Но, как пишет Афанасьев-Чужбинский в своей книге "Поездка в Южную Россию": "Что значат эти острова и ветки в сравнении с днепровскими порогами? Кто не видал порогов, кто не пытался переправляться через них, тот никогда не может себе и представить всей грозы и всего ужаса, каким обдает Днепр даже самого смелого пловца по нему. При виде страшной пучины, клокочущей в днепровских порогах, кровь леденеет в жилах человека, уста сами собой смыкаются, сердце невольно перестает биться… Уже издали можно узнать близость порогов по тому страшному шуму и стону воды, которая, вливаясь в промежутки между камней порогов, сильно пенится, яростно бросается с камня на камень и как бы с ожесточением стремится вырваться из своих тисков, точно желая поглотить все своим течением, схватить, увлечь и унести все своей неудержимой и сокрушающей силой. Особенно страшны бывают пороги в то время, когда на Днепре схватится так называемая полоса ветра. "Из всех ветров, заключенных в мехах Эола, он – северо-восточный – самый злой, коварный и опасный. Как сила дурного глаза, губительно влияние его; как чаша испитой неблагодарности, снедает грудь ядовитое дуновение его", – сказал один из эллинов о греческом ветре, и эти же слова можно применить к внезапному порыву ветра на Днепре. Этот порыв внушает опасность даже и бесстрашным днепровским лоцманам: они отваливают от берега с барками и плотами только в самую тихую погоду, когда вода в Днепре стоит как зеркало и когда она не шелохнет ни одной своей струей; но и среди такого затишья нередко и совершению неожиданно схватываются полосы ветра, и тогда и ловцам остается одно спасение – надежда на Бога. Вот Днепр спокоен и тих; в его водах, как в чистом хрустальном зеркале, отображается ясное, сине-голубое и безоблачное небо. Но это спокойствие обманчиво. Не проходит и нескольких часов, как вдруг Днепр поворонел, над ним дико завыл порывистый ветер, и вмиг вся поверхность воды зловеще зачернела, быстро заволновалась и закипела своей белой жемчужной пеной. Страшнее всего бывает в таких случаях Днепр в ночное время!..
По всему этому, среди бесконечных гирл Днепра, среди его глубоких лиманов, необозримых плавней, неисчислимых забор, подводных карчей и диких порогов, не рискуя головой, мог свободно плавать только опытный пловец; среди его лесистых островов, топких болот, среди невылазных и непроглядных камышей мог не потеряться только тот, кто отлично и во всех подробностях изучил Днепр и его речную долину. Но вот эта-то неприступность Днепра, эта-то дикость мест, этот страх пустынной безлюдности и привлекали низовых молодцов, никем и ничем не устрашимых запорожских казаков. Здесь, за неприступными порогами, среди бесчисленных островов, непроходимых камышей, дремучих и вековых лесов; здесь, в бесплодных и знойных полях, в безводных и диких степях, здесь-то удальцы и находили себе надежное убежище и всеобъемлющую колыбель. "Сичь – мате, а Велыкий Луг – батько!.. Степ та воля – казацька доля!.." Сюда не могла досягать ни рука королевского чиновника, ни рука пана-узурпатора, ни власть коронного гетмана, ни даже грозные универсалы грозных королей польских; здесь же молодцам нипочем были ни татары, ни турки, ни летний зной, ни зимний холод, ни страшное безводье, ни губительная засуха, ни дикий зверь, ни степная "пожежа".
Ой, полем, полем Кылыимським,
Та шляхом бытым Гордыинським
Ой там гуляв казак Голота.
Не боитця вин ни огня, ни меча, ни третёго болота.
Глава 4
История и топография восьми Запорожских Сечей
Владея обширными степями, отходившими на громадное пространство к востоку и западу от реки Днепра, запорожские казаки при всем том центром своих вольностей всегда считали реку Днепр: на Днепре или близ Днепра они постоянно устраивали свою столицу, Сечь. Название казацкой столицы – "Сеча, Сича, Сечь" – без сомнения, произошло от слова "секти" – "высекать", в смысле рубить и, следовательно, имеет одинаковый корень с великорусским словом "засека". Доказательством тому служат дошедшие до нас документы прошлых веков, раскрывающие ход постепенной колонизации новых днепровских степных мест, шедшей из старой Малороссии на Низ. Колонизация эта выражалась прежде всего тем, что пионеры новой земли, избрав для своего поселения уединенную лесную трущобу, совсем недоступную или малодоступную для набегов степных наездников, высекали среди ней лес, и здесь, на расчищенной лесной местности, где оставались только пни от вырубленных деревьев, заводили свой поселок. Естественно думать, что и Запорожская Сечь таким же путем возникла и от этого именно получила свое название. Но усвоенное название в местности лесной, оно приурочивалось и к тем местам, где вовсе не было леса и где даже не было никакой надобности в очистке места от лесной растительности. Напротив того, случалось, что избранное место для устройства в нем Сечи нужно было даже укреплять искусственно; для этой цели высекали где-нибудь вблизи намеченного для Сечи места толстые деревья, заостряли их сверху, осмаливали снизу и, подобно частоколу, вколачивали вокруг какого-нибудь острова или мыса правильной подковой, как это можно было видеть при раскопке Чертомлыцкой Сечи. Таким образом, в названии казацкой столицы "Сечь" заключался двойной смысл: это было или расчищенное среди леса, или укрепленное высеченным лесом место. Отсюда мнение о том, что название Сечи произошло от слова "секти" в смысле разить, потому что запорожцы главной своей задачей ставили сечь головы врагам, кажется вовсе неправдоподобным. В переносном смысле слова Сечь была столицей всего запорожского казачества, центром деятельности и управления всеми войсковыми делами, резиденцией всех главных старшин, стоявших во главе низового казачества.
Рядом со словом "сечь" ставилось слово "кош", иногда – "вельможный Запорожский Кош". Слово уже несомненно заимствовано извне, взято именно от татар, как слова "казак", "атаман", "есаул", "чауш", "чабан". На татарском языке слово "кош", или, правильнее, "кхош", означало – десять тысяч вместе сведенных овечьих стад. "Для удобства исполнения пастушеских обязанностей, – замечает на этот счет Хартахай в статье, напечатанной в "Вестнике Европы", – татары часто прибегали к союзам. Во главе союза являлся человек, у которого было собственное стадо и который, кроме того, прославился как хороший распорядитель, удачно размножающий свой скот. С таким человеком все охотно вступают в союз. Этот союз имеет следующую организацию. Во главе его стоял основатель, а членами его считались вкладчики. Десять соединенных стад, в каждом по 1000 овец, составляют одно сводное под общим названием кхош. Так как с 10 000 овец неудобно производить кормление на одном месте, то весь кхош разделялся на малые стада в тысячу и менее овец. При каждом полном стаде находилось по три человека; они известны под именем чабанов. Тот, который отличался наибольшей расторопностью, делался непосредственным начальником чабанов сводного стада и получал титул одамана. Главное управление всеми отдельными стадами сосредоточивалось в коше. Там живет начальник союза и верховный правитель коша". Запорожец Никита Леонтьевич Корж объясняет слово "кош" следующим образом: "кочуя зиму и лето по степи, запорожские казаки, для защиты пастухов от холодных ветров и дурной погоды, употребляли коши; КОШИ эти подобились палаткам; они обшиты были вокруг полстями и, для удобства передвижения с места на место, устроены были на двух колесах; в середине их делалась кабыця для огня, у которой грелись и просушивались от непогоды пастухи". Оба эти объяснения примиряет профессор Григорьев. Кош, по его словам, означает всякое временное помещение в пустом месте или на дороге: отдельную кибитку, несколько кибиток вместе и целый лагерь. "Поэтому, – пишет он, – кошем называлась, по заимствованию от татар, и главная квартира запорожского войска, состоявшего из людей неоседлых, готовых всегда переноситься с места на место".
Слова "сечь" и "кош" употреблялись у запорожских казаков то безразлично, то с полным различием одного от другого: обыкновенно под словом "Сечь" разумелась постоянная столица, постоянное ядро казаков, постоянный центр всего казачества, и притом у себя, дома; тогда как слово "кош" чаще всего понималось в смысле правительства, иногда в смысле временного места для пребывания казаков, военного лагеря, ставки, etat major, даже в смысле казацкого табора; но чаще всего слова "кош" и "сечь" ставились одно вместо другого с одинаковым понятием постоянного местопребывания запорожских казаков. Оттого в дошедших до нас документах запорожского архива встречаем подписи: "Дан с Коша при Буге", то есть с временного лагеря при Буге; "Дан с Коша Сечи Запорожской", "Дан на Кошу Сечи Запорожской", то есть с постоянного места при Сече Запорожской; "Писано на Кошу", то есть писано в ставке при постоянной Сечи; "Запорожский Кош", то есть Запорожская Сечь, при этом – год, месяц, число и место постоянной, например, Новой Сечи.
"В течение своего, с небольшим двухсотлетнего исторического существования запорожские казаки последовательно переменили восемь Сечей: Хортицкую, Базавлуцкую, Томаковскую, Микитинскую, Чертомлыцкую, Алешковскую, Каменскую и Новую, или Подпиленскую. Причинами перенесения Сечей с одного места на другое были частью большее для жизни удобство одной местности сравнительно с другой, частью стратегические соображения, частью чисто случайные явления, вроде недостатка воды, тесного помещения, вредной для здоровья местности, эпидемии, от которой известная местность настолько заражалась, что живым людям поневоле приходилось переноситься всем центром жизни, или Сечею, на другую здоровую местность".
Последовательное перечисление Запорожских Сечей находим в историческом труде князя Семена Мышецкого, откуда оно заимствовано летописцем Ригельманом и за ним – историками Бантыш-Каменским и Маркевичем. Князь Мышецкий насчитывает десять Сечей: в Седневе, близ Чернигова; Каневе, ниже Киева; Перевалочной, близ Кременчуга; на Хортице; на Томаковке; на мысе Микитином; при устье речки Чертомлыка; при устье речки Каменки; в урочище Алешках, и, наконец, при речке Подпильной. В этом перечне не находим Базавлуцкой Сечи, зато находим три других Сечи – в Седневе, Каневе и Переволочной, которых за сечи принять, однако, нельзя. Дело состоит в том, что запорожскими казаками, в отличие от малороссийских, украинских, черкасских, реестровых, городовых и семейных, живших в Старой Малороссии, то есть Киевской, Полтавской, Черниговской и частью Подольской губерниях, назывались собственно те казаки, которые жили за порогами Днепра; отсюда и Запорожскими Сечами в точном и буквальном смысле слова должны называться лишь те, которые возникли и устроены были ниже порогов. А так как Седнево, Канев и Переволочна были гораздо выше порогов, и притом в старой Малороссии, то считать их Запорожскими Сечами нет никакого основания. В данном случае свидетельство князя Мышецкого важно для нас именно в том отношении, что оно подтверждает лишь признанный в истории Малороссии факт о постепенной колонизации, шедшей из городов в степи, и о тесной связи и близком родстве запорожских казаков с малороссийскими. Таким образом, первой Запорожской Сечью следует считать Сечь на острове Хортице, ниже порогов.
Остров Хортица – самый большой и самый величественный из всех островов на протяжении всего Днепра. Он известен был уже многим древним историкам и писателям. У греческого императора Константина Багрянородного (905–959) он называется островом Св. Григория, получившим свое название, как думают, от Григория, просветителя Армении, некогда приезжавшего в Россию по Днепру; в русских летописях он именуется Хортич, Кортицкий, Городецкий, Ортинский, Интрский остров; у Эриха Ласоты, у Боплана, в "Книге большого чертежа" – Хортица и Хиртица; у польского хрониста Мартина Бельского – Хорчика; у Василия Зуева и князя Мышецкого – Хортиц; на атласе Днепра 1786 года адмирала Пущина – Хитрицкий остров; у Ригельмана – Хордецкий остров.
Остров Хортица получил свое название, по объяснению профессора Бруна, от слова "хорт", что значит – борзая собака, которую наши предки, славяне-язычники, останавливаясь на острове ниже порогов во время плавания по Днепру "из варяг в Царьград", могли приносить в жертву своим богам. "Прошед Крарийский перевоз [теперь переправа Кичкас], они – руссы – причаливают к острову, который называется именем Св. Григория. На этом острове они совершают свои жертвоприношения: там стоит огромной величины дуб. Они приносят в жертву живых птиц; также втыкают кругом стрелы, а другие кладут куски хлеба и мяса, и что у кого есть, по своему обыкновению. Тут же бросают жребий, убивать ли птиц и есть или оставлять в живых" (цитируем по De administrando imperio). В русских летописях имя Хортицы впервые упоминается под 1103 годом, когда великий князь Святополк Изяславич, в союзе с другими князьями, шел походом против половцев: "И поидоша на коних и в лодьях, и придоша ниже порог и сташа в протолчех и в Хортичим острове". Из русских же летописей узнаем, что на острове Хортице съезжались все; главные русские князья и их пособники, когда в 1224 году отправлялись на первую битву против татар, к речке Калке: "Придоша к реце Днепру и видоша в море: бе бо людей тысяици, и воидоша в Днепр и возведоша пороги и сташа у реки Хортице на броду, у протолчи".