Практическая часть рецепта - смешение способов, принадлежащих величайшим адептам герметического искусства. Никто не обижен - "всем сестрам по серьгам". Однако, судя по конечной рецептуре, не названное предпочтение отдано способу древних (10 частей селитры на 3 части римского купороса). Есть, однако, и отличие: опущен вермиллон (если под ним разумеется сурик), но добавлен циннобер. Дело в том, что вермиллон во времена Голланда означал и киноварь. Устраняя возможность семантической - а вместе с ней и фактической - путаницы, Голланд выводит из реакционной смеси вермиллон (добавка, не имеющая значения при получении крепкой водки) и вводит циннобер (cinnabaris), что точно соответствует киновари. Выражая рецепт в современных символах, запишем:
9HgS + 8HNO3 = 2NO + 3S + 4Н2O + 3Hg3S2(NO3)2;
2NO + O2 = 2NO2.
Двуокись азота, растворяясь в крепкой водке, сообщает ей красный цвет. Циннобер - соль как бы внедряется в крепкую водку и окрашивает ее в красный цвет. Твердая соль приобрела "подвижность". По выпаривании крепкой водки может быть получена твердая огнестойкая ртуть - ее окисел: 2Hg(NO3)2 = 2HgO + 4NO2 + О2 При этом точно определены временные параметры действий. Готовый продукт, конечно же, исполнен метафизического смысла и свойства. Это вода философов, "коей делают удивительные искусства". Сухой остаток - смесь окислов металлов (в том числе и ртути). Заметьте: только новохимический способ прочтения обедняет исторически уникальный рецепт алхимического средневековья.
Прибавлен циннобер. Что бы прямо взять и сказать только об этом? Нет! Нужно включиться в многовековую традицию, освященную великими, и уже потом прийти со своим "пустячным" (но лишь для нас) вкладом, приобщив его к освященному авторитетом прошлому опыту. В пределах же рецептурного стиля умствования самое маленькое изменение - принципиальное изменение в массиве многовекового знания.
РЕЦЕПТ неалхимического средневековья и алхимический рецепт. Взаимное сходство, но и различие - результат их сопряженной жизни в пределах одной культуры, одного типа мышления. В недрах средневековья формируется возрожденческий универсализм. Смягчается непреложный, авторитарно-законодательный характер рецепта. Недомолвки не мешают рецепту быть полезным мастерам Возрождения, ибо sapienti sat - для понимающего достаточно. Ослабевает целостность числа: вместо завершенных, гармонических магических чисел может появиться любое - даже дробное! - число. Нередко число заменяется словесными неопределенностями вроде больше, меньше, сколько хочешь, как заблагорассудится. Округлое число как анахронизм уже в XVI веке подвергается открытому, хотя и добродушному, осмеянию Рабле: "В это самое время из города, спасаясь от огня, выбежало шестьсот - да нет, какое там шестьсот! - более тысячи трехсот одиннадцати псов…" (1966, II, XIV с. 216). М. М. Бахтин точно анализирует эстетику раблезианского числа, подчеркнуто противопоставленного уравновешенным и спокойным числам классического средневековья (1965, с. 505–507).
Если раньше алхимический рецепт был освящен именем авторитета, нередко самого высокого ("Возьми во имя господа Иисуса Христа" столько-то того-то и того-то…), то более поздние рецепты лишены этих дежурных заклинаний. В этом уже нет столь жесткой необходимости.
Предметно-именная конкретность алхимических субстанций пронизывает имя как универсалию. Так было всегда: "Возьми пять унций серы и три унции злости…". Но дальше - больше. Официальное средневековье усваивает этот алхимический "бред" как конструктивный принцип. Пародия воспринимается как образец для подражания. Пародия - норма: создается космос, где единичная вещь и универсалия равны. Сера - не просто сера; она воплощает видимые качества металлов: цвет, блеск, протяженность; а ртуть - качества скрытые: плавкость, летучесть, ковкость. Это принципиальная сера и принципиальная ртуть. Явственней выступает иносказательное - взамен буквального - толкование рецепта. Рецепт утрачивает свою чувственную природу: "Раскали короля на огне, смотри, чтобы не растопился, и делай сие семь раз…"; "…возьми два фунта длинного пальца… истолки и смешай с порошком, вынутым из-под треножника, и сублимируй вместе столь часто, чтобы длинный палец сделался постоянным…" (Голланд, 1787, с. 6). "Не кажется ли вам, что вы имеете здесь дело с какими-то заговорщиками, - пишет Н. А. Морозов, - тайно поджаривающими коронованных особ?.." (1909, с. 98). Между тем это лишь символы, утратившие вещественность олицетворяемых ими предметов: король - селитра, а длинный, средний, палец - нашатырь. По сравнению с трактатами Р. Бэкона это отход от классической рецептурности в алхимии. Дело здесь не столько в наличии символов, сколько в неорганичности их введения.
КОНЕЦ алхимического мышления может быть - в порядке возможного предположения - рассмотрен и с точки зрения познавательнопрактических неудач алхимической деятельности. Познавательный неуспех алхимии, возраставший список неоправдавшихся надежд, казалось бы, лишали мышление уверенности в себе, сковывали символическую эффективность алхимии, сменяя ее функцию с интегративной на деструктивную. Тогда-то, оставаясь бытовать в качестве функционального пережитка, она способствовала интенсивному размыванию форм этого мышления, травмировала его. Тогда "предвозрожденческое" мышление с его вольными гипотезами окажется зависимым лишь от крушения алхимических, практического свойства, рецептурных предписаний. А явление алхимии на западном средневековом горизонте и ее закат жестко свяжутся с голым практическим интересом. Приходится признать такую интерпретацию внешней, не вытекающей из природы преобразующегося средневекового мышления. Лишить алхимию статуса герметического искусства, герметической философии значит обеднить это уникальное явление; значит не понять и ее практические, мирские устремления. Ведь даже сама алхимическая неудача - неполучение золота, например, - могла быть осмыслена как фатальная неудача только новым сознанием. И опять-таки - тысяча лет ежеминутных неудач. Не слишком ли большой срок, если цель - всего лишь практическое обогащение?!
Размывается рецептурная определенность. Складывается новый тип личности, мыслящей уже не авторитарно и не иерархично, а значит, и не рецептурно.
Последовательная смена целей, понятых как средства, более не нужна. Нет необходимости и расчислять магическими приемами путь от человека к Богу. Не потому ли пропадает священнодейственная функция рецепта? Остается только реальная его природа. А это уже не специфично ни для средневековья, ни для алхимии. Формируется личность, в которой каждый раз прорываются наружу возможности к ежеминутному ее самоизменению. При этом Бог - не самое лучшее alter ego человека Возрождения. Человек Возрождения хорош и так. Собор, коллективный субъект рассыпаются. Остаются индивиды-личности. Все разные. Они творят идеализированные объекты, а из них мир как образ - не как образцовый текст.
Но карнавальный стиль Возрождения - странное порождение средневекового двойственного сознания, а значит, и его рецептурности. В самом деле, разве универсальное умение Возрождения не есть парадоксальный итог неукоснительного действия средневекового рецепта, освященного иерархией авторитетов, древних и новых; рецепта, "подпорченного" алхимией?!
Рецепт как форма деятельности отделяется от мастера. Не только рецепт, но и вещь живет уже самостоятельно - отделенной от мастера жизнью. Но это - начало новой, буржуазной эры в социальной и культурной истории человечества, когда, по Марксу, "жизнь, сообщенная им (мастером. -В. Р.) предмету, выступает против него как враждебная и чуждая".
Здесь лишь намечается историческая (и логическая) возможность коренной трансформации средневекового ремесленного мастерства, проницательно отмеченной Марксом. Исторически это был путь долгий и непростой.
Рецепт предписывал исполнителю с неумолимостью закона, что и как надо делать. И даже если при этом и не говорилось, чего не надо делать, само наличие строгого запрета уже предполагало недозволенное.
В дозволенном также путем многочисленных схоластических различений выявлялась крупица единственно дозволенного, где и осуществлял себя рецепт. Рецепт - всегда да. Но за ним - всегда же не менее жесткое нет. Массив запретного нарастал; пятачок рецептурно оформленного разрешенного сужался. Когда стоять на этом пятачке было уже нельзя, все умеющий, но еще стесненный рецептом позднесредневековый мастер берет этот Монблан антитез; начинает интересоваться (уже без рецептов: их для этой цели еще не было) всем, что попадет под руку. Начинается Возрождение с его универсальным, нерегламентированным, нерецептурным умением. Логика обратности, вийоновский мир наизнанку предварили ренессансный универсализм:
На помощь только враг придет…
Смеемся мы лишь от мучений…
Красоткам нравится урод…
Всего на свете горше мед -
Глупец один рассудит право…
И лишь влюбленный мыслит здраво
(Вийон, 1963, с. 173).
Эти изнаночные истины были настолько истинны, что не нуждались в рецептурном оформлении вовсе.
КАК ЖЕ исчерпал себя строгий и неукоснительный рецепт средневековья?
Алхимическое предписание в принципе невоспроизводимо. И все-таки, чтобы воспроизвести его, надо повторить вслед за адептом концептуальные усилия всей герметической фшософии по воссозданию универсума, даже если в отдельном рецепте речь идет о чем-то с виду конкретном и частном. Но творение мира - дело только Бога, и поэтому алхимический рецепт невоспроизводим по определению. Официальное средневековье не умело, хотя и чаяло, смешивать серу и злость, ртуть и благо, принцип и вещь. Алхимик это умел. Такое умение и есть тот активатор, который, деформируя средневековый христианский рецепт, подвигнул его к самоизменению по пути к алхимическому образу-образцу ценою собственного исторического существования.
Джордж Рипли в "Книге двенадцати врат": "Начинай работу при закате солнца, когда красный муж и белая жена соединяются в духе жизни, чтобы жить в любви и спокойствии в точной пропорции воды и земли. Сквозь сумерки продвигайся с запада на север, раздели мужа и жену между зимою и весною. Обрати воду в черную землю, подымись, одолев многоцветие, к востоку, где восходит полная луна. После чистилища появляется солнце. Оно бело и лучезарно. Лето после зимы. День после ночи. Земля и вода превращаются в воздух. Мрак бежит. Является свет. Практика начинается на западе. Теория - на востоке. Начало разрушения - меж востоком и западом" (ВСС, 2, с. 275–284; Hoefer, 1842, 1, с. 420). За легко угадываемым взаимодействием все тех же ртути и серы стоит Вселенная. Текст прочитывается как мироздание, живущее в удивительной смеси ртути и серы как таковых, но и как мужа и жены, но и в четырех странах света, но и в четырех временах года, но и в ощущении стихий-качеств и качеств-веществ (земли - воды, воздуха - огня). В кривом зеркале алхимии - христианский мир, готовый внять этому кривому изображению и… начать искривляться.
Первоматерия как неоформленная бескачественность, равно как и квинтэссенция, тоже бесформенная, пронизывающая все, в некотором роде тождественны друг другу. В них сняты различия единичных вещей. Это - имена, отлетевшие, позабывшие, а может быть, и вовсе не имевшие собственной телесной судьбы. Но вместе с тем мир тел, зримых, оформленных, одухотворенных и помнящих о своем первоматериальном небытии-бытии. Мир псевдотел, но все-таки тел. Алхимический рецепт это выражает, сплетая воедино универсалию и вещь в непротиворечивое вещно-бесплотное целое, осмысленное как сознательная идеализация в пределах христианской культуры, как ее изнанка, как ее вполне серьезное историческое будущее.
Рецепт официального средневековья, попадая в поле тяготения рецепта алхимического, деформируется, изменяя, разумеется, и алхимический рецепт. Бесполюсность, переворачиваемость, безразличие к верху-низу характерны для неоплатонической жизни Александрийской алхимии. В более поздние времена в алхимическом рецепте обозначаются полюса дух-плоть в их соотнесенности-разведенности. Но это уже дело рук канонического средневековья как исходного образца. Чем же стал точный
и неукоснительный рецепт христианского средневековья? Стал рецептом трех ведьм из "Макбета" Шекспира (XVI–XVII вв.) (цитирую безотносительно к отдельным ведьмам):
Трижды пестрый кот мяукнул.
Раз и трижды ежик всхлипнул.
Крикнул черт: "Пора! пора!"
Вкруг котла начнем плясать.
Злую тварь в него бросать.
Первым - жабы мерзкий зев,
Что, во сне оцепенев,
Средь кладбищенских камней,
Яд скопляла тридцать дней…
И змеи болотной плоть
Надо сжечь и размолоть,
Лягвы зад, червяги персть,
Пса язык и мыши шерсть,
Жало змей, крыло совы,
Глаз ехидны - вместе вы
Для могущественных чар
В адский сваритесь навар…
Кость дракона, волчье ухо,
Труп колдуньи, зуб и брюхо
Злой акулы, взятой в море,
В мраке выкопанный корень,
Печень грешного жида,
Желчь козла кидай сюда,
Тис, что ночью надо красть,
Нос татарский, турка пасть,
Палец шлюхина отродья,
Что зарыто в огороде…
Кровь из павианьих жил,
Чтоб состав окреп, застыл
(1936, 5, с. 408–409).
Ведьмовский состав этот словно составлен по алхимическим прописям: точнейшая предметная реалия - она же и понятие, оторванное от вещи (палец шлюхина отродья, печень грешного жида, пасть турка, татарский нос, желчь козла…). Предмет здесь всегда шире самого себя. Он универсален. Зато объект единичен и зрим. Вместе же достигается неповторимо алхимическая единичная всеобщность - всеобщая единичность.
И все-таки алхимический тон этого жуткого варева - беззастенчивая стилизация подлинно исторических алхимических рецептур. Намеренная, вне средневековья затеянная стилизация. Первое культурное приключение алхимического рецепта, ставшего образом культуры. Билет в иные, послесредневековые времена, выданный Шекспиром исчерпавшей себя рецептурной алхимической культуре времен средневековых. Сама же алхимия навсегда уходит в историю, живую постольку, поскольку современная историческая память приоткрывает свои средневековые запасники.
ИЗ ОПИСАНИЯ рецептурности как набора приемов деятельности средневекового человека видно, что средневековый рецепт вещен, воспроизводим и призван ввести исполнителя этого рецепта в мир единичных вещей, в ритуально-разыгрываемое действо. Но алхимический рецепт, будучи рецептом средневековым, отличается от рецепта официального средневековья стремлением сотворить мир уникальным смешением вещи и понятия, реалии и универсалии, предмета и имени. Здесь-то эти два типа рецептурности видоизменяют один другой, "предощущая" внерецептурный универсализм Возрождения.
Алхимический рецепт двуфункционален. Он - и действие, и священнодействие сразу. Если первая его природа - мирская практика, то вторая жизнь рецепта одухотворена, божественно освящена. Рецепт магичен, хотя он - эфемерная практика (но практика!), равно как и заземленная теория (но теория!) в их одновременности. Поп-артистский слепок исконной средневековой пары: схоластика - ремесло.