Когда Темирязев, по совету Амвросия, направился, как мы упоминали выше, с манифестом к фрейлине Юлии Менгден (которая, по словам архиерея, "очень… в милости" у правительницы), то оказалось, что та уже в курсе проблемы ("мы-де знаем"), ушла к правительнице, а потом, вернувшись, посоветовала сходить к М.Г. Головкину: "Скажи ему, что он по приказу принцессы Анны написал ли, а буде написал, то б привез, да и манифест, как сверстана принцесса Анна с регентом, покажи, и что-де он тебе скажет, то пришед к ней (правительнице. - Е.А. ) скажи". Головкин отвечал Темирязеву: "Мы-де про то давно ведаем, я-де государыне об этом доносил обстоятельно, а что касается до написания, о том скажи ж фрейлине, что сам завтре будет во дворец". Сам Головкин показал, что он отвечал Темирязеву иначе: "Ему (т. е. Головкину. - Е.А. ) о сем деле одному делать нечего, надобно о том с прочими кабинетными министрами подумать и с тем-де его, Темирязева, отпустил" . По возвращении во дворец у Темирязева состоялся разговор уже с самой правительницей, которая оказалась в покоях Юлии. И тут Анна Леопольдовна, не дожидаясь приезда Головкина, приказала самому Темирязеву подготовить два варианта манифеста: "Поди ты, напиши таким маниром, как пишутся манифесты, два: один в такой силе, что буде волею Божиею государя не станет и братьев после него наследников не будет, то быть принцессам по старшинству, в другом напиши, что ежели таким же образом государя не станет, чтоб наследницею быть мне".
Позже Темирязев показал на следствии, что этот указ привел его в смущение "для того, что он того писать не умеет", но, как известно, инициатива всегда наказуема: "А она, увидя, что он оробел, сказала: чего-де ты боишься, ведь-де ты государю присягал, также чтоб у ней быть послушну и в том присягал? И он донес, что присягал. - А когда-де присягал, то помни присягу и поди сделай и, сделав, отдай фрейлине, только-де не пронеси (т. е. не разгласи. - Е.А. ), помни свою голову!".
Так как инициатор, видно, сам был горазд только чужие манифесты ругать, а не свои писать, то по его просьбе приятель - секретарь Иностранной коллегии Позняков, сочинил два варианта манифеста. Набело же все переписал копиист Кирилов из конторы Коллегии экономии, после чего Темирязев отвез подготовленные бумаги и передал их Юлии Менгден. Со слов Познякова, допрошенного в 1742 году, "сила", то есть суть проекта состояла в том, что император Иоанн объявлял подданным: по указам Петра Великого и императрицы Анны Иоанновны "в самодержавную власть предано наследников по себе избирать и определять, почему и мы наследником определены и узаконены и хотя в том манифесте показано, что по нас братья наши быть имеют, однако ж случиться может, что мы тогда сего света лишимся, когда еще братьев не будет, то в таком случае определяем наследницею мать нашу или сестер" .
Почему такое важное дело о порядке наследования было поручено почти постороннему человеку - некоему действительному статскому советнику, фамилию которого потом не мог вспомнить никто из первых лиц государства? И этот прожектер писал проекты даже не сам - за него это сделал секретарь Коллегии иностранных дел, а перебелял проект какой-то копиист? Все это говорит о том, что государственные дела были, в сущности, пущены на самотек. Но есть и другое объяснение происшедшему. В принципе дело это было раньше поручено кабинет-министру вице-канцлеру графу М.Г. Головкину, который сам, как сказано выше, коснулся проблемы престолонаследия в разговоре с Анной Леопольдовной сразу же после свержения Бирона, но тогда правительница решила с этим не спешить. После появления Темирязева с его инициативой дело получило продолжение, но довольно странное. Из показаний 1742 года причастных к расследованию лиц видно, что Головкин стал всячески затягивать дело. После приезда Темирязева необходимый проект он так и не составил, и правительница за это на него обиделась. Со слов Темирязева, Головкин "ей сурово сказал, {что} надобно-де подумать". И правительница тогда сделала вывод: "Знатно, что не хочет делать и для того она Остерману вручила" это дело .
Остерман показал, что, действительно, он был призван к правительнице, которая сказала ему, что у нее был "один из статских советников, а кто именем не упомнит" и говорил с ней о проблеме престолонаследия, что "во учреждении о наследстве о принцессах не упомянуто, которые-де всегда в России в неимении принцев наследницами бывают и сие-де таким образом дала знать, что будто бы от него, Остермана, было упущено (яд, влитый Амвросием, подействовал! - Е.А. ), и приказал, что-де надобно подумать, чтоб сие исправить" . На следующий день Остерман написал ей записку, что "понеже то известное дело важно, то не прикажет ли о том с другими посоветовать, а именно с канцлером князем Черкасским и архиепископом Амвросием. Правительница отвечала, что согласна, но просит привлечь к обсуждению и Головкина. Это письмо дошло до наших дней (в подлиннике на немецком языке и в современном документу переводе): "Для известнаго дела я признаваю за лутчее, чтоб вам з Головкиным сношение иметь, понеже он, Головкин, то дело зачал и, дабы в противном случае от того не произошло ссоры". Попутно отметим желание правительницы не обострять отношения двух "партий" и примирить их.
Головкин, узнав о том, что делом занялся не только какой-то Темирязев, но и Остерман, заспешил: воспользовавшись визитом обер-прокурора Брылкина, который сказал, что "граф Остерман был во дворце и о наследстве нечто разговаривал" , он надиктовал Брылкину проект указа правительницы Кабинету министров о созыве в Кабинете высшего военного руководства (фельдмаршалов Миниха и Ласси, генерал-аншефов Чернышева и Левашева, адмирала Головина), а также генерал-прокурора князя Никиты Трубецкого и церковных иерархов из Священного Синода - архиереев Новгородского и Псковского. Именем правительницы им было бы предложено "иметь по сему общее рассуждение" относительно отмеченного выше противоречия в законах, "надеяся на вашу многопоказанную к Российской империи продолжающуюся и верную службу". При этом высокому собранию не навязывалось никакого конкретного решения: "Повелеваем вам, любезноверным, о сем подумать. К чему по оной духовной по предписанному не достанет, взять в зрелейшее разсуждение о впредь случатися могущих приключениях. 1.Как пристойнее чему быть. 2.Как то в сей империи узаконить. 3.Как то в действо произвесть, о том писменно и заруча, нам представить, дабы разные нечаянные случаи предусмотрены и предупреждены были во удовольствие и во успокоение, как всему Российскому государству, так и нам" . Как мы видим, сановникам ставится задача, изложенная в крайне неопределенной форме. Но Брылкин, который проект указа писал под диктовку Головкина, понял его просто: "Как вздумать лучше о правлении государства, кому вручить, ежели не станет принца Иоанна, принцессам быть-ли, а буде никого, кроме матери, не останется, кому быть…" То, что в документе обращается внимание на возможные "разные несчастные случаи", должно было навести советников на желаемое правительницей решение. Пакет с этим проектом был тотчас через Брылкина передан правительнице, которая, взяв его, сказала Брылкину: "Добро, я посмотрю, а я-де думала, что Головкин делать не хочет" .
Как мы видим, мысли и Остермана, и Головкина двигались в одном направлении - ответственность за подобное важнейшее решение необходимо разделить с первыми лицами государства, для чего оба сановника и предлагали сообща обсудить проблему престолонаследия. Правительница предписала им встретиться с этой целью, но разговора так и не получилось - Головкин заявил, что ему нужно день-другой подумать. Возможно, он заканчивал тогда свое особое "Представление". В нем Головкин высказывал обеспокоенность положением Манифеста о наследстве, изданного 5 октября 1740 года, а также духовной покойной императрицы Анны Иоанновны от 17 октября того же года. Согласно этим документам, как пишет Головкин, "принцы, раждаемые от Ея Императорского высочества государыни Великой княгини и правительницы Всея России один за одним Российской империи наследники; а о принцессах умолчено". Духовная же Анны Иоанновны давала "власть бывшему регенту собрать Кабинет, Сенат и генералитет, (с) которым обще изобрать (выбрать. - Е.А. ) сукцессора (наследника. - Е.А. ) и утвердить". Эти акты создают, по мнению автора представления, довольно странную правовую ситуацию: если вдруг умрет император Иван Антонович, а у супругов - правительницы и принца - будут рождаться только принцессы, "то должны российские верные подданные дожидатца принца от Ея Императорского Высочества государыни великой княгини, а не вновь кого избирать?". Созвать же, как было предписано регенту Бирону завещанием Анны Иоанновны, избирательное собрание для выбора наследника казалось теперь "неприличным" для статуса правительницы и, кроме того - вдруг лет через десять родится все-таки принц-наследник! И ото всего этого, "ежели Е.и.в. (Ивана Антоновича. - Е.А. ) не станет, чего Боже сохрани (обычная обереговая фраза, когда нужно упомянуть возможность несчастья. - Е.А. ) не пришла б Российская империя в неведомое и в болезненное состояние". Из этой, казалось бы, безвыходной ситуации выход, по мнению Головкина, достаточно прост: "Того ради слабейшее мое мнение представляю, буде паче чаяния, чего Боже сохрани, когда Государя не будет, то в таком случае для спокойства и заблаговременного удовольствия всей Российской империи ныне узаконить под присягою, чтоб Ея Императорское высочество Государыня Великая княгиня и правительница Всея России тогда была императрицею. И по сему кажется, все сумнительствы, которые произойти могут, пресекутся" .
Итак, предполагалось, что существующие положения законов нужно дополнить нормой о том, что в случае смерти императора при отсутствии у него младших братьев, императрицей провозглашается сама правительница. Этот проект и был расценен потом как намерение Анны Леопольдовны "объявить себя императрицею", причем в ближайшем будущем, в ее день рождения 18 декабря . Но, судя по сохранившимся материалам, такая трактовка была сильным преувеличением.
До нас дошли поденные записки Остермана о совещаниях у него дома 2–4 ноября 1741 года по этому вопросу сначала с Головкиным, к которому позже присоединились другой министр - князь А.М.Черкасский и архиепископ Новгородский Амвросий. Поденные записи составлялись лично Остерманом из предосторожности, так как "весьма важную причину имел опасаться, чтоб его у принцессы Анны в том деле не обнесли (т. е. не оболгали. - Е.А. ), яко то во многом быть случалось" . Из всего вышесказанного заметно, что высшие чиновники ввязываться в дело о престолонаследии не хотели, особенно после "затейки Бирона". Вместе с тем эти записи хорошо отражают скрытую, подковерную борьбу, которая шла формально по поводу слов, определений и юридических норм, но на самом деле касалась власти и влияния. На первой встрече 2 ноября Остерман и Головкин вели осторожную, учитывая их взаимную неприязнь, игру (если бы они, занятые своей мышиной возней, знали, что не пройдет и месяца, как они будут кормить вшей на гнилой соломе в камерах Тайной канцелярии в Петропавловской крепости!).
Головкин, который готовил (или уже подготовил) свое Представление, поначалу сказал, со слов Остермана, что "то важное дело, о котором надобно подумать, что он ничего на то сказать не может и для того хочет поехать домой, чтоб о том деле подумать. Я ответствовал ему на то, что я с ним в том согласен, что до важности того дела касатца будет, что об оном, также и каким образом в том наилутче поступить можно, напред надлежит иметь рассуждение". Но при этом Остерман - и нужно отдать должное его уму и изворотливости - повернул всю проблему в другом, невыгодном для Головкина и правительницы, аспекте. Он сказал, что, в сущности, "оное дело само по себе ничего чрезвычайного не содержит потому, что по основательным узаконениям сего государства за неимением принцев принцессы без прекословия наследовать могут, как сие поныне и всегда содержано было. Такое наследство введено не токмо в России, но оно и в других землях как в Гишпании, в Англии, в Португалии и в Дании употребительно, також и при нынешней венгерской королеве… и самое дело не имеет никакой новости, но надлежит-де только о том рассуждать каким бы образом в том поступить надобно было" .
Хитрость Остермана заключалась в том, что признание права наследства за новорожденной принцессой Екатериной, равно как и за другими будущими дочерьми правительницы, делало ненужным установление нормы, при которой правительница могла быть самодержицей. Эта позиция Остермана была вполне убедительной: зачем придумывать что-то другое (наверняка он знал, что имела в виду правительница, прося его начать обсуждение с Головкиным), нужно просто распространить право наследства на женских потомков правительницы и принца, как это принято в других странах, да бывало и в России. На следующий день, уже на новом совещании Остерман постарался укрепить свои позиции и добиться поддержки третьего члена Кабинета князя Черкасского, а также новгородского архиерея. Он сказал: "Рождаемыя от Ея императорского высочества принцессы безбожным образом из оного (наследства) хотя и не выключены, однакож о них не упомянуто; второе - что хотя и на всемогущаго Бога имеем твердую надежду, что он не токмо нашего дражайшего императора к нашему утешению и радости сохранять имеет, но ему еще и многих братьев от Ея императорского высочества дарует, однакож, для отвращения всех замешательств и смятений при будущих во власти Божеи состоящих случаях потребно наследство именно утвердить и на принцесс сестр императорских". Остерман считал, что нет необходимости устраивать общий совет, это "в России необыкновенно, что наследство надлежит без всякого прекословия и до принцесс в таком случае, когда нет принцев, что государственные законы позволяют то и партикулярным людям, кольми же паче не позволят того самим государям… и что, следовательно, нам о том только рассуждать надлежит каким бы образом в том наилучше поступать можно было".
В этой "сестринской" редакции правку Остермана поддержали князь Черкасский и Амвросий. Головкина это не устраивало, он обратил внимание присутствующих на то, о чем он писал в своем представлении: "… надобно напред самим рассудить: в духовной-де содержатся такие вещи, как например, чтоб бывшей регент обще с Сенатом и генералитетом избрал наследника и прочая", имея в виду, что подобное недопустимо для правительницы - матери императора. На это Остерман сказал, что не следует путать целей манифеста 5 октября и целей духовной 17 октября - они разные: "Я ответствовал на то, что духовная склонялось только до бывшего регентского правления, а узаконения о наследстве до того не надлежит, но что оно еще при жизни Е.и.в. (Анны Иоанновны. - Е.А. ) публиковано и присягами утверждено и что в том теперь вся сила состоит, что там о принцессах не упомянуто" . Головкин "отвечал, что прежде надлежит все обстоятельно рассудить, а потом-де можно и опять съехаться", но точной даты не назвал, хотя при этом сказал, что он в Кабинете часто видится с Черкасским, "куда-де может также и архиерей приехать, и так-де мы наперед о сем между собою переговорить, а потом и тебе объявить можем, когда нам съехаться надобно будет". По-видимому, Головкин решил вначале переубедить Черкасского и главу Синода, которые запели с голоса Остермана, а потом уже встретиться с самим Остерманом. Но тот битву уже выиграл и поэтому спокойно отвечал: "На сие ответствовал я, что я от них буду о том ожидать известия, чем оная конференция и кончилась" .