Из верующих во Христа состоит Церковь, к которой вы себя считаете принадлежащей, и – для верующих, для членов своих Церковь эта благословляет именем Божиим все значительнейшие моменты человеческой жизни: рождений, браков, смертей, горестей и радостей людских, но никогда не делает она этого и не может делать для неверующих, для язычников, для хулящих имя Божие, для отрекшихся от нее и не желающих получить от нее ни молитв, ни благословений, и вообще для всех тех, которые не суть члены ее. И потому с точки зрения этой Церкви распоряжение Синода постижимо, понятно и ясно, как Божий день. И закон любви и всепрощения этим ничуть не нарушается. Любовь Божия бесконечна, но и Она прощает не всех и не за все. Хула на Духа Святого не прощается ни в сей, ни в будущей жизни (Матф. XII, 32). Господь всегда ищет человека своею любовью, но человек иногда не хочет идти навстречу этой любви и бежит от Лица Божия, а потому и погибает. Христос молился на кресте за врагов Своих, но и Он в Своей первосвященнической молитве изрек горькое для любви Его слово, что погиб сын погибельный (Иоанн, XVII, 12). О вашем муже, пока жив он, нельзя еще сказать, что он погиб, но совершенная правда сказана о нем, что он от Церкви отпал и не состоит ее членом, пока не покается и не воссоединится с нею.
В своем послании, говоря об этом, Синод засвидетельствовал лишь существующий факт, и потому негодовать на него могут только те, которые не разумеют, что творят. Вы получаете выражения сочувствия от всего мира. Не удивляюсь сему, но думаю, что утешаться вам тут нечем. Есть слава человеческая и есть слава Божия. "Слава человеческая, как цвет на траве: засохла, трава, и цвет ее опал, но слово Господне пребывает вовек" (I Петра 1, 24, 25).
Когда в прошлом году газеты разнесли весть о болезни графа, то для священнослужителей во всей силе встал вопрос: следует ли его, отпавшего от веры и Церкви, удостаивать христианского погребения и молитв? Последовали обращения к Синоду, и он в руководство священнослужителям секретно дал и мог дать только один ответ: не следует, если умрет, не восстановив своего общения с Церковию. Никому тут никакой угрозы нет, и иного ответа быть не могло. И я не думаю, чтобы нашелся какой-нибудь, даже непорядочный, священник, который бы решился совершить над графом христианское погребение, а если бы и совершил, то такое погребение над неверующим было бы преступной профанацией священного обряда. Да и зачем творить насилие над мужем вашим? Ведь без сомнения, он сам не желает совершения над ним христианского погребения? Раз вы – живой человек – хотите считать себя членом Церкви, и она действительно есть союз живых разумных существ во имя Бога живого, то уж падает само собою ваше заявление, что Церковь для вас есть понятие отвлеченное. И напрасно вы упрекаете служителей Церкви в злобе и нарушении высшего закона любви, Христом заповеданной. В синодальном акте нарушения этого закона нет. Это, напротив, есть акт любви, акт призыва мужа вашего к возврату в Церковь и верующих к молитве о нем.
Пастырей Церкви поставляет Господь, а не сами они гордо, как вы говорите, признали себя во главе ее. Носят они бриллиантовые митры и звезды, но это в их служении совсем не существенное. Оставались они пастырями, одеваясь и в рубище, гонимые и преследуемые, останутся таковыми и всегда, хотя бы и в рубище пришлось им опять одеться, как бы их ни хулили и какими бы презрительными словами ни обзывали.
В заключение прошу прощения, что не сразу вам ответил. Я ожидал, пока пройдет первый острый порыв вашего огорчения.
Благослови вас Господь и храни, и графа – мужа вашего – помилуй!
АНТОНИН, МИТРОПОЛИТ С.-ПЕТЕРБУРГСКИЙ
1901 г. марта 16".
В апреле 1901 года Л.Н. Толстой откликнулся на Определение Синода: "Я не хотел сначала отвечать на постановление обо мне Синода, но постановление это вызвало очень много писем, в которых неизвестные мне корреспонденты – одни бранят меня за то, что я отвергаю то, чего я не отвергаю, другие увещевают меня поверить в то, во что я не переставал верить, третьи выражают со мной единомыслие, которое едва ли в действительности существует, и сочувствие, на которое я едва ли имею право; и я решил ответить и на самое постановление, указав на то, что в нем несправедливо, и на обращения ко мне моих неизвестных корреспондентов. Постановление Синода вообще имеет много недостатков: оно незаконно или умышленнодвусмысленно, оно произвольно, неосновательно, неправдиво и, кроме того, содержит в себе клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам.
Оно незаконно или умышленно-двусмысленно – потому, что если оно хочет быть отлучением от церкви, то оно не удовлетворяет тем церковным правилам, по которым может произноситься такое отлучение; если же это есть заявление о том, что тот, кто не верит в церковь и ее догматы, не принадлежит к ней, то это само собой разумеется и такое заявление не может иметь никакой другой цели, как только ту, чтобы, не будучи в сущности отлучением, оно бы казалось таковым, что собственно и случилось, потому что оно так и было понято… Оно есть, наконец, подстрекательство к дурным чувствам и поступкам, так как вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещенных и нерассуждающих озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угроз убийства и высказываемые в получаемых мною письмах. Так что постановление Синода вообще очень нехорошо. То, что в конце постановления сказано, что лица, подписавшие его, так уверены в своей правоте, что молятся о том, чтобы Бог сделал меня для моего блага таким же, каковы они, не делает его лучше".
Далее Толстой перечисляет ключевые свои разногласия с православием: "То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на Господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить Ему. Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усомнившись в правоте Церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви: теоретически – я перечитал все, что мог, об учении Церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие; практически же – строго следовал, в продолжение более года, всем предписаниям Церкви, соблюдая все посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же – собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения.
То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о Боге, родившемся от Девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо. Бога же – духа, Бога – любовь, единого Бога – начало всего, не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме Бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли Бога, выраженной в христианском учении.
Еще сказано: "Не признает загробной жизни и мздовоздаяния". Если разуметь жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями, дьяволами, и рая – постоянного блаженства, то совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни; но жизнь вечную и возмездие здесь и везде, теперь и всегда, признаю до такой степени, что, стоя по своим годам на краю гроба, часто должен делать усилия, чтобы не желать плотской смерти, то есть рождения к новой жизни, и верю, что всякий добрый поступок увеличивает истинное благо моей вечной жизни, а всякий злой поступок уменьшает его.
Сказано также, что я отвергаю все таинства. Это совершенно справедливо. Все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о Боге и христианскому учению колдовством и, кроме того, нарушением самых прямых указаний Евангелия. В крещении младенцев вижу явное извращение всего того смысла, который могло иметь крещение для взрослых, сознательно принимающих христианство; в совершении таинства брака над людьми, заведомо соединявшимися прежде, и в допущении разводов и в освящении браков разведенных вижу прямое нарушение и смысла, и буквы евангельского учения. В периодическом прощении грехов на исповеди вижу вредный обман, только поощряющий безнравственность и уничтожающий опасение перед согрешением. В елеосвящении так же, как и в миропомазании, вижу приемы грубого колдовства, как и в почитании икон и мощей, как и во всех тех обрядах, молитвах, заклинаниях, которыми наполнен требник. В причащении вижу обоготворение плоти и извращение христианского учения. В священстве, кроме явного приготовления к обману, вижу прямое нарушение слов Христа, прямо запрещающего кого бы то ни было называть учителями, отцами, наставниками (Мф. 23. 8-10).
Сказано, наконец, как последняя и высшая степень моей виновности, что я, "ругаясь над самыми священными предметами веры, не содрогнулся подвергнуть глумлению священнейшее из таинств – Евхаристию". То, что я не содрогнулся описать просто и объективно то, что священник делает для приготовлений этого, так называемого, таинства, то это совершенно справедливо; но то, что это, так называемое, таинство есть нечто священное и что описать его просто, как оно делается, есть кощунство, – это совершенно несправедливо. Кощунство не в том, чтобы назвать перегородку – перегородкой, а не иконостасом, и чашку – чашкой, а не потиром и т. п., а ужаснейшее, не перестающее, возмутительное кощунство – в том, что люди, пользуясь всеми возможными средствами обмана и гипнотизации, уверяют детей и простодушный народ, что если нарезать известным способом и при произнесении известных слов кусочки хлеба и положить их в вино, то в кусочки эти входит Бог; и что тот, во имя кого живого вынется кусочек, тот будет здоров; во имя же кого умершего вынется такой кусочек, то тому на том свете будет лучше; и что тот, кто съел этот кусочек, в того войдет Сам Бог.
Ведь это ужасно!"
В конце письма Толстой кратко формулирует свой собственный "символ веры": "Верю я в следующее: верю в Бога, которого понимаю как дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что он во мне и я в нем. Верю в то, что воля Бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать Богом и которому молиться считаю величайшим кощунством…
"Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (свое спокойствие) больше всего на свете", – сказал Кольридж.
Я шел обратным путем. Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю. И я исповедую это христианство; и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу и спокойно и радостно приближаюсь к смерти.
Лев Толстой.
4 апреля 1901. Москва".
"Ответ Синоду" напечатан летом 1901 года в нескольких церковных изданиях, причем с большими сокращениями; в примечании цензора отмечено, что он убрал около 100 строк, в которых граф Толстой "оскорбляет религиозные чувства". Публикация сопровождалась запретом перепечатки, так что в светских изданиях ответ Толстого тогда не появился. Полный текст опубликовали в том же году за рубежом (впервые – в Англии), в России – в 1905 году в издательстве "Обновление".
"Ответ" напечатали в июньском (того же года) номере журнала "Миссионерское обозрение", и, по мнению редактора издания, он "открыл глаза огромной массе "слепых" почитателей Льва Ник., понявших тогда впервые, какой действительно великий еретик и страшный враг Христа и Церкви их яснополянский кумир".
Впрочем, так думали далеко не все. Фигура выдающегося писателя и гуманиста, его творческое наследие заслонили события, связанные с его отлучением от церкви.
Ну а в 1918 году свою роль сыграло и отношение к писателю руководителя советского государства Владимира Ильича Ленина, написавшего статью "Лев Толстой как зеркало русской революции".
Так Лев Толстой стал первым писателем, чье имя оказалось увековеченным в топонимике города после Октябрьской революции.
Коль скоро речь зашла о церкви, о предании анафеме, грех не вспомнить архиерея, о котором напоминала эта улица, тем более что это действительно незаурядная фигура нашей истории.
Архиерейской улица стала в конце XVIII столетия, хотя архиерей Новгородский Феофан умер задолго до этого, еще в царствование Анны Иоанновны. Название велось от находившегося на территории нынешнего Медицинского университета архиерейского двора, возникшего при Петре I. Владельцем этой территории и частью Аптекарского острова и был архиерей Феофан Прокопович.
Феофан Прокопович родился на Подоле, в Киеве 9 июня 1681 года. При рождении он получил имя Елеазар, но в обиходе его звали Елисеем. Ребенка, рано оставшегося сиротой, взял на попечение его дядя Феофан Прокопович, преподаватель духовной коллегии в Киеве, на некоторое время ставший ее ректором. Впоследствии, в благодарность дядюшке, Елеазар взял имя дяди и вошел в историю как Феофан Прокопович.
Первая встреча Феофана с Петром I произошла 5 июля 1706 года. Но тогда приветственное слово молодого проповедника, сочиненное им, царь оставил без внимания. Однако в том же году, когда Мазепа изменил Петру, царь, встревоженный настроениями в Киеве, требовал найти верных людей. Киевский губернатор князь Дмитрий Михайлович Голицын писал в ответ: "Во всем Киеве нашел я только одного человека, к нам снисходительного". Это был Феофан Прокопович.
Речь Прокоповича в Софийском соборе Киева после Полтавской победы восхитила Петра. В 1711-м он взял его с собой в турецкий поход.
В 1715 году Феофана вызвали в Петербург, а на следующий год посвятили в епископы. Заняв этот пост, он стал яростно бороться против тех, кто не хотел допускать его посвящения в этот сан. Одним из врагов стал местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский. Преданность Петру I и следование его прихотям в отношении реформирования церкви позволяли оставаться Феофану Прокоповичу во главе церкви. Несмотря на то что он был вице-президентом Священного Синода, по сути, именно он являлся его главой.
"Словом похвальным о флоте Российском", в котором архиерей Феофан говорил о пользе рожденного Петром флота и напоминал церковникам о долге "изъяснять народу, что мы были прежде и что есть ныне, какова была Россия и какова есть уже", Прокопович покорил Петра.
"Милость великого государя ко мне, благодаря Богу, продолжается, – писал Феофан Прокопович. – Он подарил мне село и два судна, одно поменьше, весельное, другое побольше, парусное, в просторечии зовется буером, еще новое, нарочно для меня сделанное, какого здесь еще не видно между судами по величине и удобству".
Не раз Феофан с Петром выходил в плавание, ходил на буере по Неве и Карповке. Народ только истово крестился, видя летящий под парусами буер, на котором шкипером был человек в рясе с окладистой черной бородой.
Петр часто навещал Прокоповича в его усадьбе на Аптекарском острове, построенной им по собственному плану. Говоря о заботах по благоустройству земель, принадлежащих Прокоповичу, датский путешественник фон Гавен отметил: "У него сильная страсть к постройкам, которые хоть и опустошают его казну, зато очень кстати в Петербурге, где так много незастроенных мест".
Все письменные труды Прокоповича диктовались монаршей волей и стремлением следовать государственным реформам царя. По поручению Петра он законодательно ликвидировал патриаршество, учредив вместо него церковный коллегиальный совет – Синод. Главным же его трудом, оправдывающим все действия Петра и свои, стал "Духовный регламент", составленный в 1720 году.
После смерти его кумира, в 1725-м, Прокопович поддержал Екатерину, поскольку воцарение Петра II для него означало личную катастрофу. Тогда же стал архиепископом Новгородским.
19 января 1730 года, когда скончался перед свадьбой с княжной Долгорукой 15-летний Петр II, Феофан сыграл в разворачивающихся событиях громадную роль. Верховники, возглавляемые Дмитрием Голицыным, хотели видеть на троне декоративную фигуру. Лучше всего для этого подходила дочь Ивана Алексеевича Анна, вдовствующая герцогиня Курляндская.
Голицын помнил, что "портомойня", то есть Екатерина I, взошла на престол благодаря Феофану. Он говорил, что "надобно себе полегчить", оттого и нужна была Анна. Кондиции, написанные верховниками, фактически делали Анну царствующей, но не правящей. Учитывая, что Анна в принципе не имела шансов на корону, они были уверены, что она согласится на все условия. Интригу расплел Феофан, призвав к борьбе с верховниками всю оппозицию. И Анна стала самодержицей. 25 февраля 1730 года она приняла депутацию сенаторов, генералов и дворян, просивших ее создать комиссию для рассмотрения проектов государственного устройства, чтобы установить форму правления, угодную народу, то есть самодержавие. Верховники пытались протестовать, указывая на подписанные кондиции, но гвардейские офицеры разразились угрозами в адрес верховников.
В тот же день представители дворян вручили Анне просьбу принять "самодержавство" своих достохвальных предков, а кондиции верховников уничтожить. Сценарий событий ей передал в столовых часах не кто иной, как Прокопович. Анна разыграла удивление, что кондиции написаны не от имени народа. Получив подтверждение, она разорвала их. Самодержавие было восстановлено.
По-разному историки оценивали личность Феофана Прокоповича и его труды. Будучи приближенным к императорским особам, он часто становился в центре интриг, а главным его аргументом против своих оппонентов были политические обвинения. В этом он преуспел, но, спасая свое бренное тело, губил жизни других людей и свою душу.
Но как государственник он велик. Недаром Василий Осипович Ключевский назвал "Правду воли монаршей" "краткой энциклопедией государственного права".
К числу заслуг архиерея следует отнести и то, что он спас Ломоносова, когда его хотели выгнать из славяно-греко-латинской академии в Москве. Тот назвался дворянским сыном, а оказался простым мужиком, их же на обучение не брали. Феофан Прокопович устроил Михайле экзамен и, придя в восхищение, сказал: "Пускай и о тебе теперь звонят хоть в самый большой московский колокол. Ничего не бойся. Отныне я твоя защита".
Феофан и сам сеял просвещение: в своей усадьбе при архиерейском доме он содержал за свой счет школу для сирот, сделав ее лучшей по тем временам в России.
Многие из архиерейских школ, которые в аннинскую пору влачили жалкое существование, были восстановлены, превратившись впоследствии в Духовные семинарии.
Умер архиерей 8 сентября 1736 года и похоронен в южной части Софийского собора в Новгороде. Как и Петр, Феофан не успел составить завещания. Но успел продиктовать. Основная часть его имущества должна была пойти его воспитанникам для продолжения образования. Однако они получили крохи. Анна отписала его имения на себя. Большая часть его имущества была расхищена, лишь то, что осталось, продали с аукциона, а вырученные деньги передали воспитанникам.
Через девять лет после увековечения памяти графа Льва Толстого, в 1927-м, в Ленинграде увековечили имя князя.