Глава III
"Злые языки страшнее пистолета"
Санкт-Петербург являлся крупнейшим городом Царства Двуглавого Орла. В начале XX века тут проживало около двух миллионов человек. (Для сравнения: во втором по величине городе - Первопрестольной столице Москве - насчитывалось чуть больше миллиона.) Здесь находились Императорский двор, главные правительственные ведомства, Государственный банк, Императорская Академия наук, Императорская Академия художеств, иностранные посольства, несколько Императорских театров, крупнейшее собрание национальной живописи (Русский музей), ряд других примечательных музеев.
Петербург являлся и главным деловым центром России, ее "первыми воротами" во внешний мир. Правления наиболее мощных промышленных корпораций, коммерческих банков, железнодорожных и страховых компаний размещались в Северной столице. На двух самых фешенебельных проспектах - Невском и Каменноостровском - особняки родовой знати соседствовали с домами безродных "финансовых королей", зеркальные витрины модных европейских торговых домов чередовались с витринами банков и страховых компаний.
В самом сердце города, на стрелке Васильевского острова, находился и нерв деловой жизни Империи - Петербургская фондовая биржа, где обращались ценные бумаги ведущих отечественных фирм и банков. Имперская столица славилась лучшими гостиницами, фешенебельными ресторанами, дорогими магазинами, элитарными аристократическими клубами.
Петербург, безусловно, являлся не только наиболее населенным и самым деловым городом России, но и самым "европейским". Два века назад основатель Северной Пальмиры Император Петр I желал видеть город именно таким. К началу XX века мечта стала бесспорной реальностью. По богатству, по градостроительной технике, по уровню городского комфорта первая столица Империи уверенно соперничала с другими столицами Европы. Не без основания многие современники были уверены, что град Петра по степени богатства, классу шика, яркости и блеска уступал только Парижу.
Выразительную панораму петербургской жизни оставил в своих воспоминаниях великий князь Александр Михайлович. "Тот иностранец, который посетил бы Санкт-Петербург в 1914 году перед самоубийством Европы, почувствовал бы неодолимое желание остаться навсегда в блестящей столице, соединяющей в себе классическую красоту прямых перспектив с приятным, увлекающим укладом жизни, космополитическим по форме, но чисто русским по своей сущности. Чернокожий бармен в гостинице "Европейская", нанятый в Кентукки, истые парижанки-актрисы на сцене Михайловского театра, величественная архитектура Зимнего дворца - воплощение гения итальянских зодчих, деловые обеды у Кюба, затягивающиеся до ранних сумерек, белые ночи в июне, в дымке которых длинноволосые студенты оживленно спорили с краснощекими барышнями о преимуществах германской философии. Никто не мог бы ошибиться относительно национальности этого города, который выписывал шампанское из-за границы не ящиками, а целыми магазинами".
В кругу бескрайних лесов и нескончаемых болот возник удивительный, роскошный и неповторимый центр власти и бизнеса, оазис утонченности и изыска. Одновременно это был центр политических и светских интриг, арена бескомпромиссной борьбы карьерных устремлений и самолюбий, ярмарка безмерного тщеславия и разъедающей душу зависти.
Вся центральная часть Петербурга сплошь была застроена богатыми господскими домами, где обитали родовая аристократия и чиновная элита. Адреса наиболее дорогих и престижных "гнезд": Дворцовая, Английская, Французская набережные, Невский и Каменноостровский проспекты, набережные Мойки и Фонтанки, как и улочки и переулки между этими городскими речками. Список владельцев строений в этом "дворянском гетто" - перечень самых громких аристократических фамилий, игравших важные роли в истории России: Шереметевы, Строгановы, Воронцовы-Дашковы, Белосельские-Белозерские, Барятинские, Юсуповы, Оболенские, Гагарины, Мещерские, Шуваловы, Орловы, Нарышкины, Апраксины…
Роскошные дворцы и особняки, размещавшиеся на этой довольно небольшой территории, являлись часто не только памятниками архитектуры, имели не только богатую историю, связанную с именами владельцев, но и оказывались, по существу, центрами и центриками влияния и власти в столице, а следовательно, и в Империи.
На званых вечерах (суаре), "английских чаях", на обедах и балах, устраиваемых то в одном, то в другом родовом "палаццо", не только пили, вкушали изысканные яства, не только танцевали, слушали музыкальные произведения, играли в карты и вели непринужденные светские беседы. Там кипели общественные страсти. Обсуждали премьеры театрального сезона, новинки литературы, сенсации вернисажей, но в первую очередь - брачные и семейные дела, а также служебные триумфы и падения сановных и придворных фигур из числа тех, кто на данном приеме не присутствовал.
Вскрывали "подноготную", оглашали "надежные сведения" самого интимного свойства. Злословию не было предела. В этом чаду молвы часто и лепился определенный образ, который потом кочевал из гостиной в гостиную. Как заметил поэт Семен Надсон:
Меняя каждый миг свой образ прихотливый,
Капризна, как дитя, и призрачна, как дым,
Кипит повсюду жизнь в тревоге суетливой,
Великое смешав с ничтожным и смешным.
Государственные карьеры в светских гостиных не только заинтересованно обсуждались. Именно здесь они порой создавались и сокрушались. Общественные репутации, служебные взлеты и падения государственных деятелей зависели в немалой степени от того, как к этому деятелю относились Великая княгиня Мария Павловна, Лили Воронцова, Бетси Шувалова, Мари Клейнмихель, Долли Шереметева, Зизи Нарышкина, Саша Апраксина, Софи Игнатьева и некоторые другие влиятельные "львицы" великосветских салонов, законодательницы столичной моды и общественных предпочтений.
Мужчины-аристократы, хоть и играли важные, но всё-таки второстепенные роли в формировании столичной молвы. Дирижировали тут дамы. Сильный пол "чеканил образ" того или иного столичного героя в своем "главном храме", куда дамы не допускались. Назывался он Императорским яхт-клубом и помещался тоже в центре Петербурга, рядом с Дворцовой площадью, на Большой Морской улице. Сюда допускались только самые-самые именитые и родовитые, начиная с близких Царских родственников.
В этой "палате сиятельных особ" избранные обменивались мнениями о последних политических новостях, узнавали свежие слухи и предположения относительно грядущих изменений курса государственной политики, обменивались сведениями о настроениях Монарха, пересказывали Его высказывания и суждения. Исходя из этого, строили предположения о скорой отставке господина А. и о назначении на ключевой государственный пост графа Б., о неизбежных осложнениях в отношениях с одной державой и об улучшении отношений с другой.
Однако констатациями дело не ограничивалось. Формировалась и известная линия поведения, вырабатывалось направление действий для достижения неких целей. Чаще всего они сводились к "проталкиванию" или "низвержению" тех или иных фигур, которые или пользовались расположением в столичном аристократическом обществе, или вызывали здесь стойкую "идиосинкразию".
Существовали и другие очаги формирования "общественного мнения", но они не играли значительной роли в силу своей удаленности от рычагов власти вообще и от окружения самодержавного правителя в особенности.
Появление любого нового человека на петербургском Олимпе в салонах всегда первоначально оценивали критически. К "чужакам", "выскочкам", "парвеню" снисхождения не было. Им приписывали поступки, о которых те и не слыхивали, им вменяли в вину дела и высказывания, которые к ним никакого касательства не имели.
Весьма показательно в этом отношении восприятие столичным бомондом двух наиболее крупных политических фигур царствования Императора Николая II: Сергея Витте и Петра Столыпина. Первого в 1892 году Государь Александр III назначил на пост министра финансов, а второго в 1906 году Николай II сделал министром внутренних дел, а затем и премьер-министром. И тот и другой в столице были почти неизвестны.
Они вознеслись на самый верх служебной иерархии по воле Монархов и не "прошли апробацию" в салонах. "Возмездие" последовало незамедлительно. Витте много лет был мишенью самых разнузданных поношений: "вор", "мошенник", "агент еврейских банкиров", "взяточник", "масон" - таков далеко не полный и не самый резкий набор эпитетов, которыми главу финансового ведомства награждали в кругу родовитых и именитых.
Премьера-реформатора Столыпина тоже не жаловали. "Дурак", "тупица", "бездарность", "тайный революционер", "казнокрад" - вот лишь некоторые салонные "перлы", летевшие по адресу главы исполнительной власти на изысканных и закрытых собраниях петербургского бомонда.
Уж если личность такого государственного деятеля, как Столыпин, - дворянина, помещика, добропорядочного семьянина, состоявшего в достойном браке (его супруга происходила из дворянского рода Нейдгартов), если даже его бесстыдно дискредитировали, то нетрудно догадаться, с какой ненавистью, с каким злобным остервенением воспринимали тех, кто появлялся на столичном небосклоне, не имея за собой ни роду ни племени.
Появление в Царской Семье друга-крестьянина уже само по себе должно было вызвать шквал негодования. Как и в иных случаях, действительная биография тут определяющей роли не играла. О Распутине в столичном свете было "всё известно" еще тогда, когда вообще известно ничего быть не могло.
Представители аристократии, уже по праву своего рождения близко стоявшие к Трону, имели возможность донести салонное "общественное мнение" до ушей Монарха, представить на "благоусмотрение" верховного правителя заключение светских "экспертов" о деловых и нравственных качествах того или иного сановника или претендента, сообщить о его политических пристрастиях и семейной добропорядочности. Таким путем можно было воздействовать на формирование угодной точки зрения у повелителя державы.
При авторитарной системе мнение верховного носителя государственной власти имело определяющее значение в решении карьерной судьбы тех или иных лиц. Этот же субъективный фактор немало значил и в выработке государственного курса вообще. Отсюда и та исключительная роль, которая приписывалась неофициальным контактам и неформальным отношениям. Монархи по-разному относились к салонным суждениям. Некоторые доверяли, часто руководствовались ими, другие же воспринимали их скептически, а некоторые почти всегда игнорировали. Наиболее известный случай здесь - Император Александр III, никогда не поступавший в соответствии с мнением какой-нибудь влиятельной в столице "княгини Марьи Алексеевны".
В начале XX века положение стало меняться. После преобразований государственного управления в 1905–1906 годах, после появления выборного законодательного органа - Государственной думы, после смягчения цензурных ограничений появились общероссийские центры формирования общественного мнения и публичные трибуны для его оглашения: парламент и независимая от правительства пресса.
Однако и в новых общественных условиях всё, что касалось придворного мира, что напрямую замыкалось на высших коридорах власти, - всё это оставалось уделом петербургского высшего света. Он нераздельно сохранил одну, но очень важную привилегию: хранить информацию об истинных и мнимых "закулисных тайнах" Императорского двора. Только здесь можно было найти сведущих "экскурсоводов" по закрытым от публики лабиринтам Царских апартаментов. Их и находили: дипломаты, журналисты, лидеры политических течений и партий, громкоголосые "цицероны" из стен Таврического дворца, где заседала Государственная дума.
Разгадывание же потаенных "механизмов власти" нередко сводилось к тому, что все выявленные в салонах "тайны" Империи оказывались сплошь и рядом "тайнами алькова" или, как тогда говорили, "тайнами корсета". Дамы же верховодили, другие места и иные уровни большинству из них были неведомы…
Столичное салонное "общественное мнение" редко бывало монолитным. Существовали отдельные фракции, "партии", имевшие разных протеже, отчего постоянно возникали трения, конкуренция, взаимное шельмование. "Битвы" в этой замкнутой среде, по сути дела, никогда не прекращались. Лишь иногда наступало затишье, заключались негласные перемирия, когда все объединялись перед лицом общего врага. Так получилось в истории с Распутиным, который стал в последний период Монархии мишенью, сделавшим единомышленниками и "партнерами по борьбе" людей, которые до того не только в гости друг к другу не ходили, но иные при нечаянных встречах даже и не раскланивались.
Салонный Петербург-Петроград не мог спокойно принять необычную новость: какой-то необразованный мужик оказался другом Царской Семьи, и его "в интимной обстановке" принимает Коронованный правитель, удостаивая чести, которой не имели именитые и родовитые.
О близости к Царям грезили, симпатий Монарха добивались даже те, кто по древности рода и по заслугам своих предков имел, как казалось, полное право претендовать на особое расположение. Когда же выяснилось, что вожделенное расположение получил какой-то "темный крестьянин", это смертельно задело родовую спесь. Конкретные обстоятельства, подлинная фактография общения Царя "с мужиком" мало интересовали. Шокировал сам факт.
Потрясение отозвалось волной возмущения среди "лучших фамилий России". Сначала неясно, а потом все уверенней и громче в богатых гостиных зазвучали разговоры об этом "ужасе". Начали искать объяснения, и очень быстро "достоверные заключения" появились и имели оскорбительный характер для Царя, и уничижительный для Царицы. При этом некоторые негодующие "салонные дирижеры" сами принимали у себя Распутина, а кое-кто даже и прибегал к его психотерапевтическим дарованиям, но об этом не вспоминали.
В общем и целом распутинский портрет - продукт творчества петербургского аристократического бомонда. Все же остальные - политики, журналисты, историографы - добавляли лишь детали, делали лишь некоторые "пейзажные мазки".
"Раскручивание" увлекательного распутинского "сериала" совпало со временем либерализации общественных условий в стране. Критика власти и даже самого Царя считалась уже "хорошим тоном", являлась признаком принадлежности к "прогрессивным слоям общества", а "прогрессивность" как знак европейского избранничества вошла в моду. Сплетня формировала стойкое негативное восприятие человека.
Один характерный пример. Представитель аристократии (род вел свою генеалогию с XI века), предприниматель и меценат барон Н. Е. Врангель, в написанных вскоре после революции воспоминаниях запечатлел взгляд "света" на Венценосцев. По его словам, одна из фрейлин "привела к Императрице простого неграмотного крестьянина, осужденного в Сибири, откуда он был родом, за изнасилование маленькой девочки (! - А. Б.). Я говорю о Распутине. Этот развращенный и циничный, но хитрый и умный мужик, говорят, обладал даром гипноза. Как бы то ни было (! - А. Б.) ему удалось подчинить себе волю Императрицы, уверить ненормальную (! - А. Б.) женщину, что он обладает даром предвидения и что, пока он при Ней, ни Царю, ни Ей, ни Наследнику ничего не грозит… Его слово стало законом для Царицы, а желание Царицы было законом и для Царя (! - А. Б.)". Подобные ложь и гнусность тиражировал один из "столпов общества"!
Хотя закон запрещал какие-либо публичные неблагожелательные высказывания об особе Монарха, как и о Его близких, но не предусматривал наказания за сам факт ведения критических разговоров. Число судебных преследований по статье закона "За оскорбление Величества" год от года уменьшалось, а представители элитарных слоев общества не подвергались им вовсе. Царский гнев больше уже не обрушивался на головы тех, кто позволял себе недопустимые выпады. Случаи гонений и преследований, не говоря уже о казнях, которым некогда подвергались царедворцы за "непозволительные речи", давно отошли в область исторического предания.
Император Николай II и Александра Фёдоровна знали, что некоторые придворные и даже родственники сплетничали и язвили на Их счет. Однако никаких мер карательного характера ни разу предпринято не было. Во-первых, потому, что облик и суть Царской власти со времени Государей Петра I и Павла I существенно изменились: она перестала быть деспотической. Во-вторых, Царь и Царица были убеждены, что если иметь чистые души, открытые Богу помыслы, то никакая грязь не пристанет.
Венценосцы объяснений со своими хулителями не устраивали, даже если они и принадлежали к ближайшему придворному окружению. В некоторых, наиболее вопиющих случаях Они иногда выражали свое нерасположение к инсинуаторам с поистине монаршим великодушием: кого-то не приглашали на дворцовый прием, кого-то не удостаивали беседы или внимания. Вот фактически те самые "страшные кары", которые могли настичь того, кто публично на великосветском рауте целый вечер размышлял о "психическом нездоровье Императрицы", о "слабоволии Царя" и о Его "небольшом уме". Таких господ почти никогда даже придворных званий не лишали.
Правителя Его "первые слуги" переставали бояться, а следовательно, как это всегда бывало в России, и уважать. Порой дело доходило до вопиющих случаев демонстрации непочтения.
Однажды фрейлина Императорского двора княгиня Мария Барятинская собралась пойти на прогулку с Императрицей и в полном облачении ожидала её в вестибюле дворца. По прошествии какого-то времени она узнала, что Александра Фёдоровна вышла на прогулку через другой подъезд и взяла себе в попутчицы другую придворную даму. Возмущению княгини не было предела. Ее, Барятинскую, даже не уведомили!
Фрейлина позволила себе публично разыграть сцену праведного гнева, решила "хлопнуть дверью", да так, чтобы "канделябры закачались". Надевая шляпу, заявила во всеуслышание: "Когда кто-то из Барятинских надевает свою шляпу, то лишь для того, чтобы больше не вернуться назад". Узнав об этом демарше, Александра Фёдоровна лишь улыбнулась. Во многих же столичных гостиных своенравный поступок княгини вызвал взрыв восторга. Её чествовали, как героиню…
Посмей нечто подобное совершить придворная дама по времена высокочтимого русскими европейцами Петра I или даже Николая I, то такую "революционерку" не только бы тотчас с позором изгнали из придворного круга, но могли бы и "упечь" в такую дикую глухомань, откуда великосветская диссидентка уж вряд ли бы вернулась в родовые апартаменты, чтобы снова любоваться "рассветом над Невой". Однако на дворе был XX век, настали новые, либеральные времена, эпоха "свободного самовыражения".
Как вспоминала дочь лейб-медика Е. С. Боткина Татьяна, в столице ко времени революции "не было ни одного уважающего себя человека, не старавшегося как-нибудь задеть, если не Его Величество, то Ее Величество. Находились люди, когда-то Ими обласканные, которые просили аудиенции у Ее Величества в заведомо неудобный час, и когда Ее Величество "просила" зайти на следующий день, говорили: "Передайте Ее Величеству, что тогда мне будет неудобно"".