На очередном куртаге (приеме при дворе) в понедельник, 23 ноября 1741 г., Анна Леопольдовна объяснилась с Елизаветой. Об этой важной беседе до нас дошли две версии. Сразу после переворота правительство Елизаветы, дабы пресечь распространение за границей нежелательных слухов об обстоятельствах восшествия цесаревны на престол, разослало аккредитованным при иностранных дворах русским послам специальную записку с описанием переворота, содержание которой они были обязаны пересказывать в кулуарах и при этом ссылаться на якобы полученное из Петербурга частное письмо приятеля. В записке разговор соперниц передан так: "…правительница… при знатных тут генералитетах молвила к е. в. сии слова: "Что это, матушка, слышала я, будто в. в. имеете корреспонденцию с армией неприятеля и будто в. в. доктор ездит ко французскому посланнику и с ним вымышленные фикции в той же силе делает?" На что е. в. ей, правительнице, ответствовала: "Я с неприятелем отечества моего никаких алиансов и корреспонденции не имею, а когда мой доктор ездит до посланника французского, то я его спрошу, а как он мне донесет, то я вам объявлю".
И между таковыми переменных сердец разговорами изволила е. в. оттуда отъехать и прибыть в дом свой".
Шетарди сразу после переворота сообщал: "…правительница 5 декабря (23 ноября по ст. ст. - Е. А.) в частном разговоре с принцессой в собрании во дворце сказала ей, что ее предупреждают в письме из Бреславля быть осторожной с принцессой Елизаветой и особенно советуют арестовать хирурга Лестока; что она поистине не верит этому письму, но надеется, что если бы означенный Лесток признан был виновным, то, конечно, принцесса не найдет дурным, когда его задержат. Принцесса Елизавета отвечала на это довольно спокойно уверениями в верности и возвратилась к игре. Однако сильное волнение, замеченное на лицах этих двух особ, подали случай к подозрению, что разговор должен был касаться важных предметов".
Из приведенных версий меньшего доверия заслуживает первая. Сомнительно, чтобы правительница в присутствии посторонних, в том числе иностранных дипломатов, открыто пикировалась по такому поводу с цесаревной. Возможно, французский посланник, а также шведы упоминались именно в таком контексте с целью убедить зарубежную публику, для которой предназначалась записка, в их непричастности к заговору Елизаветы.
Шетарди в целом верно передает весьма важный для истории переворота инцидент. Позже, в период царствования Елизаветы, стали известны подробности событий, предшествовавших куртагу 23 ноября. Так, на допросе в 1742 г. отставной канцлер А. И. Остерман признался, что незадолго до этого приема он получил от своего брабантского агента донесение, в котором речь шла о заговоре Елизаветы и о связях заговорщиков с Шетарди и шведским командованием. "И были такие разсуждения как от принцессы Анны, так и от герцога и от него (Остермана. - Е. А.) в бытность его во дворце, что ежели б то правда была, то надобно предосторожности взять, яко то дело весьма важное и до государственного покоя касающееся, и при тех разсуждениях говорено от него, что можно Лештока взять и спрашивать…" Остерман посоветовал Анне переговорить и с Елизаветой об этом деле, а "ежели б она, принцесса, не хотела сего одна учинить", то допросить ее "в присутствии господ кабинетных министров".
Можно предположить, что, вызывая Елизавету на разговор, Анна Леопольдовна не понимала всей серьезности заговора и пыталась урезонить и припугнуть Елизавету "по-семейному". Однако эффект получился обратный. Не желая того, правительница дезавуировала планы властей, ибо арест Лестока означал бы провал заговора. Елизавета не на шутку встревожилась.
Тревога цесаревны еще более усилилась на следующий день вечером, когда к ней пришли гренадеры и сказали, что получен приказ о выводе гвардии к Выборгу - в район военных действий. Значение готовящейся акции расценить было несложно: вывод гвардии нейтрализовал бы заговор и позволил бы властям начать аресты, о которых проговорилась Анна Леопольдовна. И тогда Елизавета решилась…
Надо полагать, ей нелегко далось это решение. Тридцатидвухлетней красавице, привыкшей к праздной и беззаботной жизни, вероятно, пришлось собрать всю свою волю, чтобы подавить страх и решиться на это опасное, возможно, кровавое дело с непредсказуемым исходом. На это обстоятельство впоследствии обратил внимание новгородский архиепископ Амвросий в речи на коронации Елизаветы в Москве в 1742 г.: "И коеж большее может быть великодушие, как сие: забыть деликатного своего полу, пойти в малой компании на очевидное здравия своего опасение, не жалеть лет за целость веры и отечества последней капли крови, быть вождем и кавалером воинства, собирать верное солдатство, заводить шеренги, итти грудью против неприятеля…" Но выбора уже не было. После полуночи 25 ноября она надела кирасу, села в сани и в сопровождении М. И. Воронцова, И. Г. Лестока и учителя музыки К. И. Шварца поехала по темным улицам спящей столицы в казармы Преображенского полка, где ее уже ждали.
Есть несколько описаний, как Елизавета подняла солдат на переворот. Все они не особенно отличаются друг от друга и близки к версии уже упоминавшейся записки для послов: Елизавета "изволила шествовать в слободы означенного полку в помянутую гренадерскую роту и, прибыв на съезжую, изволила всем говорить: "Други мои, как вы служили отцу моему, то при нынешнем случае и мне послужите верностью вашею", на что единодушно закричали оные гренадеры: "Рады все положить души наши за ваше величество и отечество наше!""
Во главе отряда из 300 гвардейцев Елизавета двинулась по Невскому к Зимнему дворцу. По дороге солдаты небольшими группами отделялись от основного отряда, врывались в дома важнейших правительственных деятелей и арестовывали их спящих хозяев. Доехав до начала Невского - Адмиралтейской площади, Елизавета, чтобы не поднимать излишнего шума, вышла из саней и пошла ко дворцу пешком. Солдаты шли быстро, и цесаревна вскоре стала отставать, задерживая всех. Тогда гвардейцы посадили ее на плечи и внесли в Зимний дворец, ставший с этой ночи на 20 лет ее домом. Пройдя в караульню, Елизавета разбудила солдат дворцовой охраны, которые тотчас к ней присоединились. Когда все лестницы и подъезды дворца были перекрыты, отряд гвардейцев поднялся на второй этаж в апартаменты правительницы.
Существуют две равноценные версии ареста Брауншвейгской фамилии. Согласно первой из них, Елизавета вместе с гвардейцами прошла в спальню правительницы и арестовала ее. Шетарди после переворота писал: "Найдя великую княгиню правительницу еще в постели и фрейлину Менгден, лежавшую около нее, принцесса объявила первой об аресте. Великая княгиня тотчас подчинилась ее повелениям и стала заклинать ее не причинять насилия ни ей с семейством, ни фрейлине Менгден, которую она очень желала сохранить при себе. Новая императрица обещала ей это…" Миних же, сам в это самое время разбуженный и крепко побитый гренадерами, много лет спустя писал, что Елизавета с солдатами прошла в спальню правительницы и разбудила ее словами: "Сестрица, пора вставать!"
Согласно другой версии, "Елизавета послала отряд гренадер, чтобы завладеть императором, его сестрой, правительницей и ее мужем. Последних нашли спящими в постели вместе и перевезли их во дворец Елизаветы. При первом взгляде на гренадеров правительница вскричала: "Ах, мы пропали!" В санях она произнесла только слова: "Увижу ли я принцессу?" До сих пор просьба ее не исполнена". Так писал неизвестный нам француз 28 ноября 1741 г. в письме, отправленном во Францию с дипломатической почтой. К. Г. Манштейн в своих записках сообщает, что арестовать правительницу были посланы И. Г. Лесток и М. И. Воронцов. Автор записки - "письма от приятеля из Петербурга" - изображает поведение Елизаветы в этот момент так: заняв гауптвахту, она "послала оных гренадер для объявления бывшей правительнице аресту и со всею фамилиею взять и отвести в дом е. в., а сама со стоявшими тут ожидала благополучной резолюции и виктории".
Весьма любопытна полемика вокруг этих событий в более поздней литературе. Французский путешественник и астроном аббат Шапп д'Ютрош в книге "Сообщение о путешествии в Сибирь" (1768 г.) пишет, что Елизавета с группой гвардейцев сама поднялась в спальню правительницы и арестовала ее. Это место записок аббата вызвало возражения Екатерины II, написавшей книгу "Антидот аббата Шаппа". Екатерина пишет, что рассказ Шаппа неверен: Елизавета "не всходила, но осталась внизу", а часовые у дверей не оказали мятежникам никакого сопротивления. Источник сведений аббата Шаппа известен - это Лесток, Которого аббат посетил в ссылке. Опальный лейб-медик описал аббату героическую сцену у дверей опочивальни, когда он прикрыл грудью цесаревну от направленного на нее штыка дежурного офицера и подобно герою трагедии прокричал: "Что ты делаешь? Проси помилования у императрицы!" Безумец тотчас пал на колени. Учитывая характер Лестока, думается, верить рассказу Шаппа не следует. Впрочем, не очень сильны и доводы оппонировавшей ему Екатерины, которая прибыла в Россию два года спустя после переворота. Она пишет, что "обе принцессы не видались ни во время действия, ни после его, это всем известно".
Но все же логика развития событий и взаимоотношений Анны Леопольдовны и Елизаветы - близких родственниц - позволяет предположить с большей вероятностью, что Елизавета сама не арестовывала правительницу. Во-первых, после блокирования всех входов в Зимний дворец Елизавета уже могла быть уверена в успешном завершении дела; во-вторых, вряд ли Елизавете хотелось видеть свою племянницу, которой незадолго перед этим она клялась в верности; в-третьих, Елизавета могла опасаться, что государственный переворот, осуществленный, как впоследствии провозглашалось, во имя освобождения России от иноземцев, может вылиться в заурядный семейный скандал.
Как бы то ни было, все обошлось без кровопролития и даже без единого выстрела. Арестованная Брауншвейгская фамилия вместе с членами правительства была доставлена во дворец Елизаветы у Марсова поля. Вскоре к ярко освещенному дворцу потянулись разбуженные барабанщиками жители столицы, помчались экипажи сановников, спешивших выразить свои "верноподданнейшие чувства" новой императрице.
Генерал-прокурора Сената Я. П. Шаховского в ту ноябрьскую ночь разбудил внезапный стук сенатского экзекутора, передавшего приказание немедленно явиться во дворец к только что принявшей престол императрице Елизавете. Впоследствии он так описывал эту памятную ночь: "Вы, благосклонный читатель, можете вообразить, в каком смятении дух мой находился! Ни мало о таких предприятиях не только сведения, но ниже видов не имея, я сперва подумал, не сошел ли экзекутор с ума, что так меня встревожил и вмиг удалился; но вскоре увидел многих по улице мимо окон моих бегущих необыкновенными толпами в ту сторону, где дворец был, куда и я немедленно поехал, чтоб скорее узнать точность такого чрезвычайного происхождения. Не было мне надобности размышлять, в которой дворец ехать. Ибо хотя ночь тогда темная и мороз великой, но улицы были наполнены людьми, идущими к цесаревниному дворцу, гвардии полки с ружьями шеренгами стояли уже вокруг оного в ближних улицах и для облегчения от стужи во многих местах раскладывали огни; а другие, поднося друг другу, пили вино, чтоб от стужи согреваться. Причем шум разговоров и громкое восклицание многих голосов: "Здравствуй, наша матушка императрица Елизавета Петровна!" - воздух наполняли. И тако я, до оного дворца в моей карете сквозь тесноту проехать не могши, вышед из оной, пошел пешком, сквозь множество людей с учтивым молчанием продираясь, и не столько ласковых, сколько грубых слов слыша, взошел на первую с крыльца лестницу и следовал за спешащими же в палаты людьми…"
К утру манифест о восшествии на престол и форма присяги были готовы. После того как присягнули гвардия и чиновники, Елизавета под приветственные крики гвардейцев "виват!" и залпы салюта с бастионов Петропавловской крепости и Адмиралтейства проследовала в Зимний дворец. Началось новое царствование.
А что же Шетарди? В подробных реляциях в Версаль после переворота французский посол изобразил себя сторонником немедленного захвата власти, толкнувшим нерешительную Елизавету на решительные действия 25 ноября. Однако если ознакомиться с последним перед переворотом донесением Шетарди, то нельзя не усомниться в правдивости его победных реляций. Анализ этого донесения показывает, что посол не только не держал в руках нити заговора, как он это изображал потом, но даже не хотел осуществления переворота в описываемый момент.
В реляции 24 ноября, т. е. за день до переворота, Шетарди, взвешивая шансы Елизаветы на успех, писал, что Елизавета должна прийти к власти только с помощью шведов, которыми руководят французы. Только тогда Елизавета будет понимать, что она "обязана престолом одному королю и тем средствам, которые он употребляет". Мысль, как нам уже известно, не нова. Однако после поражения шведы были не способны оказать помощь цесаревне, а переворот, осуществленный только силами цесаревны, перечеркнул бы все усилия франко-шведской дипломатии. Поэтому, пишет Шетарди, он лично прилагает большие усилия, чтобы никак "не дать заподозрить цесаревне, что шведы ожидают от ее помощи большего содействия своему предприятию", чем она полагает, ибо "если партия этой принцессы посчитает возможным или должным совершить переворот своими силами, то будет трудно привести дело к той цели, которая столь существенным образом затрагивает интересы шведов".
Поэтому переворот, совершенный на следующий день после посылки в Версаль цитированного доношения, был для Шетарди неприятным сюрпризом. Автор "Замечаний на "Записки Манштейна"" (по-видимому, П. И. Панин) сообщает, что Шетарди "пришел в чрезвычайное изумление, когда среди ночи разбудил его присланный от Елизаветы Петровны камергер П. И. Шувалов и уведомил о восшествии ее на престол".
Думается, критик К. Г. Манштейна несколько приукрасил свой рассказ. Сохранилось письмо сотрудника французского посольства, написанное сразу после переворота: "Мы только что испытали сильный страх. Все рисковали быть перерезанными, как мои товарищи, так и наш посол. И вот каким образом. В два часа пополуночи, в то время как я переписывал донесения посла в Персии, пришла толпа к нашему дворцу, и послышался несколько раз стук в мои окна, которые находятся очень низко и выходят на улицу у дворца. Столь сильный шум побудил меня быть настороже; у меня было два пистолета, заряженных на случай, если б кто пожелал войти. Но через четверть часа я увидел четыреста гренадер, во главе которых находилась прекраснейшая и милостивейшая из государынь. Она одна, твердой поступью, а за ней и ее свита направилась ко дворцу".
Возникает вопрос: почему французы изготовились к обороне, а стучавшие так и не ворвались в здание? Вероятно, произошло недоразумение: здание французского посольства находилось на Адмиралтейской площади, неподалеку от домов Левенвольде, С. В. Лопухина, А. И. Остермана. По-видимому, один из отрядов гренадер, отправленный арестовать сановников Анны Леопольдовны, по ошибке пытался ворваться в посольство, чем и вызвал там панику. Разобравшись, солдаты ушли. Наступила пауза… А затем ("через четверть часа"!) на Адмиралтейскую площадь вышел основной отряд мятежников вместе с Елизаветой и направился к Зимнему дворцу. Иначе говоря, Шетарди из своего окна мог видеть захват резиденции правительницы, осуществленный без ведома и вопреки желанию французского посла.
Итак, переворот 25 ноября 1741 г. возвел на престол дочь Петра Великого Елизавету. По своей социальной сущности он был типично верхушечным и коснулся лишь правящего слоя, разделенного на группы, которые отчаянно боролись за власть, влияние и богатство. Характер переворота определил его легкость, быстротечность и бескровность. Но при явном сходстве переворота 25 ноября 1741 г. с другими подобными ему дворцовыми переворотами в России XVIII в. (верхушечный характер, гвардия - ударная сила) не могут не обратить на себя внимание несколько важных обстоятельств, придающих индивидуальность перевороту, в результате которого на престол вступила Елизавета.
Первая особенность переворота 25 ноября 1741 г. состоит в том, что его ударной силой была не просто гвардия, а гвардейские низы - выходцы из податных сословий, теснее, чем верхушка гвардии, связанные с широкими массами петербургского населения и потому острее воспринимавшие и разделявшие общественную психологию. Здесь-то и кроется вторая особенность дворцового переворота 25 ноября, а именно его ярко выраженный антинемецкий, патриотический характер. Осуждение фаворитизма немецких временщиков, как и в целом политики Анны Ивановны, сочеталось в общественном сознании с идеализацией Петра Великого и его дочери. Третьей особенностью переворота 25 ноября было то, что иностранная дипломатия (преимущественно французская и шведская) пыталась активно вмешаться во внутренние дела России и за предложения эфемерной помощи Елизавете добиться от нее существенных политических и территориальных уступок, означавших добровольный отказ от завоеваний Петра. Попытки франко-шведской дипломатии повлиять на ход событий оказались тщетными именно потому, что такие условия были явно неприемлемы для дочери Петра, политическим капиталом которой было как раз отстаивание наследия великого царя. Патриотическая окраска переворота 25 ноября 1741 г. выделяет его из ряда других дворцовых переворотов в России XVIII в. и позволяет рассматривать его как явление в определенном смысле неслучайное, ибо характеризует высокий уровень общественного сознания если не всего русского общества, то по крайней мере его широких столичных кругов.
ГЛАВА 2
ДВОРЯНСКАЯ ИМПЕРИЯ
Вступая на путь заговора и намереваясь захватить власть, Елизавета не имела никакой определенной программы ни в области внутренней, ни в области внешней политики. У нее и ее ближайшего окружения не было таких конструктивных идей, которые знаменовали бы принципиальное изменение социально-политического курса страны. Довольно смутные мысли о необходимости восстановить попранные немецкими временщиками "начала" Петра, реставрировать отмененные после смерти реформатора учреждения, восстановить забытые законы Петра - вот, собственно, и все, с чем пришла к власти новая императрица.
Ни Елизавета, ни ее советники не представляли себе масштабов коренных проблем великого наследия Петра - империи, раскинувшейся от берегов Балтики до Тихого океана.
На этом огромном пространстве в 40–50-е годы XVIII в. жило всего не более 19 млн. человек обоего пола. Они крайне неравномерно распределялись по территории страны. Если население Центральнопромышленного района, охватывавшего только Московскую и прилегавшие к ней губернии, насчитывало не менее 4,7 млн. человек, то население Сибири и Севера - не более 1 млн. человек.