрег вручением ей верительных грамот. В момент своей высылки маркиз оказался обычным частным лицом, а не представителем своего короля! "По всему видно, что он никогда не чаял, дабы столько против его доказательств было собрано, - писал канцлер М. И. Воронцову, - а когда он оныя услышал, то еще больше присмирел, а оригиналы, когда показаны, то своею рукою закрыл и отвернулся, глядеть не хотел".
В июне 1745 года Елизавета Петровна в сопровождении свиты выехала из Петербурга в Ревель, где наблюдала за маневрами флота, а затем прибыла в порт Рогервик - бухту в Финском заливе, где в 1723 году Петр I заложил крепость и порт. Отсюда она должна была следовать в Ригу, но внезапно изменила свое решение и срочно вернулась в Петербург. Вот что по этому поводу пишет Екатерина II в своих "Записках": "Многие ломали себе голову, чтобы отгадать причину этой перемены; несколько лет спустя основание тому раскрылось. При проезде… через Ригу один лютеранский священник, сумасшедший или фанатик, передал… письмо или записку для императрицы, в которой он ее увещевал не предпринимать этого путешествия, говоря, что она подвергнется там величайшей опасности, что соседними врагами Империи расставлены люди, - подосланные ее убить… Это писание было передано Ее Императорскому Величеству и отбило у нее охоту ехать дальше; что касается священника, то он был признан сумасшедшим, но поездка не состоялась".
Рисковать своей священной жизнью Елизавета Петровна явно не хотела.
В журнале "Русская старина" за 1871 год приводится следующее свидетельство ее современника: "От излишнего страха императрица Елисавета переменяла опочивальни и приказывала в тех комнатах с нею ночевать людям, разумеется, из низкого звания, но облеченным ее доверенностью. Так, один из камердинеров ложился близ самой ее кровати, и, когда она ночью чувствовала потребность встать, переходя через него, пробуждала его, он, прикасаясь к ней рукою, называл ее "лебедь белая", - в память чего и дано ему прозвание Лебедев. Чтобы наскоро нагреть комнату, которая казалась ей неимоверно холодною, она приказывала созывать гвардейских караульных офицеров и прочих дежурных придворных чиновников".
Гораздо серьезнее было дело арестованного в 1754 году поручика Бутырского пехотного полка Иосифа Батурина, планировавшего арест Елизаветы Петровны и убийство ее фаворита и тайного морганатического супруга генерал-фельдмаршала графа А. Г. Разумовского, командира "лейб-компании". Конечной целью заговора было возведение на престол великого князя Петра Федоровича. Батурин имел сообщников в гвардии и даже своих людей в "лейб-компании". Он пытался также привлечь к заговору солдат одного из батальонов Преображенского полка. В исторических бумагах, собранных К. И. Арсеньевым, по этому поводу говорится следующее: "Солдат он обнадеживал… что которые-де будут к тому склонны, то его высочество теми капитанскими рангами и будут на капитанском жалованье, как ныне есть лейб-компания".
Батурин, как до него и Турчанинов, играл здесь на слабой струнке солдат и их зависти к привилегиям лейб-компанцев. Авантюрист не побоялся даже подстеречь на охоте великого князя Петра Федоровича и попытаться привлечь его к заговору, но наследник престола, перепугавшись до смерти, тем не менее о встрече с ним императрице не сообщил. Заговор все-таки был раскрыт, и Батурин заключен сначала в Петропавловскую крепость, где он в 1767 году настолько расположил к себе охрану, что чуть было не совершил оттуда дерзкий побег, а потом был сослан на Камчатку.
Но и там он не угомонился и в 1771 году учинил новый бунт, в результате которого вместе с другими мятежниками захватил судно и попытался бежать на нем за границу. Наконец-то побег ему удался, но вмешалось Провидение, и после долгого плавания по трем океанам он умер на судне у берегов Мадагаскара, так и не обретя долгожданной свободы.
Журнал дежурных генерал-адъютантов за 1748 год сохранил нам следующее распоряжение Елизаветы Петровны: "Какой тот человек, который Ея и. в. в Петергофе поднес ружье, из коего стреляют ветром - допросить и на допросе взять, под лишением живота, обязательство, чтобы ему впредь таких запретительных ружей в России не делать". Мастера, немецкого оружейника Йоханна Гута, вскоре нашли. Е. В. Анисимов по этому поводу совершенно справедливо замечает: "Думаю, что этот запрет на пневматическое оружие в России был связан с боязнью государыни за свою жизнь".
М. И. Семевский в исследовании о графе Лестоке приводит любопытный эпизод из дел Тайной канцелярии за 1762 год, в котором речь идет о беглом солдате, показавшем на допросе, что какой-то польский ксендз "научил его учинить злое дело к повреждению высочайшего Ея и. в. здравия и дал ему для того порошки и говорил-де, чтобы оные, где государыня шествие иметь будет, высыпать на землю". Оказалось, что он не только испытал этот взрывной порошок на курах, которым оторвало ноги, но и "для учинения онаго злого намерения, наряжаясь в офицерское платье, ходил во дворец и ездил в Царское Село, токмо-де того злого своего намерения не учинил он от страху". Очевидно, что недостаточно строгий режим охраны царских резиденций при Петре I продолжился и во время правления "дщери Великого Петра".
Как бы то ни было, но Елизавета Петровна, до конца своей жизни простодушно верившая в возможность проехать в Англию сухопутным путем, благополучно процарствовала 20 лет, заслужив в поэме А. К. Толстого титул "веселой царицы", и умерла естественной смертью от "грудной болезни". Как метко заметил историк В. О. Ключевский: "Елизавета была умная и добрая, но беспорядочная и своенравная русская барыня XVIII века, которую по русскому обычаю многие бранили при жизни и тоже по русскому обычаю все оплакали по смерти".
Императрица Елизавета Петровна, ставшая последней представительницей русской линии династии Романовых, умерла в 1761 году, официально не вступая в брак и не имея законнорожденных детей, поэтому трон по ее воле унаследовал племянник, внук Петра I - Петр III Федорович (сын старшей дочери Петра I и Екатерины I - Анны Петровны и герцога Шлезвиг-Голштейн-Готторпского Карла Фридриха'), с которого началась Голштейн-Готторпская линия династии Романовых.
Петру III, радевшему больше о судьбе своей Голштинии, довелось повелевать громадной Россией всего полгода. 28 июня 1762 года гвардия низложила его и посадила на трон его супругу Екатерину II Алексеевну, урожденную Софию Фредерику Августу принцессу Анхальт-Цербстскую. 6 июня 1762 года он был убит во дворце в Ропше охранявшими его гвардейцами во главе с одним из фаворитов царицы графом Алексеем Григорьевичем Орловым.
"Золотой век" правления Екатерины II продолжался 34 года. Унаследовавший вслед за ней трон ее сын Павел I, отцом которого предположительно принято считать фаворита его матери графа и камер-юнкера Сергея Васильевича Салтыкова, просидел на троне менее четырех с половиной лет и 11 марта 1801 года был убит заговорщиками-гвардейцами, которые возвели на престол его старшего сына Александра I Павловича. На этой трагической ноте прервалась зловещая цепь дворцовых заговоров и переворотов, ударной силой которых на протяжении 76 лет была российская императорская гвардия. Положительную роль в этом сыграла их последняя жертва - император Павел I, который в 1797 году издал новый закон о престолонаследии, так называемое "Учреждение об императорской фамилии", согласно которому российский престол впредь наследовался по праву первородства в мужском колене, от отца к сыну, и женщины могли "идти в бой" лишь в случае пресечения мужской линии. Этим законом был внесен относительный порядок в хаотический процесс престолонаследия, установившийся после Петра I, который наделил себя и своих преемников правом единоличного определения своих престолонаследников по монаршему волеизъявлению. И лишь однажды, когда после смерти Александра I этот порядок был нарушен и в стране на 17 дней сложилась обстановка междуцарствия, декабристы вновь "тряхнули стариной" и, пробудив от затяжного летаргического сна гвардию, 14 декабря 1825 года вывели на Сенатскую площадь Петербурга лейб-гвардии Московский и лейб-гвардии Гренадерский полки, а также Гвардейский морской экипаж.
Но финальный звонок гвардейского беспредела прозвучит значительно позже, когда запасной батальон лейб-гвардии Преображенского полка первым выступит на стороне Февральской революции 1917 года, а Гвардейский морской экипаж, еще до формального отрешения Николая II от престола, во главе со своим начальником великим князем Кириллом Владимировичем, будущим "императором в изгнании", прибудет строем к Таврическому дворцу и предоставит себя в распоряжение Временного правительства. Есть нечто символическое в том, как позорно со-шла с российской исторической арены императорская гвардия, начавшая свой славный боевой путь в качестве основной воинской и охранительной структуры самодержавия и бесславно закончившая его в качестве вооруженной силы революции, ниспровергнувшей самодержавие. Правда, цвет гвардии и ее лучшие кадровые полки, традиционно верные присяге, данной царю и Отечеству, к этому времени уже полегли в болотах во время неудачного наступления русских войск летом 1916 года на реке Стоход. "Феминизация" самодержавной власти в России в XVIII веке привела к тому, что многочисленные дворцовые заговоры и перевороты, о которых речь шла выше, совершались, в сущности, по одной и той же нехитрой схеме. Очередная претендентка на российский престол устанавливала близкие, чаще всего любовные, отношения с обиженным сановником или офицером гвардии и через него оказывала влияние на гвардейцев, недовольных своим положением при дворе и засильем у трона всевозможных авантюристов и проходимцев из числа иностранцев (почти исключительно немцев). При этом в идеологической обработке гвардейцев широко использовалась их "верность" заветам Петра I, раны, нанесенные иностранцами национальному достоинству и чувству россиян, а также их неукротимая страсть к богатству и славе. Такие слова, как бальзам, смазывали грубые гвардейские души и воспламеняли их на подвиг во "славу отечества". Тем более что проникнутые духом военного товарищества и кастовости гвардейцы, несшие караульную службу при дворе и воочию наблюдавшие изнутри дворцовую жизнь со всеми ее интригами, развратом и склоками, уже давно утратили какие-либо иллюзии о божественном происхождении царской власти.
В такой ситуации кому как не красивой женщине с ее врожденным искусством обольщения мужчин самой природой было предназначено направить праведный гнев и недовольство гвардейцев-усачей в нужное ей русло и с их помощью взять верховную власть в стране в свои нежные, но властные руки?
Скрипач из Голштинии, женатый на Тартюфе в юбке, и их бедный сын
Правивший Россией с 25 декабря 1761-го по 28 июня 1762 года Петр III интересен для нашего исследования лишь в одном аспекте: его остром конфликте с гвардией, приведшем вскоре к его свержению с трона и насильственной смерти. Конфликт этот начался с того, что он сразу же ликвидировал "лейб-компанию" - знаменитую роту Преображенского полка, которая возвела на престол его тетку Елизавету Петровну и которая с развернутым штандартом участвовала в ее похоронах 25 декабря 1761 года. В подписанном им 18 февраля 1762 года Манифесте "О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству" был включен пункт, непосредственно касавшийся гвардейских полков. В гвардию теперь принимали не только дворян, но и простолюдинов с определенными внешними данными: обязательно высокого роста, в Преображенский полк - только шатенов, в Семеновский - блондинов.
Гвардия вообще была для Петра III бельмом на глазу. Как писал в своих "Записках о Петре III, императоре Всероссийском" историк Штелин, "…еще будучи великим князем, называл он янычарами гвардейских солдат… и говорил: они только блокируют резиденцию, не способны ни к какому труду, ни к военным экспедициям и всегда опасны для правительства". Не так уж далек был от истины этот несчастный и, в общем-то, беспечный голштинец, увлекавшийся игрой на скрипке и в солдатики!
В. О. Ключевский по этому поводу замечает: "Руководимый своими вкусами и страхами, он окружил себя обществом, какого не видели даже при Петре I, столь неразборчивом в этом отношении, создал себе собственный мирок, в котором и старался укрыться от страшной ему России. Он завел особую голштинную гвардию из всякого международного сброда, но только не из русских подданных: то были большею частию сержанты и капралы прусской армии, сволочь, по выражению княгини Дашковой, состоявшая из сыновей немецких сапожников. Считая для себя образцом армию Фридриха II, Петр старался усвоить себе манеры и привычки прусского солдата, начал выкуривать непомерное количество табаку и выпивал непосильное множество бутылок пива, думал, что без этого нельзя стать "настоящим бравым офицером"… На беду, император чувствовал влечение к игре на скрипке, считая себя совершенно серьезно виртуозом…"
Все это вызвало вначале смутное раздражение гвардии - этой, по словам В. О. Ключевского, "щекотливой и самоуверенной части русского общества", которое вскоре переросло в скрытую ненависть и открытое неповиновение. Чашу терпения гвардии переполнила последняя капля, когда старый просторный темно-зеленый кафтан, введенный в русской гвардии еще Петром I, был заменен на узенький прусский мундир и отдан был приказ готовить армию в союзе с Пруссией к походу на Данию, некогда захватившую Шлезвиг у его родного Голштинского герцогства. Гвардейцы не без оснований опасались также, что "голштинский скрипач" вскоре осуществит на практике угрозу, высказанную еще временщиком Бироном, грозившим раскассировать русскую гвардию по армейским полкам и тем самым положить конец существованию ее как привилегированного рода войск, приближенного ко двору. Этими неразумными действиями импульсивного и непредсказуемого Петра III были созданы все необходимые социально-политические предпосылки для заговора, и он не заставил себя долго ждать.
Его главным организатором, душой и мозгом была супруга Петра III Екатерина Алексеевна, которая, тем не менее, старалась держаться в тени внешне более активных исполнителей ее тайных замыслов: воспитателя ее сына великого князя Павла - графа Н. И. Панина, гвардейцев братьев Григория, Алексея и Федора Орловых и княгини Е. Р. Дашковой. В своих "Записках", опубликованных в России только в 1906 году, а до этого изданных за границей в 1858 году А. И. Герценом, Екатерина II пишет о том, что первый подход к ней с предложением о совершении переворота был сделан от лица гвардии мужем княгини Дашковой вице-полковником лейб-гвардии Кирасирского полка, князем Михаилом-Кондратием Ивановичем Дашковым еще в декабре 1761 года: "При самой кончине Государыни императрицы Елисаветы Петровны прислал ко мне князь Михаил Иванович Дашков, тогдашний капитан гвардии, сказать: "Повели, мы тебя взведем на престол". Я приказала ему сказать: "Бога ради, не начинайте вздор; что Бог захочет, то и будет, а ваше предприятие есть ранневременная и не созрелая вещь". К князю Дашкову же езжали и в дружбе и согласии находились все те, кои потом имели участие в моем восшествии, яко то: трое Орловых, пятеро капитаны полку Измайловского и прочие…"
В письме к своему фавориту графу Станиславу Понятовскому, будущему королю Польши, написанном немногим более месяца спустя после переворота, Екатерина, подробно излагая все события 28 июня 1762 года, подчеркивает, что замысел переворота вынашивался в течение шести месяцев и что "…умы гвардейцев были подготовлены в последние дни, в заговоре участвовало от 30 до 40 офицеров и около 10 000 рядовых. За три недели не нашлось ни одного предателя…".