– Друг мой, если бы я вздумал изменять решения патриарха, он бы тотчас отдал мне свой посох со словами: управляй моими монахами и священниками вместо меня.
С течением времени Никон стремился связать таким образом полученные личные привилегии с общим принципом: он стал утверждать, что подписал Уложение лишь насильно; он приказал перепечатать в 1653 году Номоканон с тенденциозными прибавками в этом смысле, введя туда знаменитое Donatio, происходившее от времен императора Константина. Быть может, он не знал, что это апокриф, но он думал, по примеру римских пап, найти в нем опору своим притязаниям. Ему даже приписывают намерение присвоить себе титул папы, которым будто бы владели некогда восточные патриархи.
Между тем Никон всегда был обязан главным образом своим авторитетом чрезвычайному влиянию, которым он пользовался, на государя, и кроме того своей твердости и настойчивости, которые, даже по крайне благоприятному для него свидетельству Павла Алепского, обращали его в настоящего тирана. За мельчайшую провинность архимандритов и протопопов заключали в оковы и заставляли работать день и ночь в просвирне патриаршего дворца, или осуждали их на голодную смерть в подземных тюрьмах. Проезжая по деревням, стрельцы патриарха чинили в них строгие полицейские расправы и применяли жестокие репрессии.
За время своего пребывания в московском государстве греческий монах констатировал в нем фактическое разделение верховной власти между тремя главами: царем, патриархом и келарем Сергия-Троицы, настолько могущественным и блестящим, что при его разъездах свита его была еще более многочисленна, чем свита его соперников по власти. Тем не менее он был вскоре смещен Никоном и осужден на должность мельника в монастыре, где и окончил свои дни! Но этот очевидец мог, конечно, увлекаться своим восточным воображением и легковерием: он был, например, убежден, что большой крест на Благовещенском соборе вылит из массивного золота и стоит 100 миллионов.
Могущество патриарха опиралось также на его громадное богатство. Никон был большой кулак. К тем большим поместьям, которые составляли наследие его предшественников, вопреки Уложению, он не переставал прибавлять новые, так что число его крестьян с 10 000 дошло до 25 000. Почти от каждой земли, возвращаемой казне, патриарх урывал для себя какую-либо частицу.
В 1656 г. Никон произвольно уничтожил коломенскую епархию, присоединив ее к своей вместе со всеми получаемыми от нее доходами. В то же время он поднял инвеституру, платимую ежегодно патриарху за назначения на церковные должности, заставляя простых попов лично являться для этой цели в Москву, где их задерживали от трех до шести месяцев и заставляли, несмотря на большие холода, останавливаться во дворе дворца патриарха. От одних церквей в столице он получал ежегодно до 14 000 рублей и присвоил себе даже часть доходов Сергия-Троицы, так что его собственные доходы доходили, если верить Павлу Алепскому, до двадцати тысяч рублей в год.
В 1655 году Никон велел себе выстроить новый дворец, стоивши 50 000 рублей, хотя все материалы для него были доставлены царем, а рабочие руки составили крепостные патриарших поместий. В его доме царила пышность, жили на широкую ногу и много пили. Павел Алепский упоминает, что перед едой патриарх и его гости выпивали по три рюмки водки и после каждого блюда предлагались различные напитки. А блюд в эту эпоху подавалось часто с десяток. В будний день стол одного из преемников Никона имел их 29, не считая закусок.
Никон любил роскошь и пышность во всем. Некоторыми чертами он предвосхищает выходки в этом роде наиболее великолепного из любимцев Екатерины Великой: принимая Алексея в каком-нибудь монастыре, он с большими затратами собирал туда всех монахов из всех соседних монастырей. Патриарх, как петиметр, занимался своим туалетом, снабдив свои патриаршие украшения таким количеством жемчуга и драгоценных камней, что, несмотря на свои широкие плечи, не мог вынести их тяжести и должен был сменить одежду во время самой службы. Ряса и риза, которыми он был украшен, отливали всеми цветами радуги. Ему приписывали даже привычку смотреться в зеркало во время службы. Но в чем его только не обвиняли!
Никон, действительно, создал себе много врагов, которым было нетрудно его оклеветать и обвинить. Патриарх был во многом виноват, но трудно восстановить истину во всех этих обвинениях. Для раскольников, откуда совершенно понятно вышли его самые сильные и самые активные противники, главным его преступлением было ношение им в подражание римским первосвященникам изображения Христа или Святой Девы на своих туфлях. Но расходная книга патриарха показывает также ежедневную раздачу щедрой милостыни, и Павел Алепский, может быть, был не очень далек от истины, когда уверял, что, несмотря на свою суровость, Никон был так же дорог большинству русских, как папа католикам.
И действительно его популярность ярко выразилась в момент его падения, и Стенька Разин попытался еще впоследствии воспользоваться ею. Для того чтоб ее приобрести и сохранить за собою, Никон мог прибегать к средствам довольно сомнительного достоинства: Павел Алепский говорит, что к его пышному столу приглашался один из юродивых, к которым относились в Москве с благоговением; патриарх давал ему пить и проглатывал капли, оставшиеся в его чаше. Результаты такого поведения однако сказывались, способствуя во всей мере закреплению главенства патриарха.
Ограниченная во всяком случае пределами церкви, власть патриарха должна была рано или поздно испытать ряд многочисленных столкновений с авторитетом такого государя, как Алексей, который стремился осуществить его и в этой области. Запутанность взаимных отношений провоцировала их. Уже давно патриарх взял себе привычку отдавать приказания, издавать, даже для своих частных дел указы агентам светской власти. Так как Филарет совсем недавно подал пример подобной узурпации власти, Алексея вначале это совсем не трогало. Случилось даже, что, согласно прецеденту, созданному в совершенно других условиях, преемник Филарета унаследовал и титул Великого Государя, разделенный отцом первого Романова со своим сыном. Никон заявлял позже, что эта милость дана была ему во внимание к его заслугам, оказанным во время первой польской войны. В документах, которые имеются у нас на руках, ничего об этом не упоминается; но начиная с 1655 года этот титул неизменно появляется в переписке Алексея со своею семьею, государь никогда не упускает случая сделать комплимент по адресу великого государя, московского патриарха.
В мае 1654 года царь отсутствовал, был долго задержан на польской границе. Стало необходимо учредить регентство, и без всяких особых распоряжений на этот счет, просто благодаря установившимся отношениям между государем и его "особым другом", оно досталось Никону. Он стал, следовательно, управлять церковью и государством, как это делал Филарет; как и тот, он заменял собою отсутствующего царя при ратификации решений бояр; как и тот, он от имени царя, царевича или царицы, но иногда также и от своего собственного имени, составлял решения, издавал циркуляры, предпринимал по личной инициативе важные меры, как, например, упорядочения интендантской части или борьбы с чумою.
В следующем году, отправляясь в новый поход, Алексей утвердил сам такое положение вещей. Расставаясь с антиохийским патриархом, который жил тогда в Москве, он ему сказал, указывая на Никона: "Вот, мой заместитель, я вас доверяю ему". Во время обедни по поводу дарования Богом победы московскому оружию, патриарх начал говорить и, указывая на победу Моисея над Фараоном и Константина над Максентием, почти час держал царя перед собою на ногах, со сложенными руками. Этот факт ошеломляюще подействовал на Павла Алепского: один как будто был рабом, а другой его господином.
И когда Алексей уехал, Никон не преминул напустить на себя вид всемогущего государя, играя в царя до мельчайших подробностей этикета и обнаруживая большую требовательность, чем это было при том, которого он заменял, – принимал высшие чины, не предлагая им даже сесть, поворачивая к ним спину и делая вид, что не замечает их даже.
В сущности, почести вскружили ему голову. Он отказался называть братьями даже иностранных епископов и митрополитов, совершенно вопреки обычаю, и, пригласив на обед антиохийского патриарха, ел один, за отдельным столом. Алексей, даже в своем присутствии поощрял эти тщеславные выходки, постоянно показывая вид, что уступает честь верховному патриарху, обедая с ним и даже у него, он требовал, чтобы за здоровье патриарха пили в первую очередь. Помимо власти, в которой держала его мощная фигура Никона или помимо энтузиазма и аффекта, которые долго внушал ему этот красноречивый священнослужитель, молодой царь вероятно руководился и другими соображениями, поступая так. В начале царствования, подвергшегося таким сильным потрясениям, состоя главою еще шаткой династии, государь без всякого сомнения был рад соединиться этою ценою с властным и уважаемым союзником, укреплявшим его собственный авторитет. Предоставленный самому себе, он, может быть, и продолжал бы еще несколько лет подобное разделение власти. Но приближенные к царю бояре относились к этому менее благосклонно.
Политика, которую они преследовали, клонилась к диаметрально противоположному, а именно все к более и более полному подчинению церкви государству. Главный редактор Уложения, князь Одоевский, хвалился, что совершил крупный шаг по пути осуществления этой программы установлением "монастырского приказа", а этот финский крестьянин испортил все дело!
Но то было еще не все. Всемогущий патриарх употребил всю свою власть для распространения идей, совершенно противоположных чувствам и наклонностям другой группы придворных, влиянию которых все больше подчинялся Алексей. Никон совсем не был врагом науки и прогресса, но он понимал их по-своему, как ожесточенный православный и непримиримый националист. Москвитяне же школы Морозова имели веру, менее затемненную, и менее узкие интеллектуальные предрассудки. Они были убежденными западниками. Никон обнаруживал недоброжелательство по отношению к иностранцам: он наблюдал затем, чтобы, если не в предместьях, то по крайней мере в центре столицы не было их учреждений, и увеличил касавшиеся их ограничения. Однажды он, говорят, даже принудил их носить их национальные костюмы, к великому горю щеголих немецкой слободы, вынужденных нарядиться в потертое и старомодное платье до прибытия заказов, сделанных на скорую руку в Париже и Лондоне. В другой раз он приказал отобрать у появившихся тогда любителей западного искусства картины и скульптуру более или менее далекие от византийского стиля, приказав их за это уничтожить. Или же, он вздумал запретить боярам часто ходить в баню, видя в этом подражание турецким обычаям.
Исходя от противников патриарха, эти обвинения подозрительны, но между тем приходится принять как нечто правдоподобное, если не верное, соединенное влияние двух партий, вооружившихся против патриарха, и это влияние привело к изменению настроения государя, который стал удаляться в 1657 году от своего alter ego. Вскоре оба "государя" ополчились друг против друга.
II. Разрыв
В октябре 1657 года Алексей был еще в гостях у Никона в Воскресенском монастыре. На Истре, в 47 верстах от столицы, в этой чудной местности, патриарх выстроил себе монастырь по модели Иерусалимского храма на гробе Господнем. Царь показал вид, что очень приятно поражен, а основатель его тотчас задумал дать ему несколько смелое название "Нового Иерусалима". Позже Никон подвергался за это сильным упрекам. В следующем месяце, ожидая посещения государя в другом, основанном им монастыре, Никон испытал первую неприятность: царь не сдержал своего слова. В марте и апреле 1658 года царь прибавил еще несколько земель к владениям патриарха, но встречи друзей становились все реже и реже. Очевидно, государь их избегал. По-видимому, у него еще не было мысли о разрыве, и откровенное объяснение могло бы, быть может, предотвратить еще на некоторое время катастрофу, но темперамент обоих этих людей заставлял их избегать его, – одному мешала робость, другому гордость, и враги Никона ликовали.
Павел Алепский упоминает о размолвке, происшедшей между царем и патриархом весною 1657 года, по случаю одной церемонии, которую Никон устроил против указаний его антиохийского коллеги, только что покинувшего Москву. Алексей вспылил и, по словам греческого хрониста, угостил своего, "особого друга", руганью: "мужик… животное!"
Никон указал на свое звание духовного отца, но царь возразил ему:
"Я тебя не признаю за такового! Таковым я считаю антиохийского патриарха, и я его прикажу вернуть немедленно".
Если эта сцена и не выдумана во всех подробностях, то во всяком случае воспроизведена с большими преувеличениями. Макарий был действительно призван в Москву, но, как утверждает и сам Павел Алепский, совсем по другим причинам, и в это время положение Никона еще далеко не пошатнулось. Полемисты раскола упоминают с другой стороны одну смелую выходку Никона, когда, ввиду нежелания помиловать одного убийцу, Алексей был отлучен от церкви своим исповедником, вмешавшимся вместе с патриархом в пользу виновного.
Разные трения и споры в таком роде могли возникнуть между вчерашними друзьями, которым суждено было сделаться завтра врагами, но ничто еще пока не оказало решительного влияния на готовившийся кризис. Я уже указывал на вероятные причины ссоры. Боярам не нравилось, что ими управлял священнослужитель, клир жаловался, будто бы он нашел в нем слишком требовательного господина, наконец царь, достигнув более зрелого возраста, чувствуя себя прочнее на троне, благодаря успехам против Польши, испытывал естественное желание самому расправить свои крылья, таким образом получилось, что один из "Государей" оказался теперь лишним в Московском государстве.
Никон не хотел понять этого; опьяненный своим всемогуществом, он дошел до того, что придал своей власти теоретическую концепцию, которую он вскоре должен был поддерживать с большею энергией, но которая отнюдь не соответствовала действительности. Он был убежден, что в "третьем Риме" патриарх играет роль папы, который может принять против другого Генриха IV позицию второго Григория VII. И он должен был скоро убедиться в своей ошибке.
6 июля 1658 года, когда был дань большой пир в честь грузинского царевича, царь не пригласил на него второго "великого государя". То был уже явный знак возраставшей немилости. Один из интендантов патриарха, князь Дмитрий Мещерский, толкавшийся в толпе, стоявшей у входа во дворец, был избит чиновником двора, Богданом Хитрово. В ответ на жалобу Никона, Алексей обещал произвести дознание по этому делу и объясниться по этому поводу лично с патриархом, но свидание так и не состоялось. В этом месяце религиозные церемонии требовали присутствия царя в Успенском Соборе, где служил Никон, но государь сообщил, что он туда не явится. Когда Никон выразил по этому поводу свое удивление, то было поручено князю Георгию Ромодановскому указать ему, что государь считает оскорбительным для себя титул "великого государя", который тот "узурпировал".
Но три года тому назад эта узурпация, если она и имела место, была, как мы видели, санкционирована самим Алексеем manu propria. Но обычно в таких случаях память бывает короткой.
В этот день, 10 июля Никон служил по обыкновению, но после причащения приказал запереть двери церкви, объявляя, что хочет говорить. Он говорил в довольно странных выражениях, спутанных и противоречивых, горячо протестуя против несправедливых и клеветнических обвинений, предметом которых он явился, но признавая себя, тем не менее, виновным в нерадении при исполнении своих обязанностей и кончил речь, уверяя, что не может продолжать возложенные на него функции.
"Я вам принес, – говорил он, – драгоценное знание, опиравшееся на авторитет всех отцов церкви, а вы с вашими окаменелыми сердцами хотели побить меня камнями. Так не лучше ли будет, если я перестану быть вашим пастырем?"
И он сделал вид, будто бы снимает знаки своего сана. По свидетельству некоторых очевидцев, он даже объявил, будто бы готов подвергнуться анафеме, если возьмет назад свое решение. Но этот пункт остается сомнительным, и дознание, предпринятое потом по поводу этого инцидента, не устанавливает даже наверняка, что Никон изъявил действительно о своем намерении оставить патриархат. Присутствующие во всяком случае таким образом истолковали его слова и, в то время как он снимал с себя пышные украшения, крики и рыдания наполняли церковь.
Притворяясь, что не обращает на это внимания, Никон велел принести мешок, в котором он приготовил простое монашеское платье, но в дело вмешались митрополит сербский и крутицкий и велели унести все это, а Никон вернулся в ризницу, надел простую епископскую рясу, заменил свою белую митру черным клобуком и написал по адресу царя письмо, в котором была такая фраза: "я ухожу, повинуясь слову Писания; дайте место гневу". После этого поставив демонстративно посох Митрополита Петра, первого главы московской церкви, он сделал вид, будто бы оставляет храм. Но толпа его удержала.
Он верно рассчитал. Вся эта сцена была необходима для того, чтобы заставить Алексея раскаяться. Когда последнему сообщат о происшедшем, он поспешит сам явиться, и с помощью взволнованной толпы Никону уже будет нетрудно добиться от царя лучших чувств. При первом известии об инциденте царь действительно был сильно взволнован, но его приближенные были настороже, и Никон увидел вместо того, кого ожидал, князя Алексея Трубецкого, одного из своих самых лютых врагов. Тот однако весьма почтительно просил у него объяснения по поводу произведенной им демонстрации, и о решении, которое она возвещала.
Никон сослался на письмо, отправленное им только что царю, с которым он желал объясниться непосредственно, прибавив при этом, что просит для себя лишь кельи, в которой он мог бы окончить свои дни. Когда Трубецкой ушел с этим ответом, бывший патриарх не мог уже сдержать своего крайнего возбуждения. Спускаясь по ступеням патриаршего трона, где он просидел некоторое время, и, направившись к дверям собора, где толпа продолжала еще загораживать ему проход, он все еще ожидал появления государя. Увы! Трубецкой вернулся один, стал спорить, вернулся снова, чтоб получить приказания от государя, и объявил окончательно от имени царя, что Никон, желая закончить свои дни в какой-либо келье, свободен выбрать себе ту, какая ему больше нравится, в одном из основанных им монастырей.
Такая развязка, вероятно, менее всего соответствовала планам смелого священнослужителя. Никон не спешил еще принять решение. Медленно он прошел пешком Красную площадь и соседние улицы, высматривая, не создастся ли какое-нибудь движение народное, которое энергичнее высказалось бы в его пользу. До следующего дня он прожил еще в своей столичной резиденции в Воскресенском монастыре, и, только истощив все средства и испытав повсюду разочарование, бывший патриарх печально направился обратно в Новый Иерусалим.
Через три дня к нему явился туда Трубецкой, но не с тем, чтобы предложить бывшему патриарху взять обратно свое решение, а с упреком, что он принял его, не известив предварительно государя, просившего у него тем не менее благословения для себя, царицы, своих детей и крутицкого митрополита, назначенного временно управлять оставленным престолом.