Теперь по поводу сообщников принца - шута, цирюльника и ученика, и почти детского желания Антона-Ульриха "немного побунтовать". Ну, во-первых, через прислугу и мелких служителей при дворе проще простого передавать заговорщицкую переписку; известно, что их часто привлекали к заговорам. Во-вторых, круг сторонников принца этим не ограничивался. Обратимся вновь к запискам Бирона. После разговора с принцем, пишет бывший регент, он получил материалы допроса арестованного накануне адъютанта Антона-Ульриха, который признался, что план заговора был таков: "Принц в минуту смены караулов долженствовал стать во главе бунтовщиков, захватить всех, кто стал бы сопротивляться, и провозгласить себя вторым лицом в государстве после императора. К исполнению этого плана принц намеревался приступить в самый вечер дня, назначенного для похорон императрицы, хотя вольфенбюттельский советник Кейзерлинг - главный советник принца, и советовал обождать, представляя, что принцу прежде всего необходимо добиться звания генералиссимуса, с чем уже все остальное совершится без затруднения и согласно желаниям Его высочества" . И из этого отрывка также следует, что дело затевалось нешуточное, и, по словам Бирона, его советники - Бестужев и Черкасский - "рассудили, что настояла непременная надобность пригласить в собрание всех особ первых двух классов". Такое собрание было созвано в тот же вечер. Ясно, что сподвижники регента и, вероятно, он сам сильно встревожились. На этом собрании Антону-Ульриху и была устроена описанная выше публичная выволочка, когда, в присутствии всего генералитета, Бирон (согласно Краткому экстракту) принцу "с великою злобою выговаривал, яко бы Его (высочество) масакр, то есть рубку людей или замешание зачинить хочет, показывая некоторыя угрозы, что он себя устрашить не дает…" . Был момент, когда Бирон угрожал принцу дуэлью. Миних-сын объясняет это недоразумением: в разговоре принц "без намерения положил левую руку на эфес своей шпаги, то герцог, приняв сие за угрозу и ударяя по своей, говорил, что он и сим путем, если принц желает, с ним разделается" .
Ни в этом описании, ни в приведенных выше отрывках из записок Бирона о разговоре регента с принцем Антон-Ульрих не предстает перед нами слабоумным и инфантильным. Что же касается самого собрания, на котором Бирон устроил Антону-Ульриху головомойку, то оно было, по-видимому, хорошо срежиссировано, и на молодого человека в присутствии множества людей разом обрушился град упреков, обвинений и оскорблений. После резкого, угрожающего выступления начальника Тайной канцелярии, страшного для всех генерала Ушакова, по словам Бирона, "принц заплакал. Он проклинал тех, кто ввел его в заблуждение, просил прощения в присутствии всего собрания и клятвенно обещал не возобновлять никаких покушений" . Вполне допускаю подобный исход этого судилища: нервы молодого человека не выдержали. По другим источникам мы можем представить себе разъяренного регента - сущего бизона, который сметает на своем пути все, что ему мешает. Недаром позже в анонимной эпиграмме свергнутого Бирона сравнили с комолым быком, а в описываемый момент с рогами у него еще было все в порядке. Своим натиском, хамством и громогласными угрозами Бирон многих приводил в замешательство. Утверждать, что он во времена своего фавора поколачивал императрицу Анну Иоанновну, мы не можем - нет документальных свидетельств, но одним из официальных обвинений Бирона в 1741 году было то, что императрица от грубостей своего любовника не раз "в чувственное сокрушение и неоднократно весьма в слезы приведена была". При этом речь идет не о субтильной кроткой Анне Леопольдовне, а об Анне Иоанновне - женщине внушительной, грубоватой и крепкой. "Он же, - читаем дальше в деле, - часто в самом присутствии Ее величества не токмо на придворных, но и на других, и на самых тех, которые в знатнейших рангах здесь в государстве находятся, без всякого рассуждения о своем и об их состоянии, крикивал и так продерзостно бранивался, что и все присутствующие с ужасом того усматривали и Ее величество сама от того часто ретироваться изволила" . Словом, Бирон мог смутить и сбить с толку и не такого деликатного человека, каким, по общему мнению, был Антон-Ульрих.
На следующий день Бирон потребовал, чтобы принц сложил с себя должности командира Семеновского полка и Брауншвейгского кирасирского полка и отказался от звания генерал-поручика, на что принц согласился и написал соответствующее прошение на имя сына-императора. В нем он объяснил причину своего желания уйти в отставку тем, что ныне называется "по семейным обстоятельствам": "А понеже я ныне, по вступлению В.и.в. на Всероссийский престол желание имею помянутые мои военные чины низложить, дабы при В.и.в. всегда неотлучно быть" . Затем принцу предписали переселиться в апартаменты принцессы (в своих он встречался с офицерами-заговорщиками) и запретили выходить из дворца. Антона-Ульриха фактически посадили под домашний арест "под претекстом (предлогом. - Е.А.) опасной по улицам езды" . Этот домашний арест объясняли заботой о безопасности Антона-Ульриха - как бы его не побили на улице как виновного в том, что из-за него страдают в застенке его сообщники . Примечательно, что "нижайшего раба" (так он подписался) уволили указом за подписью Бирона, а не императора Ивана: "Именем Его императорского величества Иоганн, регент и герцог".
Зная происшедшее с Бироном через месяц, мы можем предположить, что столь успешное "подавление" (с помощью стучания кулаком по столу) "детского заговора" принца ввело регента в заблуждение относительно реальных возможностей оппозиции и подлинных опасностей, нависших над ним. В этом легким ветерке регент не признал начала бури, сбросившей его вскоре с вершин власти. Он не сумел верно оценить даже полученную от ведомства Ушакова и от шпионов информацию о характере общественных настроений. Вероятно, многолетняя безмятежная жизнь возле теплого бока любившей его императрицы притупила инстинкты временщика. Он не понял, что со смертью Анны Иоанновны система его защиты и одновременно - источник его власти рухнула, чем и объясняются начавшиеся волнения. Бирону же казалось, что арестами и пытками (а потом и примерными наказаниями) можно успокоить недовольных в гвардии - в допросе 6 марта 1741 года он признавался, что аресты были произведены "для утишения других" .
Между тем многим людям в Петербурге было очевидно, что родители императора, как и дочь Петра Великого Елизавета, обижены, что их просто не признали за фигуры, достойные власти или хотя бы внешних ее атрибутов. С точки зрения этих людей, наглый зарвавшийся временщик, известный только тем, что "государыню штанами крестил", на глазах у всех, среди бела дня, поддержанный продажной придворной камарильей, за спиной общества с помощью сомнительных манипуляций захватил власть на целых семнадцать лет. Он ни у кого не вызывал добрых чувств - только страх. О Бироне говорили, что он ограбил казну, утащил в свою Курляндию несметные богатства России. Эти слова отчасти справедливы и подтверждаются великолепным дворцом Руенталь в Митаве, который построил для Бирона архитектор В.В. Растрелли. За время своего фавора Бирон не прославился ни как полководец, ни как дипломат. За десять лет у власти он не стал ни крупным государственным деятелем, ни меценатом. Он даже не был подданным России, а лишь владетелем мелкого соседнего герцогства, находившегося в вассальной зависимости от Речи Посполитой. Изучение многочисленных дел политического сыска за восемнадцатый век убеждает, что в толще народа, в общественном сознании ведется некий "счет" каждому политику. В его "графы" вносятся порой своеобразно интерпретированные реальные поступки, дела, слова этого человека, а также сплетни и мифы о нем. И из всего этого постепенно складывается репутация человека в обществе. Репутация же у Бирона в тогдашнем обществе была скверная, и это обстоятельство он недооценил.
Можно предположить, что регента сознательно подвел Андрей Ушаков. Мы знаем, как в том же 1740 году из сущих пустяков в деле Артемия Волынского этот опытный палач и царедворец сумел раздуть "разветвленный антигосударственный заговор". А то, что Волынский - тщеславный потомок героя Куликовской битвы Боброка-Волынца, составлял свое генеалогическое древо, стало основанием для обвинения Волынского в намерении захватить русский престол. И хотя все понимали, что дело шито белыми нитками, Волынский и двое его подельников лишились голов. А в деле арестованных сторонников принца было столько соблазнительных для настоящей ищейки фактов! Во-первых, налицо имелся состав преступления. Все арестованные говорили примерно одно и то же: "Напрасно мимо государева отца и матери регенту государство отдали…", "Отдали все государство какому человеку, регенту! Что он за человек? Лучше бы до возраста государева управлять отцу императора или матери… Это было бы справедливо". Одновременно гвардейцы высказывали и преступное намерение совершить переворот: "…проведали бы от государыни принцессы, угодно ли ей будет, то я здесь, и Аргамаков на Петербургском острову, учинили бы тревогу барабанным боем… и мы б регента и сообщников его, Остермана, Бестужева, князь Никиту Трубецкого, убрали" .
Как известно, политический сыск расценивает однозначно как заговор схожие слова и мысли множества разных, даже незнакомых друг с другом людей. С помощью дыбы и кнута их между собой "знакомили" и они признавались в преступном сговоре. А здесь и этого делать было не нужно - арестованные находились друг с другом в тесных отношениях и имели прямой выход "наверх". Следует обратить внимание на состав арестованных: кроме гвардейских офицеров среднего звена и сержантов были взяты: упомянутый выше секретарь Кабинета министров Андрей Яковлев, секретарь принцессы Анны Леопольдовны Михаил Семенов, адъютант принца Антона-Ульриха Петр Граматин, подполковник Пустошкин, а также адъютант самого Ушакова. На месте начальника Тайной канцелярии Ушакова, который обычно следовал привычным клише политического сыска, легко было заключить, что заговор в пользу родителей императора и с целью свержения регента пронизывает окружение принца и принцессы, правительственный аппарат, гарнизон Петропавловской крепости, гвардию и даже органы госбезопасности. Словом, Ушакову предстояла результативная работа в застенке. И он рьяно взялся за дело: с помощью присланного к нему на помощь Бироном генерал-прокурора Н.Ю. Трубецкого привычно запустил свою отлаженную пыточную машину, и вскоре она уже дала первые результаты - приведенные выше цитаты взяты из следственного дела Ханыкова, Аргамакова и других. Бирон с ними знакомился сразу же - допросы ему читали в Кабинете , а Пустошкина даже допрашивали в присутствии регента.
Но вдруг начатое дело разом остановилось, и регент ограничился публичной выволочкой и репрессиями только в отношении принца. Скорее всего, Ушаков, к которому клеврет Бирона князь Трубецкой был приставлен, вероятно, не столько для помощи, сколько для контроля, все делал как надо. Внезапная остановка расследования связана с тем, что Бирон испугался слишком углубляться в начатое дело - это грозило непредсказуемым расширением круга подследственных и новыми проблемами, которые регент, только что заступивший на свой пост, решать был не готов. Поэтому на первых порах он решил ограничиться только публичным расследованием дела самого Антона-Ульриха и примерным - на глазах у всей элиты - наказанием принца, которого считал главным зачинщиком смуты. Впрочем, что он сделал бы с "исполнителями", сидевшими в крепости, мы не знаем - приговор по их делу к моменту свержения Бирона готов не был, но ничего хорошего этих сторонников Брауншвейгской фамилии не ожидало. Однако, повторяю, аресты и пытки должны были, по мысли Бирона, произвести впечатление "для страху другим, чтоб к тому не приставали против него не поднимались" - так показал на следствии Бестужев по этому поводу - и этому утверждению следует доверять .
Наверняка Бирон знал, что в гвардии были случаи отказа гвардейских солдат и офицеров от присяги в верности Акту о регентстве. Следствие показало, что и здесь причиной неповиновения было недовольство регентством Бирона и сочувствие родителям императора . Особо примечательно упоминавшееся выше дело подполковника Пустошкина, который уже 6 октября, когда был объявлен манифест Анны Иоанновны о престолонаследии, проникся идеей подать от всего российского шляхетства челобитную с просьбой сделать регентом принца Антона-Ульриха. 22 октября, то есть уже после провозглашения Бирона регентом, Пустошкин явился к канцлеру России князю А.М. Черкасскому и заявил, что "их много, между ними офицеры Семеновского полка… все желают, чтобы правительство было поручено принцу Брауншвейгскому". Пустошкинбыл арестован и, как уже сказано, допрошен самим регентом . Важно то, что Пустошкин с товарищами направились к Черкасскому, "напомнив о прежнем подвиге его, столь достохвальном и полезном для общества", и "просили князя отправиться с ними к принцессе и представить Ее высочеству о желании народа". Речь идет о памятном событии начала 1730 года, когда князь Черкасский возглавил выступление русского дворянства против узурпировавших власть верховников - членов олигархического Верховного тайного совета . Но в 1730 году ситуация была уже другая, да и Черкасский тогда был другим. А в 1740 году он тотчас, ничтоже сумняшеся, донес о депутации Пустошкина Бирону. Здесь важно то, что недовольство в обществе стало отливаться в привычные для общественного движения той поры формы депутаций, коллективных обращений, что само по себе говорило о потенциальной их силе и несомненной опасности для каждого узурпатора.
Почему регент все-таки не обратил серьезного внимания на все эти факты и предостережения? Может быть, потому, что в деле Пустошкина упоминались семеновцы, да среди отказавшихся от присяги также было больше всего семеновцев - напомню, что принц Антон-Ульрих был командиром Семеновского полка. Поэтому все эти выступления могли расцениваться Бироном и его клевретами не как отражение опасных для "хунты" общественных настроений, а как корпоративная солидарность подчиненных со своим несправедливо обиженным командиром. К тому же Бирон рассчитывал на верность Измайловского и Конного полков, сформированных в царствование Анны Иоанновны и не имевших тех опасных для него преторианских традиций, какими славилась старая петровская гвардия - два первых полка, Преображенский и Семеновский.
Заметно, что Бирон опасался делать резкие движения и задевать гвардию. В перспективе он хотел обновить старую гвардию за счет увольнения из ее рядов петровских ветеранов, которых действительно остерегался. Опасения эти отражены в его записках. В них рассказывается, как Антон-Ульрих говорил Бирону, что тот "прекрасно бы сделал, если б уволил старых гвардейских солдат и офицеров, служивших еще великому Петру. Я отвечал, что сделать это вовсе нелегко и такое увольнение будет соединено с риском еще более увеличить опасность, потому, что Его высочеству должно быть известно впечатление, оставленное Петром (Великим) не только в умах, но и в сердцах всех его подданных" . Мы не знаем, как справился бы Бирон с решением проблемы гвардии, если бы дольше продержался у власти, но пока он явно осторожничал.