* * *
Петербург. Дворец А.Г. Разумовского. А.Г. и К.Г. Разумовские.
- Братец, Алексей Григорьевич, наконец-то Бог свидеться привел! Ручку дозвольте.
- Кирила, ты ли? Я уж счет ночам потерял, тебя дожидаючись. Неужто поспешить не мог, аль нарочный замешкался?
- Что вы, батюшка-братец, нарочный за три дни до Глухова доскакал, да и я часу не терял - тут же собрался.
- Может, и так. Знать, мне время без конца показалось. Боялся за тебя, слов нет, как боялся.
- Да вы, братец, расскажите, о чем беспокойство ваше - из письма не все выразуметь мы с Тепловым сумели.
- Ты не выразумел, Григорий Николаевич бы должен. Да что там, Кирила, благодетельница наша, государыня, едва в лучший мир не отошла.
- Захворала чем?
- Хворь ее обычная - в падучей упала, как из церкви в Царском Селе выходить стала. Биться начала - сильно так, дохтур прибежать не успел - затихла. Кабы рядом был, знал, как ей, голубушке нашей, помочь. Где там! Мне к ее императорскому величеству и ходу нет. Одно слово - бывший. На руки, на руки бы ее, голубушку, поднять. У нас на селе каждая баба знала - в падучей от земли оторвать надо, а как же!
- Батюшка-братец, кто ж не знает, как вы ее величеству преданы, да ведь не вам довелось помогать государыне?
- Не мне, Кирила, не мне. А Иван Иванович, что ж, в сторонке стоит, только руки заламывает. Много от того проку будет!
- Чему дивиться! Силой-то ему с вами не меряться.
- Да и любовью тоже. Нешто так любят!
- Батюшка-братец, это уж государынино дело, ее государская воля - нам ли с ней спорить.
- Твоя правда, Кирила. Преданности своей да любви, коли сама Елизавета Петровна расхотела, ей не доказать. Давненько сквозь меня глядеть стала: стена - не стена, а так…
- Это дело прошлое, батюшка-братец, а что же вас теперь-то в опасение ввело?
- Да ты что полагаешь, я о друге твоем сердечном Иване Ивановиче Шувалове зря вспомнил? То-то и оно, что его превосходительство, ученый наш великий об себе думать стал.
- Как о себе?
- И не он один. Царедворцы все заметались, решили, государыне конец пришел. Кто к наследнику кинулся. А кто и того хитрее - к великой княгине.
- К Екатерине Алексеевне?
- К ней, к ней! К кому же еще?
- Да зачем? На троне ей самодержавной императрицей не бывать: и супруг есть, и наследник.
- А вот поди ж ты, канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин тут же ей весточку послал. Мол, так и так, государыне конец приходит, так чтобы вы, ваше высочество, о престоле для себя побеспокоились.
- Не верю! Бестужев-Рюмин?
- Он, он, Кирила, не сомневайся.
- Бестужев-Рюмин, и что бы так просчитался? Куда ж его опаска хваленая подевалась? Теплов мне из письма вычитал, да я в толк не возьму, чего старая бестия заторопилась!
- Куда уж дальше, коли генерал-фельдмаршалу Апраксину самовольно предписал из Польши в Россию возвратиться.
- А Апраксин?
- Что, Апраксин? Воротился. Теперь государыня в великом гневе, да не о нем толк, Кирила, - о тебе.
- Обо мне? С какой стати?
- А с той, что твои амуры с великой княгиней всему двору известны.
- Ну уж, скажете, братец, амуры!
- Ничего, выходит, и не было? Не махались вы с великой княгиней? Записочек друг другу не писывали? Никитка мой конвертиков раздушенных с половины великой княгини сюда не приносил?
- И что тут такого? Великая княгиня наверняка их жгла - кто ж такую корреспонденцию хранить станет?
- Видишь! Видишь! Сам признался про "такую корреспонденцию"! А коли до государыни дойдет, что делать будешь? Ты ей, благодетельнице нашей, всем, что есть, по гроб жизни обязан, а сам другого обжекту не нашел, кроме великой княгини. Знаешь ведь, никогда ее государыня не любила, а после записки канцлера и вовсе в подозрении иметь будет. Оно и выйдет, что граф Разумовский-младший против государыни в пользу невестки ее ненавистной интригует, на престоле великую княгиню видеть хочет.
- Да полноте, братец-батюшка, оттого голова кругом пойдет, что вы себе вообразить можете.
- Коли я могу, то императрица наша Елизавета Петровна и вовсе подумает. Она, друг мой, никогда никому лишней веры не давала.
- Государыня?
- А ты что думал, только и делала, что веселилась да на балах до упаду танцевала? Веселилась, верно. Танцевала ночи напролет, тоже верно. Иной раз занавесы в зале отдернут, на дворе утро, солнышко давно встало, у танцоров сил никаких нет, с лица спали, еле на ногах держатся, а она, матушка наша, только посмеивается. Личико, что маков цвет. Туфельки истоптанные сменит, и опять в пляс пускайся.
- Я о том и говорю, братец.
- О том, да не о том. Пришло время наследника сватать, супругу ему выбирать. Бецкой принцессу Ангель-Цербскую в Петербург привез. Уж и дело сладилось, и препон вроде бы для свадьбы никаких. А государыня Воронцову наказывает за перепиской принцессиной крепко-накрепко следить: нет ли с ее стороны умыслу какого в пользу иной державы. Бывалоча, скажу ее императорскому величеству, мол, кому же еще и верить, а она, матушка наша, как вскинется. Ты, мол, друг нелицемерной, в дипломатии несилен, так и времени на рассуждения твои тратить не стану. Вот ведь как!
- Вижу, братец-батюшка, тяжко вам болезнь государынина далась, а только смысла опасений ваших не вижу.
- Плохо, Кирила, коли разучился сам до всего доходить. Пораскинь умом-то: нельзя тебе более и близко к великой княгине подходить. И ход к ней забудь! Неровен час, государыне что померещится. Тут и до ссылки рукой подать. Да и не хочу я, чтоб от Разумовских некое огорчение ее постигло. Не хочу!
- Братец-батюшка…
- Что? По глазам вижу, спорить собрался. И думать не моги. Пока я тебе за отца, моей воле не перечь. Знаю я, откуда ветер дует. Это все Теплов, нечистая его душа, вам с великой княгиней потакал. Он, нечестивец, и сводил вас. Мне ли не знать! А теперь что еще крутит? Ну, учил он тебя попервоначалу, ну, по заграницам тебя возил, образованием твоим занимался, так когда это было. Что для юнца девятнадцатилетнего в самый раз, то гетману Всея Малороссии не пристало. Гони ты его, Кирила, гони, покуда до беды тебя не довел!
- Братец-батюшка, вы мне и до слова дойти не дозволяете.
- До слова! Опять свое гнуть станешь!
- Известно, свое. Только вы, братец-батюшка, и то в расчет возьмите, что век государыни нам неизвестен: долог ли, короток окажется.
- Дело Божье, известно.
- А коли Божье, не грех и о себе позаботиться.
- Как, позаботиться?
- Да просто. Хоть семейство наше ныне в известном отстранении от дворца пребывает, однако же великий князь зло помнить умеет. Неровен час, на престол вступит…
- Никогда великий князь от меня никакого неглижирования не видел. Напротив, я всегда с великим почтением…
- Это вы так, братец-батюшка, полагаете. Оно так и было, да ведь у его высочества на все свои причуды. Почем знать, как ему прошлое припомнится. Тетушки своей державной…
- И благодетельницы!
- И благодетельницы великий князь и не почитает и не любит. Разве что от крайней нужды перед ней предстает.
- Горько на то смотреть.
- Вот видите, братец-батюшка! Так ему ли былых верных друзей державной тетушки любить. Тут было - не было обид, все ими обернется.
- Твоя правда: добра не жди, хоть, кажется, скорее ему бы против Ивана Ивановича Шувалова недовольство иметь.
- Огорчать вас, братец-батюшка, не хочу, только и утешать тоже не время.
- Что ж тебе на ум пришло?
- А то, что не браните вы меня за великую княгиню. До крайности с ней не дойду, Бог свидетель, а так - для блезиру пусть уж все по-прежнему остается.
- Ой, не сносить тебе головы, Кирила Григорьевич! Ой, не сносить!
- А может, и сносить. Случись что с императрицей, Петру Федоровичу недолго царствовать.
- Да ты что! Что говоришь, бесстрашной!
- Не любит его армия. Офицерам нашим прусские порядки ни к чему.
- И что же?
- Да всякие разговоры в полках идут. Екатерина Алексеевна для каждого доброе слово найдет, каждого офицера по имени-отчеству помнит…
- Так ведь великий князь Петр Федорович наследник законный - родной внук блаженной памяти государя императора Петра Великого! А великая княгиня?
- Полно, полно, братец-батюшка! У великой княгини сынок есть - регентшей до его совершеннолетия стать может. Что ж ее сынок, незаконный?
- Да ведь это как шляхетство рассудит.
- О чем ты говоришь, братец-батюшка! Какое шляхетство? Причем тут оно? Когда ныне счастливо царствующая государыня правительницу Анну Леопольдовну с законным императором Иоанном Антоновичем арестовывать ехала, много ли с ней шляхетства было? Два Воронцовых да музыкант полковой пьяный - не так ли?
- О, Господи! И вспоминать не хочу: так к сердцу и подкатывает, страх какой.
- Страх не страх, а шляхетства не было. К чему же ему и теперь быть?
- Знаешь что-нибудь, наверное, Кирила?
- Ничего не знаю, а умом раскинуть, так оно получается. У Екатерины Алексеевны рука верная. Слезы да страха от нее еще никто не дождался.
- Хватит, хватит, Кирила Григорьевич, и так тошно. В Глухове-то у тебя как? Все строишься?
- Увидишь, Алексей Григорьевич, удивишься. Росписи больно в покоях хороши получились. Художник местный преотличный нашелся. Сын Григория Левицкого. Сюда его с собой захватил - подучиться модному манеру.
* * *
Петербург. Васильевский остров. Дом А.П. Антропова. Антропов и Левицкий.
- Рад, душевно рад, Дмитрий Григорьевич, что в Петербург собрался. При твоем таланте что в Маячке, что в Киеве сидеть тебе ни к чему. Как до столицы-то добирался?
- Преотлично, Алексей Петрович. Господин Теплов место мне в обозе его превосходительства графа Кирилы Григорьевича Разумовского устроил. Как на крыльях летели. На всех станциях подстава - граф из кареты не выходил, торопился очень.
- Вот и слава Богу - трат меньше. Ты тут, батюшка, за денежками-то следи: в Петербурге они, как вода, текут. У меня лучше спроси, как да что. Устроиться-то где решил? Не у графа ли?
- Нет, Алексей Петрович, мог бы, да не хочу - в крепостные попадешь. Благодарность-то кабалой на всю жизнь обернется.
- Умница, батюшка, хвалю. Художнику свобода нужна. Много-то и ее и так художнику не дано - там заказчика сыщи, там его ублажи, там деньги с него получи. Иной раз на работу часу не хватает, а все лучше, чем в ярме.
- Мне и батюшка так говорил: не пошел он справщиком в типографию, что в Киево-Печерской лавре. Заказы берет, а чтобы в штат - ни-ни.
- Достойнейший человек Григорий Кириллыч, и дело свое в совершенстве знает. Как здоровьечко-то его?
- Да вот на глаза жаловаться стал - болят. Слеза замучила. Надолго, боится, его не хватит. Оттого и меня отослал, чтоб гравированием заниматься всерьез не стал.
- Что тут скажешь? Родителю нельзя о детях своих не печься. Только и вы, помнится, не слишком к гравированию прилежали?
- Ваша правда. Я цвет люблю.
- И как же теперь жизнь свою устраивать собираетесь? Не в Академию ли художеств поступать собрались? Мода теперь такая. Ежели граф Разумовский перед другом своим президентом Шуваловым похлопочет, то и сложности никакой не будет. Обождать малость придется, да ведь сенатский приказ об учреждении сего новомодного заведения уже есть.
- А вы сами что присоветуете, Алексей Петрович?
- Что же мне советовать - это как у кого сердце лежит. Сами приглядитесь. Человек вы молодой, к книгам душой прилежите, вот и разберитесь, что вам надобно.
- Вижу, Алексей Петрович, сомнение имеете?
- Как, батюшка, не иметь. Дело новое, невиданное.
- Так ведь сами рассказывали, при Академии наук гридоровальный департамент есть, граверов там образовывают. Поди, и здесь так же будет.
- Не так же, батюшка мой, не так же. В гридоровании - не в обиду батюшке вашему будь сказано - что важно? Как в чистописании - чтоб рука твердая была да навычная. Прием чтоб уверенный. Сто раз один и тот же рисунок повторить и чтоб за каждым разом штрих в штрих получалось. Отделка там требуется. Отделка да прием, так-то-с! А у живописца и рисунок другой - под цвет. Все от цвета идет, хотя без приема и здесь не обойтись. И позитуру человеческую выделять надобно, и с материей каждой изловчиться, и краски согласовать, как оно в хоре с голосами бывает. Как тут классом-то целым учить? А они, слыхал, в Академии классами все полагают. Впрочем, пока далее разговоров дело еще не идет.
- А дело любопытное.
- Известно, любопытное. Вот только как на деле получится. Мастер-то он своему ученику все хитрости покажет - и как холст на подрамник натянуть, грунт наложить, рисунок да подмалевок делать. Там уж дальше летай как вздумается, а на крыло он тебя поставит. Ведь вот что дорого! Да что это я? Может, хотите сами почитать прожект-то шуваловский?
- И есть такой?
- Как не быть! Среди художников в списках ходит.
- Чувствительно был бы благодарен, Алексей Петрович.
- Не за что. Вот, держи: "…необходимо должно установить Академию художеств, которой когда приведутся в состояние, не только будут славою здешней империи, но и великою пользою казенным и партикулярным работам, за которыя иностранныя посредственного знания, получая великия деньги, обогатясь, возвращаются, не оставя по сие время ни одного Русского ни в каком художестве, который бы умел что делать. Причина тому, что многие молодые люди, имея великую склонность, а более природное дарование, но не имея знания в иностранных языках, почему бы толкования своего мастера разумели, а еще меньше оснований наук, необходимых к художеству, если правительствующий Сенат так же, как и о учреждении Университета, оное представление принять изволит и сие опробовать, то можно некоторое число взять способных из Университета учеников, которые и уже определены учиться языкам и наукам, принадлежащим к художествам, то ими можно скоро доброе начало и успех видеть… Для чего он действительный камергер и кавалер и оного Университета куратор, надеясь на милостивое уважение сей просьбы правительствующего Сената с одним живописцем Клеро и резчиком Жилетом (оба Французской академии члены) контракт заключит. На содержание учителей и учеников, так и для нанятого дома потребно на первые годы 6000 руб., и если сие правительствующий Сенат опробовать изволит, то еще в конце нынешнего года начало свое взять может".
- Прочитал? Теперь и думай.
- Чего ж тут думать. У моря погоды не ждут: когда-то все это образуется. Нет, Алексей Петрович, и ждать мне не с руки, да и в университете я не учусь.
- У его сиятельства графа поддержки попроси. Поди, не откажет. Да и Теплов Григорий Николаевич тоже.
- Нет у меня на такую высокую протекцию прав. Да и графу я скорее как мастер нужен - не школяр. Двадцать третий год - не школярский век. А что это за живописец такой - господин Клеро?
- Не слыхал, Дмитрий Григорьевич. На что он тебе?
- Да так. Я лучше к вам в помощники пойду, Алексей Петрович. Примете ли?
* * *
Петербург. Дворец И.И. Шувалова. Шувалов и К.Г. Разумовский.
- Вижу, Иван Иванович, картин в вашем великолепном собрании вновь прибавилось. Уж и так куда, казалось, лучше, ан шуваловская коллекция все новыми перлами пополняется.
- Приходится, Кирила Григорьевич. Вскоре уж вы сими перлами в доме на Итальянской не залюбуетесь.
- Почему же? Новое строительство затеяли?
- Куда мне до вашего Глухова, граф! Да и не охотник я строиться. Иначе решил - коллекцию в новообразуемую императорскую Академию трех знатнейших художеств отдать.
- Всю шуваловскую коллекцию? Поверить трудно!
- Не только живописные полотна, но и рисунки, что мы с вами рассматривали, все до единого. Что им здесь в сундуках пылиться, пусть доброму делу послужат. Без музеума и коллекции академии не завести.
- И тем самым столица первый музеум получит? Не для одних же учеников сокровища сии доступны будут!
- О том еще думать недосуг было. Но так полагаю, по итальянскому образцу, что во всех залах академических должны отличные образцы всех искусств выставлены быть - для развития вкуса. Как ни говорите, мой друг, только нам не одних художников - публику, и ту образовывать надо.
- Верно, государыня новый прожект ваш со всяческою охотою апробировала.
- А вы, друг мой, о событиях наших неужто в Малороссии своей не слыхали?
- С сердечным сокрушением узнал о несчастном случае, с государыней приключившемся. Но, слава тебе Господи, по возвращении своем в столицу застал ее императорское величество в полном здравии.
- Знаю-знаю, Кирила Григорьевич, как искренне вы государыне прилежите, а то у нас тут разброд пошел.
- Не преувеличиваете ли, Иван Иванович? В суматохе интенции человеческие не всегда правильно угадать можно.
- Полноте, Кирила Григорьевич! Не хуже меня наших придворных знаете. Права государыня, что никому веры не дает, разве что Воронцовым. А вот канцлер… Да, впрочем, что я о грустном. Поживете, сами разберетесь. Тому только радуюсь, что одним верным человеком около государыни больше стало, не правда ли?
- Неужто во мне засомневались, Иван Иванович?
- Нет-нет! Просто само сказалось. А вот новость вам прелюбопытную расскажу. Баталии-то вокруг ее императорского величества по поводу живописи не утихают. Вообразите себе, вице-канцлер, не иначе по совету Анны Карловны, удумал портретиста от французского двора выписать.
- Михайла Ларионович? Воронцов? Живописца?
- Вот в том-то и забава. Чтобы государыню от мыслей тяжелых отвлечь.
- И кого же господин вице-канцлер выбрал? Вкусом его интересуюсь. За сколько лет в первый раз к музам обратился!
- Сколько мне известно стало, без ведома канцлера с маркизом де Мариньи снесся, а тот ему порекомендовал.
- Да не томите же, Иван Иванович!
- Королевского советника Луи Токкэ.
- Об этом осведомлен. Отличный живописец.
- Спору нет, только и канцлер в долгу не остался. Немедля из Саксонии графа Ротари пригласил. Как там с Токкэ будет, кто знает. Вот уже два портрета ее императорского величества набросал, а государыне показать нечего: не потрафил. Я ему совет дал еще поработать.
- Портреты графа Ротари я видел во множестве. Он едва ли не всю Европу объездил. Веронец, помнится.
- Как вы все запоминаете, Кирила Григорьевич! Преотличнейшая у вас память.
- Мудреного мало. Сколько титулованных особ живописью на хлеб себе зарабатывают? Да и манера у графа Ротария особливая. Будто и возраста у его моделей нет: все молоды, все собой хороши. Так, значит, Алексей Петрович Бестужев-Рюмин о нем хлопотал? Полагаю, опять наш канцлер будет в выигрыше.
- То-то и оно, что хлопотал явно его братец, граф Михайла Петрович. Мне вице-канцлер и письмо его оставил: в случае надобности государыне показать. Полюбопытствуйте.