Теперь легко объясним и закат карьеры Воинова после 14 декабря - иначе Николай и не мог относиться к нежелательному очевидцу. Нескрываема и антипатия Корфа в его книге к этому генералу - наряду с мелкими выпадами по адресу Милорадовича; это четко зафиксировали безжалостные критики Корфа - Герцен и Огарев, хотя и не догадались о причинах.
Упоминание Лопухина и Куракина в свидетельстве Трубецкого очень любопытно. Конечно, в рассказе, адаптированном по меньшей мере тремя рассказчиками (последовательно Милорадовичем, Опочининым и Трубецким) и записанном многие годы спустя, могли появиться любые прегрешения против истины. В данном же эпизоде наличие персонажей, отсутствовавших на месте действия, представляется неслучайным, а разъяснение этому дается зачеркнутой черновой записью в другой редакции воспоминаний Трубецкого.
Там рассказу о совещании великого князя с Милорадовичем, Лопухиным и Куракиным предшествует прямая речь Опочинина к Трубецкому утром 26 ноября (в этой редакции названо ошибочно 25 ноября - тут, вероятно, Трубецкой танцевал от даты своей предшествовавшей беседы с Рылеевым, позабыв, какой интервал времени разделял эти эпизоды, и не сразу сообразив, что эта беседа не происходила одновременно с указанным совещанием - см. ниже!): "Знаешь ли, что я теперь попал в честь и люди, которые давно уже раззнакомились со мною, начинают делать мне визиты; сегодня был у меня даже кн[язь] Алексей Борисович Куракин, который уже три года не был у меня. Потом он мне рассказал, что вчера поздно вечером"… - и далее рассказ о совещании великого князя с Лопухиным, Куракиным и Милорадовичем, аналогичный вышеприведенному, с незначительным отличием словесных формулировок - его хвостик мы также уже привели выше.
Таким образом, инстанций, передававших этот рассказ, было, оказывается не три, а даже четыре. От этого свидетельство, хотя и содержащее неточности, приобретает дополнительный смысл: позиции Милорадовича, Лопухина и Куракина были строго согласованы и быстро корректировались за кулисами.
И без этого ясно, что безмолвная поддержка Лопухиным и Куракиным речей Милорадовича на заседании Государственного Совета 27 декабря (об этом ниже) позволила последнему одержать верх при столкновении с Голицыным. В то же время, если бы Лопухин с Куракиным действительно присутствовали при беседе Милорадовича с великим князем 25 ноября, то едва ли имели право молчать, когда Милорадович декларировал заведомую ложь (об этом тоже ниже), а если бы так все же получилось, то они гарантированно лишились бы милости нового императора после 14 декабря, чего, как известно, не произошло.
В сочетании с дневниковой записью Николая становится понятным и упоминание Лопухина в рассказе Куракина, то ли не совсем точно переданным Опочининым или Трубецким, то ли приукрашенным самим Куракиным, пытавшимся преувеличить собственную роль в глазах Опочинина - имея в виду последующее попадание информации к Константину. Николай вполне мог поднять животрепещущий вопрос о престолонаследии в разговоре с Лопухиным еще 22 ноября (после прихода самой первой вести о болезни императора), но, получив уклончивый ответ (Лопухин, несомненно, был докой в придворном поведении!), не стал настаивать, тем более что это было неуместно при совершенно сомнительных еще перспективах болезни государя. Факт тот, однако, что прямой поддержки Лопухина великий князь не получил.
Именно эта беседа, имевшая место один на один, но затем ставшая достоянием Куракина и остальных, должна была послужить сигналом к концентрации усилий противников великого князя в Петербурге.
Решающим совещанием в ночь на 26 ноября не исчерпались дискуссии между Милорадовичем и великим князем - оба остались на самом деле при своих мнениях! В дневнике Николая за 26 ноября значится: "говорил несколько раз с Милорадовичем; постоянно приходил и уходил".
Как видим, 25 ноября Милорадович придерживался почти законной позиции. Разумеется, юридически все обстояло совсем по-другому: Манифест 16 августа 1823 года основывался на собственноручном заявлении Константина Павловича от 14 января 1822 года и отменял первоначальное распоряжение Александра I от 2 февраля 1822 года. Все было формально законно, и царем должен был стать Николай! Но последний-то никаких подробностей не знал!
Похоже, Милорадович гораздо лучше понимал ситуацию и шаткость своей юридической позиции, чем демонстрировал в этой беседе.
Насколько жесткой в этом разговоре была угроза гвардией - этого никто никогда не узнал. Но, так или иначе, великий князь пожинал плоды, посеянные собственным стилем обращения с непосредственными подчиненными. Своих гвардейских офицеров великий князь действительно побаивался - и имел основания для этого; никто, кроме него самого, не был в том повинен. Теперь ему только и оставалось уговаривать Милорадовича вступиться за себя - можно представить себе, насколько это было унизительно!
Но мы должны обратить внимание на другой аспект изложенного выяснения отношений, который неизменно упускался из виду всеми многочисленными читателями и комментаторами приведенных выше текстов. Увы, люди (даже профессиональные историки!), читающие свидетельства исторических персонажей, видят события собственными глазами, прочно пригвожденными ко всем известным стереотипным сведениям: 19 ноября Александр умер в Таганроге; 25 числа Николай и Милорадович еще об этом не знали, и только спорили о судьбе трона, а 27 ноября о смерти стало официально известно и наступил момент принятия формальных решений - что же тут удивительного? Сейчас объясним.
В жизни, а следовательно - и в истории, все происходит не совсем так, как в учебниках истории. В реальности человек, находящийся в одном месте, не может знать, что делается в других - удаленных и изолированных от него, если не имеет отношения к организации происходящих там событий. Обратно: если человек ведет себя так, что это согласуется с событиями в иных местах, то он заранее каким-то образом посвящен в них - хотя бы путем собственных проницательных размышлений. Это очевидно, но такие эффекты часто пропадают в исторических книгах, в которых события описаны не такими, как виделись непосредственным свидетелям, а такими, как их позже продиктовала внутренняя логика происшедшего, вышедшая на свет лишь когда все завершилось и стало ясным.
Самое важное, что имело место в дискуссиях между Николаем и Милорадовичем 25 и 26 ноября 1825 года, согласно передаче Трубецкого, - это их твердая уверенность, что Александр I практически мертв. А ведь такой уверенности не должно было быть! Если они знали только то, что официально сообщалось в письмах, отправленных из Таганрога 15 ноября и полученных в Петербурге 25 ноября, то это не давало серьезной уверенности в фатальной безнадежности болезни.
Действительно, 15 ноября состояние Александра I внушало опасения, но умер он только через четверо суток (версию об исчезновении отбросим, ограничиваясь только официально подтвержденными фактами). В эти четверо суток в его самочувствии происходили и улучшения, и ухудшения. Сознание он терял на короткие промежутки времени и оставался до последних суток в уме и памяти. Был он и юридически дееспособным лицом: причащение и исповедь - не есть акты юридической смерти! Если бы он все же поправился, то не требовались дополнительные юридические процедуры, восстанавливающие его дееспособность.
Александр I прожил, повторяем, четверо суток, но, при фактически неустановленном диагнозе, это могли быть и четыре часа, и четыре недели, и сорок четыре года - все в пределах обычных человеческих возможностей! Даже врачи, находившиеся в Таганроге, испытывали неопределенность: Виллие не очень спешил высказываться и был прав - даже вскрытие вроде бы ничего не показало! Тем более это не могло быть видно из Петербурга - за тысячу верст!
Александр I, следовательно, все еще мог принимать решения - и даже чрезвычайной важности: издать, например, новый манифест или потребовать, чтобы ему вернули нераспечатанными все четыре конверта с секретным манифестом - и лишить тем самым Николая первоочередности прав на престол, или, например, отдать приказ об аресте Милорадовича. Ведь отдал же он приказ арестовать Вадковского всего за несколько дней до того! Утвердил и награждения, представленные из Варшавы - как будет рассказано ниже. В ноябре же был запрещен выход в свет первого тома перевода Библии на русский язык: это был один из заключительных ударов по Библейскому Обществу - любимому детищу А.Н.Голицина; правда, мы не знаем, насколько в этом акте проявилась инициатива императора. Так или иначе, он не только мог принимать решения, но и принимал их! Неважно, успел бы он проследить за окончательным их исполнением - это совершенно иной вопрос.
На чем же основывалась убежденность Милорадовича и Николая, что им не грозит ни одна из упомянутых неприятных возможностей и никакая другая тоже?
В отношении Николая ответить вроде бы нетрудно: он поддался гипнозу плачущего генерала - слезы этого кремневого вояки убедили бы любого! Затем, увлекшись спорами с этим внезапно отошедшим от волнений головорезом, Николай мог утратить всякое чувство меры. И эффектная концовка беседы напрашивалась сама собой: Милорадович вполне мог поинтересоваться: почему это Николай так спешит поделить шкуру своего еще не убитого брата? Вот тут-то замок и должен был навеситься на уста великого князя, не рискнувшего ни заговорить с матерью этой же ночью, хотя никто уже не мешал, ни продолжить днем поиски ответов на свои недоуменные вопросы у других царедворцев. Письмо от Елизаветы Алексеевны, пришедшее рано утром, подтверждало, что Благословенный царь еще жив и ему лучше!
Иное дело, что наедине с Милорадовичем можно было продолжить уже начатые споры. Так Николай и оказался фактически и заложником, и сообщником хитроумного генерал-губернатора вплоть до самого полудня 27 ноября. Зато потом Николай, совсем не будучи дураком, мог задуматься о причинах такой странной осведомленности и уверенности своего оппонента, если, добавим пока без комментариев, не догадался об этом раньше!
Что же касается официальной царской историографии, то в нее (в частности - в книгу Корфа) никак не могли попасть рассказы о том, как Николай Павлович и Милорадович пытались решать судьбу российского престола еще 25 и 26 ноября 1825 года!
Теперь попробуем выяснить, на чем основывалась уверенность Милорадовича в том, что за порядок престолонаследия, провозглашенный им в беседах с великим князем Николаем Павловичем 25 и 26 ноября и положенный в основу решений, осуществленных на практике 27 ноября, он никогда не подвергнется осуждению и наказанию.
В эти дни и Милорадович, и великий князь Николай Павлович, хотя и были должностными лицами, но не самого высшего уровня. Генерал-губернатор, кстати, много выше, чем командир гвардейской дивизии и даже генерал-инспектор по инженерной части, а в силу дислокации дивизии на территории генерал-губернаторства Николай и вовсе был прямым подчиненным графа. Разговоры между ними тем более носили вполне частный характер. Сам же Николай не имел никакого прямого отношения к юридическому оформлению актов, против которых выступил Милорадович. Поэтому формально никаких преступлений против незадачливого престолонаследника Милорадович не совершал - и даже в условиях того, что произошло в дальнейшем, не должен был опасаться ответственности за это, хотя бы и с учетом всем известной мстительности своего оппонента.
Преступлением было другое: прямо продекларированное намерение к неподчинению царскому манифесту или какому-то другому категорическому распоряжению, предположительно, но с высочайшей вероятностью находящемуся в запечатанных конвертах. В своем послании от 3 декабря 1825 года (об этом подробнее ниже) великий князь Константин Павлович квалифицировал такое неподчинение, действительно осуществившееся 27 ноября, как прямую измену присяге, принесенной императору Александру I - и юридически был совершенно прав!
При скудности сохранившихся сведений нельзя безоговорочно утверждать, что эта же тема поднималась и в разговоре Николая с Лопухиным 22 ноября, и тем более утверждать, что позиция Лопухина тогда полностью совпадала с позицией Милорадовича. Но если это было так, тогда обвинения Константина Павловича, обращенные в упомянутом заявлении в адрес Лопухина как председателя Государственного Совета, попадают прямо в цель к нему и как к личности! При таком раскладе получается, что Лопухин рискнул на тяжелейшее преступление еще 22 ноября, когда состояние здоровья императора (согласно информации в столице) было и вовсе неопределенным!
Разумеется, Милорадович прекрасно понимал преступность своих действий - потому и попытался, даже полностью контролируя ситуацию в собственных руках и умело ведя дело к запланированному результату, принять меры, чтобы вовсе не распечатывать указанные конверты, а Лопухин 27 ноября старался не высовываться на передний план - из чего бы он при этом ни исходил!
Вот и Николай Павлович, слушая речи Милорадовича по существу преступного характера и не пытаясь им противостоять должным образом, а 27 ноября совершенно не попытавшись помешать осуществлению этого преступления, сделался соучастником уже и юридическим! Это был уже не морально-этический проступок, каковым были рассуждения о живом человеке как о мертвом!
Это усугубляет мотивы того, почему разглашение фактической канвы событий 25–27 ноября оставалось совершенно недопустимым и в царствование Николая I, и значительное время спустя.
Обзаведясь таким сообщником, Милорадович, повторим, мог не бояться юридической ответственности перед императором Николаем I - тем более, что озаботился наличием свидетеля в лице Воинова.
Ничем ему не мог угрожать и Константин I, если бы таковой все же состоялся - ведь Милорадович хотя и действовал противозаконно, но вроде бы прямо в интересах цесаревича.
Но вот почему Милорадович не опасался и Александра I, до которого, останься он жив, могли бы дойти крамольные взгляды и намерения Милорадовича? Ведь Николай, обнаружив теперь столь непримиримого противника собственным вожделениям на престол, наверняка должен был постараться восстановить справедливость, уличить зловредного генерал-губернатора перед своим выздоровевшим братом-императором, а одновременно обелить себя самого! Для этого существовала тысяча способов помимо того, чтобы предстать перед Александром I на очной ставке с Милорадовичем и Воиновым и краснеть от их встречных обвинений!
Совершенно очевидно, что такой опасностью Милорадович полностью пренебрег. Зафиксируем это наблюдение!
Разберемся теперь, какой именно информацией из Таганрога располагал Милорадович.
Коль скоро никто из читателей, знакомых с неоднократно опубликованными первоисточниками, процитированными выше, не взял на себя труд прочесть все слова, то нам придется их повторить: "Дибич дал распоряжение Потапову ежедневно отправлять отсюда курьеров; точно так же будут прибывать курьеры и оттуда" - это письмо, доставленное обычной почтой (ведь принес его в Зимний дворец самолично почт-директор - явно для ускорения), шло из Таганрога ровно десять суток. Упомянутое предыдущее, полученное накануне (от П.М.Волконского к Нессельроде), шло даже двенадцать суток - для его ускорения вовсе не предпринималось никаких мер. Это, очевидно, и было в те дни нормальной скоростью доставки писем по обычной почтовой линии.
Напомним, что очень спешивший в Таганрог Александр I добрался в сентябре из Петербурга примерно за одиннадцать с половиной суток. Результаты согласуются между собой и не вызывают никаких недоумений.
Сообщение о смерти царя, последовавшей в 11 часов утра 19 ноября, ровно через восемь суток принес в Зимний дворец сам Милорадович. Тут уже не могло быть существенной задержки, хотя и здесь напрашиваются определенные подозрения в рассчитанности действий; ниже мы это разберем. Заметное ускорение по сравнению с прошлыми письмами объясняется вполне понятной причиной: за доставку, согласно распоряжению Дибича, взялись фельдъегери - они, не щадя ни себя, ни других, двигались гораздо быстрее, чем обычная почта.
Таким образом, в Петербург сообщение о смерти императора шло примерно на двое суток быстрее, чем предшествующие письма обычной почтой, и пришло лишь на двое суток позднее, чем первое почтовое сообщение об опасности болезни, отосланное по обычной почте из Таганрога 15 ноября.
Задержка в доставке завершающего фельдъегерского сообщения в Петербург примерно на 40 часов по сравнению с Варшавой тоже вроде бы объяснима: Варшава несколько ближе к Таганрогу, чем Петербург; дороги в Польше лучше, чем в России, а погода зимой - мягче. Также почти все сходится и не вызывает недоумений; только вот разница в 40 часов, на наш взгляд, слегка великовата - здесь возникает подозрение о дополнительной искусственной задержке в пределах нескольких часов, цель которой обсуждается ниже.
Но ведь Дибич 15 ноября распорядился задействовать фельдъегерей для связи между Петербургом и Таганрогом немедленно и ежедневно - т. е. фактически со следующего дня. Невозможно заподозрить типичного пунктуального немецкого генштабиста в невыполнении собственных распоряжений!
Значит, должны были быть и другие срочные письма, предшествующие извещению о смерти (посланного, повторяем, 19 и полученного 27 ноября) - они и были. Напоминаем: 26 ноября под утро, "часов в 7, приехал фельдъегерь с известием о перемене к лучшему и с письмом от императрицы Елисаветы Алексеевны"!
Но, исходя из гипотезы, что Дибич своих слов на ветер не бросал, всего таких посланий должно быть минимум четыре: от 16, 17, 18 и 19 ноября - последнее с сообщением о кончине Александра I.
Косвенным доказательством того, что таковых посланий, предшествующих последнему, должно было быть не одно, а больше, является свидетельство Михаила Павловича.
Дибич одновременно слал вести и в Петербург, и в Варшаву, а Корф, со слов Михаила, приводит следующие подробности: "во второй половине ноября 1825-го /…/ [в] цесаревиче /…/ происходило что-то странное. /…/ Он даже часто не выходил к столу и на вопросы брата своего отвечал только отрывисто, что ему нездоровится. Вдруг Михаил Павлович стал замечать по дневным рапортам коменданта, что беспрестанно приезжают фельдъегери из Таганрога.
- Что это значит? - спросил он у своего брата.
- Ничего важного, - равнодушно отвечал цесаревич, - государь утвердил награды, которые я выпросил разным дворцовым чиновникам за последнее Его здесь пребывание.
И действительно, на другой день награжденные чиновники явились благодарить цесаревича; но сам он с тех пор казался еще скучнее, еще расстроеннее. /…/ 25 числа /…/ цесаревич, все погруженный в то же расстройство, опять не выходил к столу" - и далее сообщение о приходе вести о смерти императора.
Попробуем проследить судьбу четырех фельдъегерских посланий из Таганрога в Петербург, исходя из известных фактов и разумных предположений.